А сам Вайпрехт вовсе не обращает внимания на болтовню интриганов, ведь он не стремится сделать карьеру, не жаждет в Австрийской империи никаких постов, часто он мечтает вернуться во льды, чтобы там, вдали от законов преуспеяния, измерять измеримое и делать измеримым неизмеримое. Один только Юлиус Пайер, герой, жаждущий не просто уважения, но почестей и любви (!), остался уязвим – и чувствует обиду.
Составленные господином Пайером карты так называемой Земли Императора Франца-Иосифа , к сожалению, весьма и весьма неточны, говорит какое-то ничтожество из высокоученого общества, ведь береговые линии ведут прямиком в никуда… неточны, как всякий вымысел, добавляет другой… пардон, несколько новеньких скал богемский пехотинец, который с высочайшего соизволения именует себя теперь кавалером , все-таки, наверное, нашел… скалы в море, простите великодушно, не земли… а то, что достопочтенный кавалер рассказывает в салонах о своих муках и невзгодах, звучит, пожалуй, слишком уж фантастично, сущая литературщина…
Пайер слышит все эти злопыхательские выпады. Борется с россказнями, тщетно пытается проследить слухи до их источника и опровергнуть, допускает оплошности, чувствует себя глубоко оскорбленным. Кое-где в офицерских кругах новую землю, его землю, считают выдумкой. Анонимный недоброжелатель даже на праздничном собрании Географического общества, во время его доклада, когда он говорил о горестях санного похода, выкрикнул: Если б это была правда! Его земля – выдумка!
Какой прок ему от того, что в салонах входят в моду пайеровские шляпы и сюртуки и вайпрехтовские галстуки , а пригородные винокуры именуют свои заведения «Северное сияние», «Вечные льды» или «Земля Франца-Иосифа», какой прок ему от громкой славы и от восторгов улицы, коль скоро довольно сдержанный приговор властей отнюдь не единодушен, коль скоро аристократия в своих разговорах ничтоже сумняшеся ставит под сомнение существование земли, которую он с такими муками нанес на карту?
Разочарованный и полный решимости, Пайер еще до конца триумфального года уходит в отставку из императорской армии и расстается с Веной, с Австрией и прежде всего с жизнью триумфатора. Что касается открытия доселе неведомой земли , пишет он в примечании к отчету об экспедиции, то лично я ныне уже не придаю этому значения … Он хочет теперь стать художником. С той же одержимостью, с какой прежде искал в Ледовитом океане сокрытый проход и новые земли, Пайер осваивает теперь учение о цвете, анатомию и перспективу – как студент-живописец сначала в Штеделевском институте во Франкфурте, потом в Королевской академии изобразительных искусств в Мюнхене и, наконец, в Париже. За эти годы он только раз вновь становится предметом разговоров: Фанни Канн, жена одного из франкфуртских банкиров, племянника Ротшильда, судачат в венских салонах, оставила мужа ради Пайера и после шумного развода вышла за оного полярного исследователя; ох и ловелас этот богемский кавалер. Алисой и Юлиусом называют супруги де Пайер своих детей, родившихся уже в Париже.
Я стал художником , пишет эмигрант немецкому исследователю Сахары Герхарду Рольфсу, которого хотел бы сопровождать в экспедиции через Ливийскую пустыню до водораздела Нила и Конго. Но в итоге Рольфс отправляется в путешествие без Пайера, оставшегося в своей парижской студии, со своими картинами; это огромные, ошеломляющие полотна, горные хребты во льдах, арктические трагедии, эпизоды из жизни экспедиции Франклина, целиком погибшей зимою 1847 года, – холсты размером десять и более квадратных метров, окна, распахнутые в ужасный мир: там ползут средь паковых льдов оборванные фигуры; там, занесенные снегом, лежат мертвые тела товарищей Джона Франклина, медвежья пожива, а над всем этим буйство небес. Ужасы льдов и мрака выписаны с таким мастерством, от них веет таким холодом, что становится страшно. Критика рукоплещет. Пайеру присуждают премии – в Лондоне, в Берлине, в Мюнхене, в Париже, – золотые медали.
