Когда это следовало сделать? Очевидно, тогда, когда он был еще молод. Но всю свою молодость, от 17 до 37 лет, Аристотель провел в Афинах, слушая лекции Платона. В мои намерения не входило соревноваться с Платоном, человеком столь могучего интеллекта, что в споре он любого мог заткнуть за пояс. Его мировоззрение было мистическим и антинаучным, и именно поэтому я не хотел, чтобы Аристотель усвоил его взгляды. Влияние Платона было причиной многих заблуждений Аристотеля.
Было бы глупостью появиться в Афинах как в то время, когда молодой Аристотель учился у Платона, так и позднее, когда он возглавлял собственную школу. Я бы не смог выдать себя за эллина, а эллины в те времена презирали иноземцев, которых они называли «варварами». Аристотель же по отношению к варварам был совершенно нетерпим. Это, конечно, недостаток, присущий многим, но афинские интеллектуалы были настроены особенно непримиримо. Кроме того, ко времени возвращения Аристотеля в Афины взгляды его уже слишком бы устоялись, чтобы на них можно было повлиять.
Я пришел к выводу, что лучше всего встретиться с Аристотелем в то время, когда он при дворе македонского царя Филиппа II обучал юного Александра. Аристотель, должно быть, считал Македонию отсталой страной, хотя при дворе и говорили на аттическом диалекте. Возможно, ему надоели македонские землевладельцы, грубовато-добродушные охотники на оленей, и он истосковался по ученым собеседникам. А так как он, вероятно, считал, что македонцы недалеко ушли от варваров, знакомство с еще одним варваром не было бы ему так неприятно, как если бы это случилось в Афинах. Конечно, чего бы я ни добился от Аристотеля, результат зависел бы от кривизны пространства-времени. Я не сказал шефу всей правды. Хотя из расчетов и следовало, что кривизна, скорее всего, положительная, тем не менее стопроцентной уверенности у нас не было. Возможно, мои усилия почти не повлияют на ход истории, а возможно, последствия, подобно кругам на воде, будут распространяться дальше и дальше. В последнем случае существующий мир исчезнет как дым, по выражению моего шефа.
В тот момент я ненавидел существующий мир и глазом бы не моргнул, если бы он исчез. Я собирался создать другой мир, намного лучше, и наслаждаться жизнью, вернувшись в него из прошлого.
Проведенные ранее эксперименты доказали, что я смогу перенестись в древнюю Македонию, задав время с точностью до двух месяцев, а место — с точностью до половины парасанга. В машине времени было устройство, позволявшее переносить путешественника в любое место земного шара, и защитное приспособление, которое помещало его над поверхностью земли в точке, не занятой каким-либо твердым телом. Расчеты показали, что я пробуду в Македонии около девяти недель, а затем буду отброшен обратно в настоящее.
Приняв решение, я тут же взялся за дело. Я позвонил по телефону своему шефу — помните, что такое телефон? — и помирился с ним.
Я сказал:
— Фред, я признаю, что погорячился, но поймите, это мое детище, мой единственный шанс стать, великим, всемирно известным ученым. Я мог бы получить за свое открытие Нобелевскую премию.
— Конечно, Шерм, я все понимаю, — сказал он. — Когда вы вернетесь в лабораторию?
— Ну... э... а как насчет моих сотрудников?
— Я отложил решение на случай, если вы передумаете. Так что, если вы вернетесь, все будет сделано, как мы договорились.
— Вам ведь нужен отчет по проекту А-257? — сказал я, стараясь, чтобы мой голос не дрогнул.
— Конечно.
— Тогда пусть механики не трогают оборудования, пока я не напишу отчет.
— Хорошо, я еще вчера запер лабораторию.
— Прекрасно. Я бы хотел засесть в лаборатории, и чтобы меня никто не трогал, пока я не выдам отчет.
— Вот и хорошо, — ответил он.
Я начал готовиться к перемещению и первым делом купил у театральных костюмеров платье античного путешественника. Наряд состоял из туники, или хитона, длиной до колена, короткого плаща-хламиды, какой носили всадники, котурнов с плетеными ремешками, сандалий, широкополой войлочной шляпы и посоха. Я перестал бриться, хотя у меня было слишком мало времени, чтобы отпустить приличную бороду.
Помимо этого в мое снаряжение входил кошель с монетами той эпохи, в основном золотыми македонскими статирами.
