По траве стлалась тонкая полоса тумана, и закутанный в меха силуэт Клаудии, двигавшийся передо мной по аллее, казалось, плыл над землей.
Вечером я проводил Клаудию в гостиницу. Войдя в холл, мы увидели, что он полон мужчин в смокингах и декольтированных дам. Шла карнавальная неделя, и в салоне гостиницы устраивался благотворительный бал.
– Какая прелесть! Ты пойдешь со мной? Я только схожу переоденусь в вечернее платье.
Я не создан для балов-маскарадов и чувствовал себя не в своей тарелке.
– Но мы не приглашены, – пробормотал я. – К тому же я не в черном костюме…
– Я не нуждаюсь в приглашениях. А ты мой кавалер.
Она побежала переодеваться. Я остался внизу и стоял как потерянный. В холле было полно девушек, впервые в жизни надевших вечернее платье. Готовясь переступить порог зала, они пудрились и возбужденно шушукались. Я встал в сторонку, стараясь сойти за посыльного, которого прислали сюда с пакетом.
Но вот дверь лифта распахнулась. Появилась Клаудия в длинном, ниспадавшем до пола платье, с ниткой жемчуга ria розовой груди и в полумаске, поблескивавшей бриллиантиками. Пришлось расстаться с ролью посыльного. Я пошел рядом с ней.
Вот зал. Мы вошли. Все глаза впились в Клаудию. Я раздобыл себе нечто вроде бумажной маски с длинным носом. Мы пошли танцевать. Когда Клаудия кружилась, все остальные пары расступались, чтобы видеть ее. Я же, почти не умея танцевать, все время старался замешаться в толпу, из-за чего наш танец очень напоминал игру в прятки. Клаудия заметила, что мне совсем не весело и что я совершенно не умею развлекаться.
Танец кончился. Направляясь к своему столику, мы столкнулись с группой беседующих мужчин.
– Ба!
Я увидел перед собой инженера Корда. Он был во фраке и в оранжевой бумажной шляпе. Мне пришлось остановиться и поздороваться с ним.
– Неужели это и вправду вы, доктор? Я смотрю и глазам не верю! – говорил он, не отрывая взгляда от Клаудии, и я понимал, что он хотел сказать: он никак не ожидал встретить меня здесь с такой женщиной, да еще в обычном моем наряде, в том самом пиджаке, в каком я хожу на работу.
Мне пришлось представить его Клаудии. Корда поцеловал ей руку и, в свою очередь, представил ей пожилых синьоров, которые стояли вместе с ним. Клаудия, как всегда рассеянная и высокомерная, пропустила их имена мимо ушей, я же, наоборот, то и дело мысленно восклицал: "Ах, черт! Подумать только, такие персоны!", потому что все это были крупные промышленники. Потом Корда представил меня:
– Доктор – редактор нашего журнала, вы знаете, "Проблемы очистки воздуха", совершенно верно, руководимого мной…
Мне было ясно, что все они немного робеют перед Клаудией и говорят глупости. Это придало мне смелости.
Я видел, что назревает некое событие, иными словами, я не мог не заметить, что у Корда так и чешется язык пригласить Клаудию танцевать. Поэтому, сказав: "Ну что же, мы еще увидимся, не правда ли?", я сделал общий поклон и снова потащил Клаудию в отведенную для танцев часть зала.
– Да подожди, ты же не знаешь этого танца! Ты вслушайся, понимаешь, что это такое?
Я понимал только одно, что своим появлением рядом с Клаудией как-то подпортил им праздник, хотя, быть может, они и сами не сумели еще понять как; это было единственной радостью, которую доставил мне бал.
– Та-та-та!.. – напевал я, притворяясь, будто делаю па, о которых не имел ни малейшего представления, на самом же деле лишь слегка поддерживая Клаудию за руку и стараясь не мешать ей двигаться, как она хочет.
Да и почему бы мне не повеселиться? Ведь наступил карнавал. Завывали трубы, превращая в дикую мешанину свои беспорядочные вопли; пригоршни конфетти, словно обломки штукатурки, барабанили по фракам и обнаженным плечам женщин, забиваясь под декольте и за крахмальные воротнички; гирлянды звезд из блестящей канители тянулись от люстр до самого пола, где их, свалявшихся в комки, пинали шаркающие ноги танцующих; эти гирлянды свисали сверху, словно жилы, вытянутые из тела, словно скелеты голой арматуры, болтающиеся среди обвалившихся стен, среди общего разрушения.