А 1884 году, через десять лет после возвращения из льдов, художник слепнет на левый глаз. Долго он пребывает в отчаянии. Потом возобновляет работу. Лица его персонажей, изображенных в натуральную величину, исподволь обретают черты Вайпрехта, черты Орела, Карлсена, матросов. Юлиус Пайер начинает писать собственную драму, свои годы в пустыне. Продать эти картины трудно, они так велики, что им нужны залы, дворцы. «Ополовиненное» зрение, сетует художник, не позволяет ему писать малое, миниатюрное.
В 1890 году, как сообщает в письме один из друзей, Пайером овладела мучительная ностальгия. Совершенно точно известно, что в тот год художник покидает семью, навсегда покидает Париж и возвращается в Вену. Светское общество встречает его доброжелательно – интересный гость, который по-прежнему много говорит об Арктике. Пайер дает знатным барышням уроки живописи, разъезжает с докладами по провинции и начинает работу над одним из самых больших полотен своей жизни; это сцена их пути домой, бегства с Севера, размером четыре на три с половиною метра. «Возврата нет » – так будет называться эта картина, ее будут считать главным его произведением , и все-таки более всего она – апофеоз Вайпрехта: с Библией в правой руке, левой же словно отвергая Землю Франца-Иосифа, осиянную светом далей, морской и ледовый начальник стоит перед скорченными на снегу сидящими и лежащими людьми – проповедник, который утешает измученных и отчаявшихся и заклинает их оставить веру, что можно спастись, вернувшись к кораблю, вернувшись в прошлое. Возврата нет . Единственная надежда – путь через льды.
Вместе с этой картиной было завершено многое. Только теперь, решительно и с твердостью мечтателя, Юлиус Пайер прощается с воспоминаниями и строит новые планы. Он вновь отправится в Арктику, в Гренландию и дальше на север, в сопровождении художников, это будет экспедиция художников, великая попытка отобразить несказанное волшебство красок и света над полярным безлюдьем, а позднее, позднее он, возможно, присоединится к экспедиции в южные полярные области, да-да, он непременно пройдет и по ледовым шельфам Антарктики.
В последние лета девятнадцатого века Пайер снова начинает готовиться, копит силы для похода во льды, странствует в Альпах и в Ломбардии, потом в Пиренеях и по всей Испании до самого Кадисского залива. В существовании Земли Франца-Иосифа давным-давно никто не сомневается; там успели зазимовать Фритьоф Нансен и английская экспедиция Джексона, на рубеже веков во тьме этой земли побывали герцог Абруцци и его товарищи, в целости и сохранности нашедшие на мысу Флигели послание австро-венгерской полярной экспедиции и положившие его на старое место, под каменную пирамиду. Нет, этот старик, который ходит теперь по деревням и рассказывает в залах приходских домов о базальтовых побережьях и световых чудесах, – этот старик не лжец, он знает, о чем говорит, и не нуждается в аудитории, что, как флюгер от ветра, зависит от слухов и то чествует его, то опять забывает; Пайер отказывается от почетного членства в Венском географическом обществе, теперь он пишет для «Бедекера» справки о постоялых дворах и горных приютах и чуждается салонов.
Один из новых героев, шведский исследователь Азии Свен Гедин, выступая в Вене, сетует по поводу судьбы Пайера:
Меня глубоко возмутило, что человек дела, такой как Юлиус Пайер… забытый своим народом и заброшенный, жил в бедности и был вынужден скитаться в провинции, как разъездной торговец, и за скудные гроши читать лекции.
Тысяча двести двадцать восемь – вот сколько лекций набирается в общей сложности; тысяча двести двадцать восемь картин Арктики. Пайер скрупулезно ведет реестр: место, дата, количество слушателей, аплодисменты, гонорар. Но он весь в будущем. Говорит, что дойдет до Северного полюса на подводной лодке. Отплывет из Киля. Будет парить в подводном сумраке, долго, пока датчики приборов не сообщат ему, что он прибыл на место. На вершине мира и все же в глубине океана он заложит взрывные заряды. Лед над ним расколется. Потом вода вновь станет спокойной, гладкой и отразит небо. И тогда он всплывет, наконец-то всплывет на поверхность и выйдет из этого зеркала.
