Медведь с Лисом увлеклись воинской наукой, орудовали мечами не хуже опытных хоробров. Эрик даже в свою дружину их звал, а что звать – они уж давно себя воями числили. Да и Бегун от них не отставал, а все-таки его больше знали по песням и сказам диковинным. На это они с Константином-булгарином оказались непревзойденными мастерами. Летописец был человеком в здешних краях известным – водили с ним дружбу и Рюрик, и Меслав, и далекие Князья Киевы, и сам царь Василий из Царьграда. Про Василия сказывал Константин чудную историю – будто в молодости был он простым смердом и жил в македонском граде Оресте. А потом покидала его жизнь по разным станам да городам – ив плену у булгар был, и по всходам греческих храмов побирался, и всякой нужды изведал. Так бы он и дожил до конца дней своих, да однажды увидел ключник царя Михаила сон, будто лежит на ступенях храма будущий царь. Трижды повторился тот сон, и понял царедворец, что сказана воля бога. Отправился он к храму и нашел там спящего на ступенях Василия. Бедолага со сна и не понял даже, кто его будит да куда вести собирается, а потом и вовсе чуть с ума не сошел, увидав перед собой царя. Ключник вытолкал остолбеневшего да обомлевшего Василия в ноги Михаилу, рассказал свой сон. Царь над Василием посмеялся сперва, а потом, тоже видать, смеху ради, оставил при себе комисом. Михаил был глуп, доверился бывшему побирушке, а тот пожил во дворце вдосталь, дождался момента удобного, да и воткнул своему благодетелю меч в живот. Наши за такое с живого бы шкуру содрали, а там его взамен старого новым царем возгласили. Правда, коли сказам летописца верить, так Михаила давно следовало убить – уж больно был зол и жаден. Не любил его народ, потому и почтили Василия, будто избавителя…
История была странная, но красивая. Мне она нравилась, а Беляне не очень. Не хотела она больше верить в сказки, где смерды и рабы царями становятся, – давно уж познала, как жизнь жестока, да и Славена старалась забыть. Устала ждать и надеяться… Только я ей больше завидовала, чем жалела, хоть и винила себя в жестокосердости. Прижилась она среди воев, будто в семье родной. Драться выучилась не хуже иного хоробра, в шутках да остротах от них не отставала, и любили ее оторванные от своей кровной родни дружинники, словно сестру меньшую. Сам Эрик ее уважал – никогда мимо без теплого слова не проходил, а то, бывало, и на пир к Рюрику звал вместе с воями, словно была она одним из его хоробров. А меня, если бы позвал, так только на том пиру ей прислуживать…
Странна Мокошина пряжа, спутаны нити – я всей душой Беляниной удалой доли желала, чтобы хлопали меня по плечу опытные вой и с тайной завистью косились на метко пущенную мною стрелу молодшие, а она тосковала-плакала без слез о том, чего было у меня в достатке, – о тихой и спокойной жизни… Частенько я видела ее сидящей у пристани, с надеждой вглядывающейся в лица привезенных урманами рабов. Только время не остановишь – шло-уходило лето, и ладей урманских становилось все меньше, и теперь она уже не всматривалась в пришлых, а молча глядела на быструю воду и думала о чем-то своем… Я в такие мгновения к ней не подходила, чуяла сердцем – нельзя мешать, а сама молила нянюшку-речку, чтоб принесла ей по быстрой воде весточку, пусть даже о смерти милого, лишь бы освободила ее от давящей неизвестности.
Стояла я обычно в отдалении, смотрела на согнутую Белянину спину, плакала с нею вместе тихонечко, но однажды не выдержала, подошла, присела молча рядом – не словами, так хоть участием помочь… Она сперва словно не заметила меня, а потом заговорила ровно, холодно:
– Что ж ты, Васса, Эрика мучаешь? Иль не видишь, что сохнет по тебе ярл?