Некоторые монеты были настоящими, я приобрел их у фирмы, торгующей нумизматикой, но большую часть монет я сам отлил ночью в лаборатории. Я позаботился о том, чтобы взять достаточно денег для безбедной жизни в течение девяти недель. Это было нетрудно, потому что покупательная способность драгоценных металлов в античном мире была в пятьдесят раз выше, чем в моем времени.
Я надел тяжелый пояс с кошелем прямо на голое тело. На этом поясе также висело метательное орудие, так называемое ружье, о котором я Вам уже рассказывал. Такое маленькое ружье, как мое, называется пистолет или револьвер. Я не собирался никого убивать и достал бы ружье только в крайнем случае.
Я также взял несколько маленьких приборов, чтобы произвести впечатление на Аристотеля: карманный микроскоп, увеличительное стекло, маленький телескоп, компас, хронометр, карманный фонарик, маленький фотоаппарат, а также некоторые медикаменты. Я собирался показывать эти предметы только с большими предосторожностями. Когда я рассовал все это снаряжение по кошелям и сумкам на своем поясе, оказалось, что я тяжело нагружен. На другом поясе поверх туники висел маленький кошелек с мелочью на ежедневные расходы и перочинный нож.
Я свободно читал по-древнегречески и попытался усовершенствоваться в разговорной речи, прослушав записи на говорящей машине. Я знал, что буду говорить с акцентом, но мы не могли узнать, как в точности звучал аттический диалект. Поэтому я решил выдать себя за индийского путешественника. Никто бы не поверил, что я эллин. Если бы я сказал, что прибыл с севера или с запада, ни один эллин не стал бы со мной разговаривать, потому что европейцев считали воинственными, но придурковатыми дикарями. Если бы я сказал, что приехал из Карфагена, Египта, Вавилонии, Персии или другой всем известной цивилизованной страны, существовала бы опасность, что я могу встретить кого-нибудь, знакомого с этими странами, и тогда мой обман был бы раскрыт. Сказать, откуда я прибыл на самом деле, было бы неблагоразумно, и я сделал бы это лишь в крайнем случае. Это привело бы к тому, что меня сочли бы лгуном или сумасшедшим, в чем, осмелюсь предположить, не единожды подозревали меня и Вы, Ваша милость.
Индийцем, однако, вполне можно было назваться. В те времена эллины ничего не знали об этой стране, кроме нелепых слухов и того, что писал в своей книге Ктезий из Книда, пересказавший легенды об Индии, услышанные им при персидском дворе. Эллины знали, что Индия — страна философов. Поэтому мыслящие греки могли бы счесть индийца почти равным себе.
Какое имя придумать себе? Я решил назваться Зандрой, переделав на эллинских лад распространенное индийское имя Чандра. Я знал, что эллины все равно бы это сделали, так как у них не было звука «ч», и они добавляли греческие падежные окончания ко всем иностранным именам. Я не собирался называть себя своим настоящим именем, так как оно даже отдаленно не напоминало греческое или индийское. (Когда-нибудь я должен буду объяснить Вам, какое недоразумение привело к тому, что в моем мире гесперидов называли индейцами.) Меня очень беспокоило то, что мой костюм был совершенно новым и чистым. Он совсем не был поношен, а я едва ли мог обновить его в Брукхейвине, не привлекая внимания. Я решил, что, если это вызовет расспросы, я отвечу: да, я купил его, приехав в Грецию, потому что не хотел, чтобы мой национальный костюм вызывал подозрение.
Днем, если я не рыскал по Нью-Йорку в поисках нужных мне вещей, то запирался в комнате, где стояла машина. Мои коллеги думали, что я или готовлю отчет, или разбираю машину, а я в это время готовился к путешествию.
Так прошло две недели. Однажды мой шеф прислал записку, в которой спрашивал, как обстоят дела с отчетом. Я сообщил в ответном письме: «Почти готов».
Ночью я вернулся в лабораторию. Я часто это делал, и охрана не обратила на меня внимания. Я прошел в помещение, где стояла машина времени, запер дверь изнутри и достал костюм и снаряжение.
Я настроил машину так, чтобы оказаться недалеко от Пеллы, столицы Македонии, весной 340 года до Рождества Христова по нашей системе летоисчисления (976 год по алгонкинскому календарю). Я включил машину, забрался в нее и закрыл дверь.
Невозможно описать, что ощущаешь, путешествуя во времени. Чувствуешь острую, мучительную боль, но так недолго, что не успеваешь вскрикнуть. В то же время испытываешь чудовищные перегрузки, летишь, будто снаряд из пушки, но неизвестно куда.