В мае 1912 года апоплексический удар превращает полярника в беспомощного семидесятилетнего старца, который с трудом передвигается и не может более произнести ни слова. Теперь, желая что-нибудь сказать, Пайер корябает на маленьких листочках записки и приклеивает их друг к другу; вопросы, воспоминания, жалобы становятся шуршащими бумажными лентами, которые он зовет змейками и разворачивает перед посетителями. Есть ли еще у безгласного цели во льдах? Я не знаю. Между тем в полярных пустынях разрушены последние остатки мифов: барон Норденшёльд прошел через Северо-Восточный проход, Амундсен – через Северо-Западный, недруги Пири и Кук победителями вернулись из района Северного полюса, а, судя по сообщениям, Амундсен покорил и Южный полюс… но все эти достижения свершились без Пайера, без немощного старика, который на склоне своих дней проводит каждое лето в верхнекраинском курортном местечке Фельдес, у озера меж Юлийскими Альпами и Караванке. Там до него доходит и весть, что некий Жюль де Пайер, именующий себя Chef de la Mission Arctique Fran?ais , готовит в Париже экспедицию к Земле Франца-Иосифа. Уважаемый Жюль де Пайер, сын мой.. .– так старик начинает письмо, которое никогда не закончит и не отошлет. Потому что все это гибнет под обломками эпохи. Франц-Иосиф I, государь самой дальней земли на свете, названной его именем, приказывает расклеить повсюду в империи свой манифест:
К моим народам!.. Козни супостата, преисполненного ненавистью, после долгих мирных лет вынуждают меня ради защиты чести моей монархии, ради защиты ее славы и могущества, ради сохранения ее владений взяться за меч… Все выше вздымается костер ненависти ко мне и моему дому… Я полагаюсь на Всемогущего, верю, что Он дарует победу моим войскам. С чистой совестью я ступаю на путь, указанный долгом…
Как, наверное, тихо, как ласково и насыщено светом уединение Земли Франца-Иосифа этим летом 1914 года; на каменных кручах нет манифестов, на побережьях и в горах нет шума войны, фронтальные обрывы ледников словно нефрит либо ляпис-лазурь, а темные мысы облеплены пернатыми – стаями чаек и гагарок. И я говорю: теперь безгласный осознает, что все-таки открыл рай!
В следующем году поля Галиции уже покрыты холмами братских могил, луга Фландрии тоже, у Мазурских озер Пруссии, в Эльзас-Лотарингии, в Шампани, в Сербии, на Кавказе и на берегах Изонцо – всюду лежат убитые, а Юлиус Пайер, меж тем как все вокруг бурлит всеобщим исполнением долга, умирает в своем приозерном Фельдесе. 29 августа 1915 года, в жаркий безветренный день. Покойного обмывают, обряжают в хорошее платье, перевозят в Вену и 4 сентября с почестями предают земле; затем приводят в порядок наследство, выбрасывают пуховую одежду, парусиновые сапоги, побитую молью шубу – всю защиту от холода, какую безгласный хранил в сундуке, просматривают и его бумажные змейки, записку за запиской, находят комментарии, афоризмы, рисунки, и при этом, не в конце и без всякого выделения, обнаруживают запись, что в России, вероятно, грядет революция… а также цареубийство, освобождение Польши, финансовый крах государств, миллионы смертей, разрушение городов, флотов и торговли, вспышки эпидемических болезней… а в итоге конец света, сожжение всей нашей планеты как позорного пятна Солнечной системы.
Я не стану ничего заканчивать, не стану ничего отлучать от мира сего – я что же, опасался такого исхода своих разысканий? Мало-помалу я начинаю обживаться в богатстве и банальности моего материала, по-новому и по-разному толкую факты, связанные с исчезновением Йозефа Мадзини, собственные мои ледовые факты, и стараюсь поудобнее, как какой-нибудь стул, разместить себя в этих версиях.
Стены у меня сплошь увешаны географическими картами, картами прибрежных зон, морскими картами, фальцованными бумажными листами всех оттенков синевы, в крапинках островов, с зубчатой линией ледовой границы. Земли на этих стенах одни и те же, пустынные, изрезанные земли, норвежские и советские провинции, Шпицберген и Земля Франца-Иосифа, отдаленные государственные территории, камни в траловой сети параллелей и меридианов.
Земля Франца-Иосифа . Давние имена по-прежнему в силе. Остров Рудольфа – там, слышу я собственный голос, матрос Антонио Занинович вместе с собачьей упряжкой рухнул в ледниковую трещину; там сухопутного начальника обуяла паника.