– Вы приемлете этот отвратительный мир таким, как есть, поскольку вы знаете, что должны его разрушить, – сказал я Омару Базалуцци, сказал отчасти для того, чтобы его подзадорить, иначе было бы неинтересно разговаривать.
– Одну минуту, – сказал Омар, ставя обратно чашечку кофе, которую уже поднес было к губам, – мы же не говорим: чем хуже, тем лучше. Мы – за улучшение. Не реформисты, не крайние, а мы.
Я говорил о своем, он – о своем. С того дня, когда я вместе с Клаудией побывал в парке, меня преследовало желание найти новое толкование мира, которое придало бы какой-то смысл нашему серому существованию, отстояло бы утрачиваемую красоту, спасло бы ее.
– Новое лицо мира.
Рабочий открыл черную кожаную папку и вытащил из нее иллюстрированный журнал.
– Вот видите?
Это была серия фотографий. Несколько человек, принадлежавших, видимо, к одной из азиатских народностей, в меховых шапках и сапогах, со счастливым видом ловили рыбу. На другой фотографии те же люди были засняты в школе; учитель показывал им изображенные на простыне буквы непонятного алфавита. На следующем снимке был запечатлен праздник. У каждого на голове был бумажный дракон, и среди этих драконов двигался трактор, над которым был укреплен транспарант. На последней фотографии двое рабочих в таких же меховых шапках работали за токарным станком.
– Видите? – повторил Омар. – Вот оно – другое лицо мира.
Я посмотрел на Базалуцци.
– Вы не ходите в меховых шапках, не ловите осетров, не играете с драконами.
– Ну и что же?
– А то, что у вас нет с ними ничего общего, кроме этого, конечно, – я показал на токарный станок, – вот это у вас уже есть.
– Э, нет, у нас будет так же, как там, потому что у нас изменится сознание. Так же, как и они, мы станем иными раньше внутренне, а затем уже внешне…
Говоря это, Базалуцци продолжал листать журнал. На одной из следующих страниц были фотографии доменных печей и рабочих с очками на лбу и суровыми лицами.
– Да, тогда тоже будут трудности, – говорил он, – не надо обольщаться и думать, что не сегодня-завтра… Оно еще долго будет тяжелым, производство… Но мы сделаем хороший шаг… Такие, например, вещи, какие случаются сейчас, уже не повторятся…
Тут он снова принялся говорить о том, о чем говорил всегда, – о проблемах, изо дня в день тревоживших его душу.
Мне было ясно, что ему не так уж важно, наступит или не наступит этот день; гораздо важнее для него было верить, потому что самое основное – то, как пойдет его жизнь, – все равно не должно было измениться.
– Шероховатости, понятно, будут всегда… Рая не будет… Ведь и мы сами тоже не ангелы.
Интересно, стали бы святые жить иначе, если бы знали, что им не уготовано райское блаженство?
– Меня уволили на прошлой неделе, – заметил вдруг Омар Базалуцци.
– И как же вы теперь?
– Работаю в профсоюзе. Может быть, еще до зимы там освободится постоянное место.
Ему надо было на завод ВАФД, где утром начались серьезные волнения.
– Пойдете со мной? – спросил он.
– Э! Вот туда-то как раз я и не могу показаться, я думаю, вы понимаете почему.
– Я тоже не могу туда показаться. Мое появление там скомпрометировало бы товарищей. Мы встретимся в кафе, неподалеку от завода.
Я пошел с ним. Из окна третьесортного кафе мы видели рабочих, расходившихся после смены; некоторые, выходя за ворота, вели рядом велосипеды, другие набивались в трамваи. И у каждого на лице было написано только одно – желание поспать. Несколько человек, вероятно предупрежденных заранее, поодиночке заходили в кафе и тотчас же направлялись к столику, за которым сидел Омар. Скоро вокруг него собралась небольшая группа рабочих, которые, усевшись в уголке, начали разговаривать между собой.
Ничего не понимая в их делах, я стал наблюдать за рабочими, стараясь определить, чем отличаются лица тех, что бесчисленным роем высыпали сейчас за ограду завода и, без сомнения, не думали ни о чем, кроме семьи и воскресного отдыха, от тех, что задерживались с Омаром, то есть от самых упорных и ожесточенных. Но сколько я ни всматривался, мне не удавалось уловить ни малейшего различия: и утех и у других были одинаковые лица – пожилые или преждевременно повзрослевшие, лица детей одной жизни. То, что их отличало, крылось внутри них.