Я от неожиданности растерялась – Эрик меня замечать не замечал, даже не здоровался при встрече. Другие вой подарки носили, у крыльца поджидали, а он лишь косил изредка яркими глазами и кликал Беляну, коли к нам в дом заходил. Жили-то мы у него, да самого редко видели – он больше времени проводил на Княжьем дворе, среди воев, чем в собственной избе со слугами. Бывало, конечно, заглядывал и к нам, да больше из вежливости – вот, мол, не забыл о вас, гости дорогие, помню. И то разговаривал с мужиками да с Беляной, а меня сторонился, словно чумной. Я втайне обижалась, зарекалась не засматриваться на сильное, ловкое, как у рыси, тело ярла, на зеленые всполохи в его удивительных глазах, делала вид, будто вовсе его знать не желаю, но скакало испуганным зайцем сердце в груди, едва слышала его сильный, резкий голос, быстрые, мягкие шаги… Хотелось, чтобы заметил меня Эрик, чтобы хоть слово вымолвил, ко мне обращаясь… Злилась на него, ревновала к любой девке пригожей, а они возле него табунами ходили, заманивали толстыми косами и ласковыми взорами. Эрик на них не глядел, а коли удостаивал какую вниманием, так словно щенка – приласкал и забыл тут же. Только мне и той ласки не доставалось… Ох, жестока Беляна! Недоброе дело над чужой любовью насмехаться, шутки о ней шутить! А она продолжила:
– Вижу, тебе он по сердцу, так чего ждешь? Неужели не шутит? У меня заболело в груди, защемило – могут ли ее слова правдой быть? А если?..
– Что делать-то? – беспомощно пробормотала я. – Он ведь ко мне не подошел ни разу, слова доброго не сказал…
– Экая ты гордая! – Беляна бросила в реку камушек, улыбнулась горько. – Неученая еще. Я тоже раньше спесива была, а теперь за ту спесь себя каждую ночь казню…
Она поднялась, устало отряхнула с поневы налипшую траву:
– Эрик сам к тебе не подойдет любви твоей выпрашивать и дорогими подарками тебя покупать не станет. Ему любовь, что кость в горле – выплюнуть хочется, да никак…
– Почему? – еле прошелестела я.
– Он из ньяров последний. Ни от кого он любви не видел, вот и сам ее дарить не научился. С малолетства одну науку знал – жизнь свою спасать… Не до любви было.
Ах, не замолкала бы Беляна, говорила бы еще и еще про красавца ярла! Но она отвернулась, уходить собралась…
– Погоди, – попросила я. – Посиди со мной немного, расскажи о нем.
Под ее внимательным взглядом наполз на щеки предательский румянец. Стыдно вдруг стало – показалось, усмехнется она глупой просьбе, но она спокойно села, сорвала травинку, покусала ее немного, а потом неожиданно заговорила о своем:
– Мне бы кого попросить рассказать о Славене… Некого… Даже боги ничего о нем поведать не могут. Я уж сколько их молила…
Я старалась не смотреть на нее. Знала – такие глаза лучше не видеть, иначе будут преследовать, напоминая о вечной женской тоске.
– Эрик понимает меня. – Беляна отбросила измятую травинку, хрустнула сомкнутыми пальцами. – А я понимаю его. И нечего мне о нем рассказывать – если не дура, сама от него все услышишь, а коли дура – так и знать тебе о его жизни не след…
Усмехнулась:
– Пойду все же…
Я ее больше и не пыталась удержать. Сидела, смотрела на удаляющуюся, гордо выпрямленную ее фигуру и думала, может, впрямь, пойти к Эрику да сказать ему, так, мол, и так, люб ты мне – хочешь, прими меня какая есть, а нет – уйду, не обижусь…
То ли Беляна меня раззадорила, то ли сама больше сдерживаться не могла, так тянули кошачьи глаза ньяра, а только по дороге к дому увидела у наших ворот Эрика и поняла – не смолчу…
Разговаривал он о чем-то с Медведем, улыбался, а заметил меня, и сползла с лица улыбка, заледенели глаза. Смелость моя под его взглядом таять стала, заметались в душе сомнения – ох, ошиблась Беляна, ох, на что же толкнула! Стыдом опалило щеки, и даже приветливый кивок Медведя показался каким-то странным, словно догадывался охотник обо всем, что у меня на сердце творилось. Холодно смотрел Эрик, жестко… Примешалась к стыду обида – чем же я ему не глянулась?! Верно, от обиды и решимость вернулась.
– Что в собственный дом не заходишь, ярл? – нахально спросила. – Или гости твои тебе не по душе?
У Медведя рот приоткрылся – силился понять, с чего это я на Эрика взъелась. Да и тот опешил, всмотрелся пристально мне в глаза, будто проверял, не смеюсь ли… От их растерянности стало мне вдруг легко, весело, и побежали слова сами:
– Заходи, не стой у ворот. – Я повела рукой, приглашая ярла войти. – Да не смотри на меня так, чай, я – не Триглав, не съем.