И мыс Флигели зовется все так же, и острова, проливы, бухты сохранили свои первые названия – остров Винер-Нойштадт, остров Клагенфурт, мыс Грильпарцера, остров Гогенлоэ, мыс Кремсмюнстер, мыс Тироль и так далее. Это моя земля, говорю я. Но символы на моих картах обозначают запретную зону , обозначают запрет на высадку, на пешее путешествие, на облет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Составленные господином Пайером карты так называемой Земли Императора Франца-Иосифа , к сожалению, весьма и весьма неточны, говорит какое-то ничтожество из высокоученого общества, ведь береговые линии ведут прямиком в никуда… неточны, как всякий вымысел, добавляет другой… пардон, несколько новеньких скал богемский пехотинец, который с высочайшего соизволения именует себя теперь кавалером , все-таки, наверное, нашел… скалы в море, простите великодушно, не земли… а то, что достопочтенный кавалер рассказывает в салонах о своих муках и невзгодах, звучит, пожалуй, слишком уж фантастично, сущая литературщина…
Пайер слышит все эти злопыхательские выпады. Борется с россказнями, тщетно пытается проследить слухи до их источника и опровергнуть, допускает оплошности, чувствует себя глубоко оскорбленным. Кое-где в офицерских кругах новую землю, его землю, считают выдумкой. Анонимный недоброжелатель даже на праздничном собрании Географического общества, во время его доклада, когда он говорил о горестях санного похода, выкрикнул: Если б это была правда! Его земля – выдумка!
Какой прок ему от того, что в салонах входят в моду пайеровские шляпы и сюртуки и вайпрехтовские галстуки , а пригородные винокуры именуют свои заведения «Северное сияние», «Вечные льды» или «Земля Франца-Иосифа», какой прок ему от громкой славы и от восторгов улицы, коль скоро довольно сдержанный приговор властей отнюдь не единодушен, коль скоро аристократия в своих разговорах ничтоже сумняшеся ставит под сомнение существование земли, которую он с такими муками нанес на карту?
Разочарованный и полный решимости, Пайер еще до конца триумфального года уходит в отставку из императорской армии и расстается с Веной, с Австрией и прежде всего с жизнью триумфатора. Что касается открытия доселе неведомой земли , пишет он в примечании к отчету об экспедиции, то лично я ныне уже не придаю этому значения … Он хочет теперь стать художником. С той же одержимостью, с какой прежде искал в Ледовитом океане сокрытый проход и новые земли, Пайер осваивает теперь учение о цвете, анатомию и перспективу – как студент-живописец сначала в Штеделевском институте во Франкфурте, потом в Королевской академии изобразительных искусств в Мюнхене и, наконец, в Париже. За эти годы он только раз вновь становится предметом разговоров: Фанни Канн, жена одного из франкфуртских банкиров, племянника Ротшильда, судачат в венских салонах, оставила мужа ради Пайера и после шумного развода вышла за оного полярного исследователя; ох и ловелас этот богемский кавалер. Алисой и Юлиусом называют супруги де Пайер своих детей, родившихся уже в Париже.
Я стал художником , пишет эмигрант немецкому исследователю Сахары Герхарду Рольфсу, которого хотел бы сопровождать в экспедиции через Ливийскую пустыню до водораздела Нила и Конго. Но в итоге Рольфс отправляется в путешествие без Пайера, оставшегося в своей парижской студии, со своими картинами; это огромные, ошеломляющие полотна, горные хребты во льдах, арктические трагедии, эпизоды из жизни экспедиции Франклина, целиком погибшей зимою 1847 года, – холсты размером десять и более квадратных метров, окна, распахнутые в ужасный мир: там ползут средь паковых льдов оборванные фигуры; там, занесенные снегом, лежат мертвые тела товарищей Джона Франклина, медвежья пожива, а над всем этим буйство небес. Ужасы льдов и мрака выписаны с таким мастерством, от них веет таким холодом, что становится страшно. Критика рукоплещет. Пайеру присуждают премии – в Лондоне, в Берлине, в Мюнхене, в Париже, – золотые медали.
А 1884 году, через десять лет после возвращения из льдов, художник слепнет на левый глаз. Долго он пребывает в отчаянии. Потом возобновляет работу. Лица его персонажей, изображенных в натуральную величину, исподволь обретают черты Вайпрехта, черты Орела, Карлсена, матросов. Юлиус Пайер начинает писать собственную драму, свои годы в пустыне. Продать эти картины трудно, они так велики, что им нужны залы, дворцы. «Ополовиненное» зрение, сетует художник, не позволяет ему писать малое, миниатюрное.