Тогда я принялся всматриваться в лица и вслушиваться в слова рабочих, сидевших рядом с Омаром. Мне хотелось узнать, отличаются ли чем-нибудь люди, живущие мыслью о том, что "наступит день", от таких, для которых, как для Омара, ничего не менялось от того, наступит этот день или нет. И увидел, что их нельзя отличить друг от друга, как видно, потому, что все они принадлежали ко второй категории, даже те, кого на первый взгляд можно было отнести к первым из-за их нетерпеливости или словоохотливости.
Теперь я уже не знал, на что мне смотреть, и принялся глядеть на небо. Был один из первых дней ранней весны, и над домами городской окраины простиралось сияющее голубизной безоблачное небо. Но, приглядевшись хорошенько, я различил на нем похожие на тени разводы, как на старой пожелтевшей фотографии. Да, небо над городом не очищалось даже в самую хорошую погоду.
Омар Базалуцци надел темные очки в огромной толстой оправе и продолжал что-то говорить окружавшим его людям, подробно, обстоятельно, высокомерно и немного в нос.
Я напечатал в "Проблемах очистки воздуха" взятую из одной иностранной газеты заметку о загрязнении атмосферы радиоактивными осадками после атомных испытаний. Заметка была набрана петитом, и инженер Корда, просматривая корректуру, не обратил на нее внимания. Когда же он наткнулся на нее в свежем номере журнала, то немедленно послал за мной.
– Боже праведный, неужели же я должен проверять каждую мелочь? У меня же не сто глаз! – воскликнул он. – Как вам могло прийти в голову напечатать такую заметку? Ведь наша компания не занимается этими вопросами. Только этого нам не хватает! Да еще напечатать, не сказав мне ни слова! И на такую щекотливую тему! Теперь будут говорить, что мы занимаемся пропагандой!
Я пробормотал несколько слов в свое оправдание.
– Видите ли, здесь ведь тоже идет речь о загрязнении воздуха, вы извините, но я думал…
Я уже был на пороге, когда Корда снова окликнул меня.
– Послушайте, доктор, а вы-то сами верите в эти радиоактивные осадки? То есть что они действительно уже представляют собой такую серьезную опасность?
Мне были известны некоторые выводы конгресса ученых, и я рассказал о них. Корда слушал, кивая головой, раздосадованный.
– Подумать только, в какое ужасное время нам приходится жить, дорогой доктор! – воскликнул он вдруг и сразу стал прежним, хорошо знакомым мне Корда. – Это опасность, дорогой доктор, и ее надо во что бы то ни стало избежать, потому что слишком много поставлено на карту, да, дорогой мой, слишком много поставлено на карту.
Несколько минут он сидел, опустив голову, потом заговорил снова:
– Я не хочу переоценивать наши заслуги, но в своей области мы делаем то, что должны делать, мы свою лепту вносим, в своей области мы на высоте положения.
– Это, несомненно, инженер. Я убежден в этом, инженер.
Мы посмотрели друг на друга, смущенно и в то же время немного лицемеря. По сравнению с гигантской радиоактивной тучей облако смога казалось теперь совсем маленьким, не облаком, а еле заметным облачком, крошечным барашком.
Прибавив несколько общих и столь же благонамеренных фраз, я оставил кабинет инженера Корда, и на этот раз так и не сумев понять до конца, воюет ли он в действительности против облака или за него. С того дня я не допускал в заголовках никаких упоминаний об атомных взрывах или радиоактивности, но в то же время старался в каждом номере, в разделе технической информации, проталкивать кое-какие сообщения по этому вопросу. Кроме того, в некоторых статьях вместе со сведениями о процентном содержании в городском воздухе угля или нефти и об их физиологическом воздействии на организм я помещал и данные относительно районов, подвергшихся радиации. Ни Корда, ни кто-либо другой не делали мне теперь никаких замечаний, но это не столько радовало меня, сколько укрепляло во мне подозрение, что "Проблемы очистки воздуха" решительно никто не читает.
У меня уже накопилась целая папка материалов об атомной радиации, так как, просматривая газеты и выбирая наметанным глазом сообщения и статьи, которые могли пригодиться для журнала, я всегда находил что-нибудь на эту тему, вырезал и складывал отдельно. Кроме того, от агентства, присылавшего компании газетные вырезки на тему "загрязнение атмосферы", приходило все больше материалов об атомной бомбе, в то время как вырезок, где говорилось бы о смоге, становилось все меньше и меньше.