– Васса?! – охнул Медведь, а Эрик вдруг улыбнулся светло:
– На Триглава ты, и верно, не похожа… А коли зовешь, так зайду, а то еще обидишься.
– А что мне обижаться? – окончательно осмелела я. – Привыкла уж бесплотной тенью ходить.
– Хороша бесплотная – сколько воев у твоего крыльца утра дожидается! Впору самой дружину собирать, – засмеялся Эрик. Так засмеялся, что захотелось обнять его крепко, прижаться к широкой груди – не глазами радость его увидеть, сердцем почуять…
– На что мне дружина без ярла?
Медведь уразумел наконец, что разговор лишь двое ведут, отошел тихонько. Изогнулись дугами собольи брови ньяра – вроде ясен намек, да не верится, а потом протянул ко мне руку, провел осторожно по щеке до самой шеи. Ласково провел, словно пытался на ощупь запомнить. Обдало меня жаром, ладони сами потянулись к его сильной руке, обхватили беспомощно крепкое запястье. Одного лишь мне в то мгновение хотелось – чтоб не убирал он руку, не оставлял меня одну… Голова сама склонилась, зажала его пальцы меж плечом и щекой, налились слезами глаза-предатели. Его будто ко мне толкнуло что-то – очутилась у самой груди ярла, так близко, что сердце его слышала, сожгли поцелуем его горячие губы. Была до того я одной половинкой, а с ним рядом стала целая…
С этого вечера Эрик меня избегать перестал. Казалось, будто плотину какую у него внутри прорвало, аж лучился весь счастьем. Даже те хоробры, что с детства его знали, теперь поглядывали с удивлением да качали головами. Я тоже осмелела, стала с другими девками прохаживаться вдоль Княжьего двора, где дружинники вели бесконечные шутейные битвы. Может, любовь мне глаза застила, а может, и впрямь, был Эрик лучшим средь воев – трудно разобрать, только никто против него устоять не мог, с мечом ли, с топором ли… Слышала я байки о заговоренных мечах, что разят без промаха, и о стрелах, кои мимо цели не летают, только вряд ли бы им удалось до ярла дотянуться. Брал он в руки меч и словно перекидывался в дух бестелесный неуязвимый – ударишь, глядь, а пред тобою пусто, обхватишь, и утечет сквозь пальцы, будто вода… Страшно было его таким видеть… Может, усмотрела бы раньше, так побоялась и подойти к нему, но теперь знала уже, как далось ярлу воинское умение. Многое о его жизни знала – не один вечер вместе коротали. Открывался он понемногу, опасливо, словно речная раковина, – рассказывал об одиноком детстве, о названом брате Гуннаре, о Рюрике, взявшем сироту в хирд, о нарушивших клятву верности Аскольде и Дире, о схватках, о чужих землях…
Я больше слушала, самой нечего было поведать, разве что рассказать о доброй знахарке да оставленном в ее избушке брате… Я о Стрые не печалилась – сам он себе дорогу выбрал, и не его вина, что не по пути нам оказалось. Чужак обещал навестить его, успокоить… Наши Чужака часто вспоминали. Лис смеялся:
– Княжич он иль нет, а попомните мое слово – станет худо, он из мертвых восстанет и спасет! Привык уже…
Беляна только качала головой, а Бегун как-то раз обмолвился:
– Недолго Чужак в Ладоге просидит – не место ему там…
– Ты ополоумел совсем! – вскинулся Медведь. – Где же ему место, коли не подле отца-Князя?
– Не знаю. – Бегун закатил мечтательно глаза и, помявшись, добавил: – Тесно ему на этой земле… Ему бы туда, к своим…
Куда к своим он говорить не стал, и без того ясно было – ушел вместе с волхами их мир, а в оставшемся им места нет, даже родичи их дальние – волхвы – и те в нем долго не живут. Иногда мне казалось, что не стояла бы меж Эриком и Чужаком вековая стена ненависти, так никто лучше них друг друга не понял бы… Разные они были, словно день и ночь, но одно без другого не бывает: Солнце да Месяц – родные братья… Много раз хотела я с Эриком о том разговор завести, но едва имя волха упоминала, загоралась в его глазах леденящая злость. Ладно хоть с детства постигла немудреную бабью науку лаской мужика успокаивать. Он от моих нежных слов потихоньку оттаивал, упрекал:
– Из-за Волхов наш род вымер! Не простили колдуны проклятые незваного вторжения – наложили на род ньяров проклятие. Да еще сказали – не покинет эту землю последний волх, пока не поклонится ему в ноги потомок ньяров и не признает своего бессилия. И ваш волх лишь одной мечтой живет – меня на коленях увидеть! Никогда тому не бывать!