В 1890 году, как сообщает в письме один из друзей, Пайером овладела мучительная ностальгия. Совершенно точно известно, что в тот год художник покидает семью, навсегда покидает Париж и возвращается в Вену. Светское общество встречает его доброжелательно – интересный гость, который по-прежнему много говорит об Арктике. Пайер дает знатным барышням уроки живописи, разъезжает с докладами по провинции и начинает работу над одним из самых больших полотен своей жизни; это сцена их пути домой, бегства с Севера, размером четыре на три с половиною метра. «Возврата нет » – так будет называться эта картина, ее будут считать главным его произведением , и все-таки более всего она – апофеоз Вайпрехта: с Библией в правой руке, левой же словно отвергая Землю Франца-Иосифа, осиянную светом далей, морской и ледовый начальник стоит перед скорченными на снегу сидящими и лежащими людьми – проповедник, который утешает измученных и отчаявшихся и заклинает их оставить веру, что можно спастись, вернувшись к кораблю, вернувшись в прошлое. Возврата нет . Единственная надежда – путь через льды.
Вместе с этой картиной было завершено многое. Только теперь, решительно и с твердостью мечтателя, Юлиус Пайер прощается с воспоминаниями и строит новые планы. Он вновь отправится в Арктику, в Гренландию и дальше на север, в сопровождении художников, это будет экспедиция художников, великая попытка отобразить несказанное волшебство красок и света над полярным безлюдьем, а позднее, позднее он, возможно, присоединится к экспедиции в южные полярные области, да-да, он непременно пройдет и по ледовым шельфам Антарктики.
В последние лета девятнадцатого века Пайер снова начинает готовиться, копит силы для похода во льды, странствует в Альпах и в Ломбардии, потом в Пиренеях и по всей Испании до самого Кадисского залива. В существовании Земли Франца-Иосифа давным-давно никто не сомневается; там успели зазимовать Фритьоф Нансен и английская экспедиция Джексона, на рубеже веков во тьме этой земли побывали герцог Абруцци и его товарищи, в целости и сохранности нашедшие на мысу Флигели послание австро-венгерской полярной экспедиции и положившие его на старое место, под каменную пирамиду. Нет, этот старик, который ходит теперь по деревням и рассказывает в залах приходских домов о базальтовых побережьях и световых чудесах, – этот старик не лжец, он знает, о чем говорит, и не нуждается в аудитории, что, как флюгер от ветра, зависит от слухов и то чествует его, то опять забывает; Пайер отказывается от почетного членства в Венском географическом обществе, теперь он пишет для «Бедекера» справки о постоялых дворах и горных приютах и чуждается салонов.
Один из новых героев, шведский исследователь Азии Свен Гедин, выступая в Вене, сетует по поводу судьбы Пайера:
Меня глубоко возмутило, что человек дела, такой как Юлиус Пайер… забытый своим народом и заброшенный, жил в бедности и был вынужден скитаться в провинции, как разъездной торговец, и за скудные гроши читать лекции.
Тысяча двести двадцать восемь – вот сколько лекций набирается в общей сложности; тысяча двести двадцать восемь картин Арктики. Пайер скрупулезно ведет реестр: место, дата, количество слушателей, аплодисменты, гонорар. Но он весь в будущем. Говорит, что дойдет до Северного полюса на подводной лодке. Отплывет из Киля. Будет парить в подводном сумраке, долго, пока датчики приборов не сообщат ему, что он прибыл на место. На вершине мира и все же в глубине океана он заложит взрывные заряды. Лед над ним расколется. Потом вода вновь станет спокойной, гладкой и отразит небо. И тогда он всплывет, наконец-то всплывет на поверхность и выйдет из этого зеркала.