Сиденье выскользнуло из-под меня. Раздался треск, и со всех сторон в меня впились острые сучья. Я свалился прямо на вершину дерева.
Я схватился за ветки, чтобы не упасть. Устройство, которое перенесло меня в Македонию, обнаружило твердое тело в том месте, где я должен был материализоваться, подняло меня над вершинами деревьев и отпустило. Я упал на старый дуб, зазеленевший по весне.
Схватившись за ветки, я выронил посох, который упал и тяжело ударился о землю. Во всяком случае, ударился обо что-то. Раздался испуганный вопль. Одежда древних греков не приспособлена для лазанья по деревьям. Ветки то цеплялись за мою шляпу, то рвали плащ, то впивались в нежные незащищенные брюками места. В конце спуска я сорвался вниз с высоты в несколько футов и упал в грязь.
Подняв глаза, я увидел, что надо мной наклонился, сжимая в руке нож, чернобородый мужчина в грязной тунике. Недалеко стояла пара волов, впряженная в деревянный плуг. У ног мужчины был кувшин с водой.
Пахарь, очевидно, закончил борозду и прилег, чтобы дать отдых себе и волам, и тут на него свалились сначала мой посох, а затем и я собственной персоной.
Вокруг меня простирались широкая Эмафианская равнина, окруженная рядами каменистых холмов и крутыми горами. Небо было затянуто тучами, а на компас я не осмеливался взглянуть, поэтому я не только не мог сориентироваться на местности, но и понять, сколько времени. Я решил, что гора, возвышавшаяся над остальными, — Бермион, следовательно, запад в той стороне. На севере виднелась полоска воды. Должно быть, это было Лудийское озеро. За озером поднималась гряда пологих холмов. Светлое пятно на ближайшем склоне могло быть городом, но я видел недостаточно хорошо, чтобы различить детали, поскольку был вынужден обходиться без очков. Холмистая равнина была разбита на поля и пастбища, кое-где росли деревья и виднелись заболоченные участки. Ветер качал бурую прошлогоднюю траву.
Мне было достаточно одного мгновения, чтобы оглядеться. Затем мое внимание вновь привлек пахарь. Он что-то говорил, но я не понял ни слова. Правда, он мог говорить по-македонски. Хотя этот язык и можно считать диалектом греческого, но он отличался от аттического диалекта настолько, что понять что-либо было невозможно. Безо всякого сомнения пахарь хотел знать, что я делаю на его дереве. Я изобразил приветливую улыбку и, запинаясь, медленно произнес по-гречески: «Радуйся! Я заблудился и залез на дерево, чтобы найти дорогу». Он снова заговорил, я не ответил, и он повторил то же самое громче, размахивая при этом ножом.
Мы пытались объясниться словами и жестами, но было ясно, что мы совершенно не понимаем друг друга. Пахарь начал кричать, как делают все невежественные люди, столкнувшись с языковым барьером.
В конце концов я указал на отдаленный холм, возвышавшийся над озером, где заметил пятно, которое могло быть городом. Медленно и осторожно я спросил: «Это Пелла?»
«Най, Пелла!» — выражение его лица стало менее угрожающим.
«Я иду в Пеллу. Как мне найти философа Аристотеля?» Я повторил имя еще раз, но по выражению его лица я понял, что ни о каком Аристотеле он и слыхом не слыхивал. Поэтому я поднял шляпу и палку, нащупал под туникой свое снаряжение, чтобы проверить, все ли на месте, бросил землепашцу «Хайре» на прощание и пустился в путь.
Когда я пересек раскисшее поле и вышел на проселочную дорогу, передо мной уже не стояла проблема, что сделать, чтобы выглядеть закаленным путешественником. После спуска с дерева моя одежда была покрыта зелеными и коричневыми пятнами, плащ был порван, ветви исцарапали мне лицо и тело, ноги до колена были покрыты грязью. Вдобавок я понял, что для того, кто прожил всю жизнь, должным образом укутывая чресла в брюки и нижнее белье, античный костюм представляется несколько неполным.
Оглянувшись, я увидел, что пахарь все еще стоит, держась за плуг, и озадаченно смотрит мне вслед. Бедняга так никогда и не понял, кто я такой и откуда взялся. Я шел по разбитой проселочной дороге, на которой между двумя глубокими колеями чередовались камни, грязь и высокая трава.
Я направился в сторону озера и встретил несколько прохожих. Тому, кто привык к оживленному движению в моем мире, Македония показалась бы пустынной и вымершей.
1 2 3 4 5 6