– Прости, прости, – успокаивала его я, – не хочешь даже слышать о нем, не буду и говорить…
Мирились мы быстро, но и ссорились не часто. За все лето может пару раз, да и то по пустякам. А в грозник месяц назвал меня Эрик женой. Никто и не удивился особенно, все видели, к чему дело шло. Сговаривали нас Рюрик с Беляной – родни ни у ярла, ни у меня не было. Стрый даже к свадьбе не приехал – обиделся, видать, на сестру-строптивицу… Получилась свадьба скромной, тихой, без подарков и кичливых обещаний – да нам того и не надо было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
История была странная, но красивая. Мне она нравилась, а Беляне не очень. Не хотела она больше верить в сказки, где смерды и рабы царями становятся, – давно уж познала, как жизнь жестока, да и Славена старалась забыть. Устала ждать и надеяться… Только я ей больше завидовала, чем жалела, хоть и винила себя в жестокосердости. Прижилась она среди воев, будто в семье родной. Драться выучилась не хуже иного хоробра, в шутках да остротах от них не отставала, и любили ее оторванные от своей кровной родни дружинники, словно сестру меньшую. Сам Эрик ее уважал – никогда мимо без теплого слова не проходил, а то, бывало, и на пир к Рюрику звал вместе с воями, словно была она одним из его хоробров. А меня, если бы позвал, так только на том пиру ей прислуживать…
Странна Мокошина пряжа, спутаны нити – я всей душой Беляниной удалой доли желала, чтобы хлопали меня по плечу опытные вой и с тайной завистью косились на метко пущенную мною стрелу молодшие, а она тосковала-плакала без слез о том, чего было у меня в достатке, – о тихой и спокойной жизни… Частенько я видела ее сидящей у пристани, с надеждой вглядывающейся в лица привезенных урманами рабов. Только время не остановишь – шло-уходило лето, и ладей урманских становилось все меньше, и теперь она уже не всматривалась в пришлых, а молча глядела на быструю воду и думала о чем-то своем… Я в такие мгновения к ней не подходила, чуяла сердцем – нельзя мешать, а сама молила нянюшку-речку, чтоб принесла ей по быстрой воде весточку, пусть даже о смерти милого, лишь бы освободила ее от давящей неизвестности.
Стояла я обычно в отдалении, смотрела на согнутую Белянину спину, плакала с нею вместе тихонечко, но однажды не выдержала, подошла, присела молча рядом – не словами, так хоть участием помочь… Она сперва словно не заметила меня, а потом заговорила ровно, холодно:
– Что ж ты, Васса, Эрика мучаешь? Иль не видишь, что сохнет по тебе ярл?
Я от неожиданности растерялась – Эрик меня замечать не замечал, даже не здоровался при встрече. Другие вой подарки носили, у крыльца поджидали, а он лишь косил изредка яркими глазами и кликал Беляну, коли к нам в дом заходил. Жили-то мы у него, да самого редко видели – он больше времени проводил на Княжьем дворе, среди воев, чем в собственной избе со слугами. Бывало, конечно, заглядывал и к нам, да больше из вежливости – вот, мол, не забыл о вас, гости дорогие, помню. И то разговаривал с мужиками да с Беляной, а меня сторонился, словно чумной. Я втайне обижалась, зарекалась не засматриваться на сильное, ловкое, как у рыси, тело ярла, на зеленые всполохи в его удивительных глазах, делала вид, будто вовсе его знать не желаю, но скакало испуганным зайцем сердце в груди, едва слышала его сильный, резкий голос, быстрые, мягкие шаги… Хотелось, чтобы заметил меня Эрик, чтобы хоть слово вымолвил, ко мне обращаясь… Злилась на него, ревновала к любой девке пригожей, а они возле него табунами ходили, заманивали толстыми косами и ласковыми взорами. Эрик на них не глядел, а коли удостаивал какую вниманием, так словно щенка – приласкал и забыл тут же. Только мне и той ласки не доставалось… Ох, жестока Беляна! Недоброе дело над чужой любовью насмехаться, шутки о ней шутить! А она продолжила:
– Вижу, тебе он по сердцу, так чего ждешь? Неужели не шутит? У меня заболело в груди, защемило – могут ли ее слова правдой быть? А если?..