В мае 1912 года апоплексический удар превращает полярника в беспомощного семидесятилетнего старца, который с трудом передвигается и не может более произнести ни слова. Теперь, желая что-нибудь сказать, Пайер корябает на маленьких листочках записки и приклеивает их друг к другу; вопросы, воспоминания, жалобы становятся шуршащими бумажными лентами, которые он зовет змейками и разворачивает перед посетителями. Есть ли еще у безгласного цели во льдах? Я не знаю. Между тем в полярных пустынях разрушены последние остатки мифов: барон Норденшёльд прошел через Северо-Восточный проход, Амундсен – через Северо-Западный, недруги Пири и Кук победителями вернулись из района Северного полюса, а, судя по сообщениям, Амундсен покорил и Южный полюс… но все эти достижения свершились без Пайера, без немощного старика, который на склоне своих дней проводит каждое лето в верхнекраинском курортном местечке Фельдес, у озера меж Юлийскими Альпами и Караванке. Там до него доходит и весть, что некий Жюль де Пайер, именующий себя Chef de la Mission Arctique Fran?ais , готовит в Париже экспедицию к Земле Франца-Иосифа. Уважаемый Жюль де Пайер, сын мой.. .– так старик начинает письмо, которое никогда не закончит и не отошлет. Потому что все это гибнет под обломками эпохи. Франц-Иосиф I, государь самой дальней земли на свете, названной его именем, приказывает расклеить повсюду в империи свой манифест:
К моим народам!.. Козни супостата, преисполненного ненавистью, после долгих мирных лет вынуждают меня ради защиты чести моей монархии, ради защиты ее славы и могущества, ради сохранения ее владений взяться за меч… Все выше вздымается костер ненависти ко мне и моему дому… Я полагаюсь на Всемогущего, верю, что Он дарует победу моим войскам. С чистой совестью я ступаю на путь, указанный долгом…
Как, наверное, тихо, как ласково и насыщено светом уединение Земли Франца-Иосифа этим летом 1914 года; на каменных кручах нет манифестов, на побережьях и в горах нет шума войны, фронтальные обрывы ледников словно нефрит либо ляпис-лазурь, а темные мысы облеплены пернатыми – стаями чаек и гагарок. И я говорю: теперь безгласный осознает, что все-таки открыл рай!
В следующем году поля Галиции уже покрыты холмами братских могил, луга Фландрии тоже, у Мазурских озер Пруссии, в Эльзас-Лотарингии, в Шампани, в Сербии, на Кавказе и на берегах Изонцо – всюду лежат убитые, а Юлиус Пайер, меж тем как все вокруг бурлит всеобщим исполнением долга, умирает в своем приозерном Фельдесе. 29 августа 1915 года, в жаркий безветренный день. Покойного обмывают, обряжают в хорошее платье, перевозят в Вену и 4 сентября с почестями предают земле; затем приводят в порядок наследство, выбрасывают пуховую одежду, парусиновые сапоги, побитую молью шубу – всю защиту от холода, какую безгласный хранил в сундуке, просматривают и его бумажные змейки, записку за запиской, находят комментарии, афоризмы, рисунки, и при этом, не в конце и без всякого выделения, обнаруживают запись, что в России, вероятно, грядет революция… а также цареубийство, освобождение Польши, финансовый крах государств, миллионы смертей, разрушение городов, флотов и торговли, вспышки эпидемических болезней… а в итоге конец света, сожжение всей нашей планеты как позорного пятна Солнечной системы.
Я не стану ничего заканчивать, не стану ничего отлучать от мира сего – я что же, опасался такого исхода своих разысканий? Мало-помалу я начинаю обживаться в богатстве и банальности моего материала, по-новому и по-разному толкую факты, связанные с исчезновением Йозефа Мадзини, собственные мои ледовые факты, и стараюсь поудобнее, как какой-нибудь стул, разместить себя в этих версиях.
Стены у меня сплошь увешаны географическими картами, картами прибрежных зон, морскими картами, фальцованными бумажными листами всех оттенков синевы, в крапинках островов, с зубчатой линией ледовой границы. Земли на этих стенах одни и те же, пустынные, изрезанные земли, норвежские и советские провинции, Шпицберген и Земля Франца-Иосифа, отдаленные государственные территории, камни в траловой сети параллелей и меридианов.
Земля Франца-Иосифа . Давние имена по-прежнему в силе. Остров Рудольфа – там, слышу я собственный голос, матрос Антонио Занинович вместе с собачьей упряжкой рухнул в ледниковую трещину; там сухопутного начальника обуяла паника.
И мыс Флигели зовется все так же, и острова, проливы, бухты сохранили свои первые названия – остров Винер-Нойштадт, остров Клагенфурт, мыс Грильпарцера, остров Гогенлоэ, мыс Кремсмюнстер, мыс Тироль и так далее. Это моя земля, говорю я. Но символы на моих картах обозначают запретную зону , обозначают запрет на высадку, на пешее путешествие, на облет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31