– Что делать-то? – беспомощно пробормотала я. – Он ведь ко мне не подошел ни разу, слова доброго не сказал…
– Экая ты гордая! – Беляна бросила в реку камушек, улыбнулась горько. – Неученая еще. Я тоже раньше спесива была, а теперь за ту спесь себя каждую ночь казню…
Она поднялась, устало отряхнула с поневы налипшую траву:
– Эрик сам к тебе не подойдет любви твоей выпрашивать и дорогими подарками тебя покупать не станет. Ему любовь, что кость в горле – выплюнуть хочется, да никак…
– Почему? – еле прошелестела я.
– Он из ньяров последний. Ни от кого он любви не видел, вот и сам ее дарить не научился. С малолетства одну науку знал – жизнь свою спасать… Не до любви было.
Ах, не замолкала бы Беляна, говорила бы еще и еще про красавца ярла! Но она отвернулась, уходить собралась…
– Погоди, – попросила я. – Посиди со мной немного, расскажи о нем.
Под ее внимательным взглядом наполз на щеки предательский румянец. Стыдно вдруг стало – показалось, усмехнется она глупой просьбе, но она спокойно села, сорвала травинку, покусала ее немного, а потом неожиданно заговорила о своем:
– Мне бы кого попросить рассказать о Славене… Некого… Даже боги ничего о нем поведать не могут. Я уж сколько их молила…
Я старалась не смотреть на нее. Знала – такие глаза лучше не видеть, иначе будут преследовать, напоминая о вечной женской тоске.
– Эрик понимает меня. – Беляна отбросила измятую травинку, хрустнула сомкнутыми пальцами. – А я понимаю его. И нечего мне о нем рассказывать – если не дура, сама от него все услышишь, а коли дура – так и знать тебе о его жизни не след…
Усмехнулась:
– Пойду все же…
Я ее больше и не пыталась удержать. Сидела, смотрела на удаляющуюся, гордо выпрямленную ее фигуру и думала, может, впрямь, пойти к Эрику да сказать ему, так, мол, и так, люб ты мне – хочешь, прими меня какая есть, а нет – уйду, не обижусь…
То ли Беляна меня раззадорила, то ли сама больше сдерживаться не могла, так тянули кошачьи глаза ньяра, а только по дороге к дому увидела у наших ворот Эрика и поняла – не смолчу…
Разговаривал он о чем-то с Медведем, улыбался, а заметил меня, и сползла с лица улыбка, заледенели глаза. Смелость моя под его взглядом таять стала, заметались в душе сомнения – ох, ошиблась Беляна, ох, на что же толкнула! Стыдом опалило щеки, и даже приветливый кивок Медведя показался каким-то странным, словно догадывался охотник обо всем, что у меня на сердце творилось. Холодно смотрел Эрик, жестко… Примешалась к стыду обида – чем же я ему не глянулась?! Верно, от обиды и решимость вернулась.
– Что в собственный дом не заходишь, ярл? – нахально спросила. – Или гости твои тебе не по душе?
У Медведя рот приоткрылся – силился понять, с чего это я на Эрика взъелась. Да и тот опешил, всмотрелся пристально мне в глаза, будто проверял, не смеюсь ли… От их растерянности стало мне вдруг легко, весело, и побежали слова сами:
– Заходи, не стой у ворот. – Я повела рукой, приглашая ярла войти. – Да не смотри на меня так, чай, я – не Триглав, не съем.
– Васса?! – охнул Медведь, а Эрик вдруг улыбнулся светло:
– На Триглава ты, и верно, не похожа… А коли зовешь, так зайду, а то еще обидишься.
– А что мне обижаться? – окончательно осмелела я. – Привыкла уж бесплотной тенью ходить.
– Хороша бесплотная – сколько воев у твоего крыльца утра дожидается! Впору самой дружину собирать, – засмеялся Эрик. Так засмеялся, что захотелось обнять его крепко, прижаться к широкой груди – не глазами радость его увидеть, сердцем почуять…
– На что мне дружина без ярла?
Медведь уразумел наконец, что разговор лишь двое ведут, отошел тихонько. Изогнулись дугами собольи брови ньяра – вроде ясен намек, да не верится, а потом протянул ко мне руку, провел осторожно по щеке до самой шеи. Ласково провел, словно пытался на ощупь запомнить. Обдало меня жаром, ладони сами потянулись к его сильной руке, обхватили беспомощно крепкое запястье. Одного лишь мне в то мгновение хотелось – чтоб не убирал он руку, не оставлял меня одну… Голова сама склонилась, зажала его пальцы меж плечом и щекой, налились слезами глаза-предатели. Его будто ко мне толкнуло что-то – очутилась у самой груди ярла, так близко, что сердце его слышала, сожгли поцелуем его горячие губы. Была до того я одной половинкой, а с ним рядом стала целая…
С этого вечера Эрик меня избегать перестал. Казалось, будто плотину какую у него внутри прорвало, аж лучился весь счастьем. Даже те хоробры, что с детства его знали, теперь поглядывали с удивлением да качали головами. Я тоже осмелела, стала с другими девками прохаживаться вдоль Княжьего двора, где дружинники вели бесконечные шутейные битвы. Может, любовь мне глаза застила, а может, и впрямь, был Эрик лучшим средь воев – трудно разобрать, только никто против него устоять не мог, с мечом ли, с топором ли… Слышала я байки о заговоренных мечах, что разят без промаха, и о стрелах, кои мимо цели не летают, только вряд ли бы им удалось до ярла дотянуться. Брал он в руки меч и словно перекидывался в дух бестелесный неуязвимый – ударишь, глядь, а пред тобою пусто, обхватишь, и утечет сквозь пальцы, будто вода… Страшно было его таким видеть… Может, усмотрела бы раньше, так побоялась и подойти к нему, но теперь знала уже, как далось ярлу воинское умение. Многое о его жизни знала – не один вечер вместе коротали. Открывался он понемногу, опасливо, словно речная раковина, – рассказывал об одиноком детстве, о названом брате Гуннаре, о Рюрике, взявшем сироту в хирд, о нарушивших клятву верности Аскольде и Дире, о схватках, о чужих землях…
Я больше слушала, самой нечего было поведать, разве что рассказать о доброй знахарке да оставленном в ее избушке брате… Я о Стрые не печалилась – сам он себе дорогу выбрал, и не его вина, что не по пути нам оказалось. Чужак обещал навестить его, успокоить… Наши Чужака часто вспоминали. Лис смеялся:
– Княжич он иль нет, а попомните мое слово – станет худо, он из мертвых восстанет и спасет! Привык уже…
Беляна только качала головой, а Бегун как-то раз обмолвился:
– Недолго Чужак в Ладоге просидит – не место ему там…
– Ты ополоумел совсем! – вскинулся Медведь. – Где же ему место, коли не подле отца-Князя?
– Не знаю. – Бегун закатил мечтательно глаза и, помявшись, добавил: – Тесно ему на этой земле… Ему бы туда, к своим…
Куда к своим он говорить не стал, и без того ясно было – ушел вместе с волхами их мир, а в оставшемся им места нет, даже родичи их дальние – волхвы – и те в нем долго не живут. Иногда мне казалось, что не стояла бы меж Эриком и Чужаком вековая стена ненависти, так никто лучше них друг друга не понял бы… Разные они были, словно день и ночь, но одно без другого не бывает: Солнце да Месяц – родные братья… Много раз хотела я с Эриком о том разговор завести, но едва имя волха упоминала, загоралась в его глазах леденящая злость. Ладно хоть с детства постигла немудреную бабью науку лаской мужика успокаивать. Он от моих нежных слов потихоньку оттаивал, упрекал:
– Из-за Волхов наш род вымер! Не простили колдуны проклятые незваного вторжения – наложили на род ньяров проклятие. Да еще сказали – не покинет эту землю последний волх, пока не поклонится ему в ноги потомок ньяров и не признает своего бессилия. И ваш волх лишь одной мечтой живет – меня на коленях увидеть! Никогда тому не бывать!
– Прости, прости, – успокаивала его я, – не хочешь даже слышать о нем, не буду и говорить…
Мирились мы быстро, но и ссорились не часто. За все лето может пару раз, да и то по пустякам. А в грозник месяц назвал меня Эрик женой. Никто и не удивился особенно, все видели, к чему дело шло. Сговаривали нас Рюрик с Беляной – родни ни у ярла, ни у меня не было. Стрый даже к свадьбе не приехал – обиделся, видать, на сестру-строптивицу… Получилась свадьба скромной, тихой, без подарков и кичливых обещаний – да нам того и не надо было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82