Таким образом, получалось, что мне каждый день попадали на глаза то статистические данные о страшных болезнях, то рассказы о рыбаках, застигнутых в открытом море смертоносной тучей, или о подопытных животных, родившихcя с двумя головами после экспериментов с ураном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Вечером я проводил Клаудию в гостиницу. Войдя в холл, мы увидели, что он полон мужчин в смокингах и декольтированных дам. Шла карнавальная неделя, и в салоне гостиницы устраивался благотворительный бал.
– Какая прелесть! Ты пойдешь со мной? Я только схожу переоденусь в вечернее платье.
Я не создан для балов-маскарадов и чувствовал себя не в своей тарелке.
– Но мы не приглашены, – пробормотал я. – К тому же я не в черном костюме…
– Я не нуждаюсь в приглашениях. А ты мой кавалер.
Она побежала переодеваться. Я остался внизу и стоял как потерянный. В холле было полно девушек, впервые в жизни надевших вечернее платье. Готовясь переступить порог зала, они пудрились и возбужденно шушукались. Я встал в сторонку, стараясь сойти за посыльного, которого прислали сюда с пакетом.
Но вот дверь лифта распахнулась. Появилась Клаудия в длинном, ниспадавшем до пола платье, с ниткой жемчуга ria розовой груди и в полумаске, поблескивавшей бриллиантиками. Пришлось расстаться с ролью посыльного. Я пошел рядом с ней.
Вот зал. Мы вошли. Все глаза впились в Клаудию. Я раздобыл себе нечто вроде бумажной маски с длинным носом. Мы пошли танцевать. Когда Клаудия кружилась, все остальные пары расступались, чтобы видеть ее. Я же, почти не умея танцевать, все время старался замешаться в толпу, из-за чего наш танец очень напоминал игру в прятки. Клаудия заметила, что мне совсем не весело и что я совершенно не умею развлекаться.
Танец кончился. Направляясь к своему столику, мы столкнулись с группой беседующих мужчин.
– Ба!
Я увидел перед собой инженера Корда. Он был во фраке и в оранжевой бумажной шляпе. Мне пришлось остановиться и поздороваться с ним.
– Неужели это и вправду вы, доктор? Я смотрю и глазам не верю! – говорил он, не отрывая взгляда от Клаудии, и я понимал, что он хотел сказать: он никак не ожидал встретить меня здесь с такой женщиной, да еще в обычном моем наряде, в том самом пиджаке, в каком я хожу на работу.
Мне пришлось представить его Клаудии. Корда поцеловал ей руку и, в свою очередь, представил ей пожилых синьоров, которые стояли вместе с ним. Клаудия, как всегда рассеянная и высокомерная, пропустила их имена мимо ушей, я же, наоборот, то и дело мысленно восклицал: "Ах, черт! Подумать только, такие персоны!", потому что все это были крупные промышленники. Потом Корда представил меня:
– Доктор – редактор нашего журнала, вы знаете, "Проблемы очистки воздуха", совершенно верно, руководимого мной…
Мне было ясно, что все они немного робеют перед Клаудией и говорят глупости. Это придало мне смелости.
Я видел, что назревает некое событие, иными словами, я не мог не заметить, что у Корда так и чешется язык пригласить Клаудию танцевать. Поэтому, сказав: "Ну что же, мы еще увидимся, не правда ли?", я сделал общий поклон и снова потащил Клаудию в отведенную для танцев часть зала.
– Да подожди, ты же не знаешь этого танца! Ты вслушайся, понимаешь, что это такое?
Я понимал только одно, что своим появлением рядом с Клаудией как-то подпортил им праздник, хотя, быть может, они и сами не сумели еще понять как; это было единственной радостью, которую доставил мне бал.
– Та-та-та!.. – напевал я, притворяясь, будто делаю па, о которых не имел ни малейшего представления, на самом же деле лишь слегка поддерживая Клаудию за руку и стараясь не мешать ей двигаться, как она хочет.
Да и почему бы мне не повеселиться? Ведь наступил карнавал. Завывали трубы, превращая в дикую мешанину свои беспорядочные вопли; пригоршни конфетти, словно обломки штукатурки, барабанили по фракам и обнаженным плечам женщин, забиваясь под декольте и за крахмальные воротнички; гирлянды звезд из блестящей канители тянулись от люстр до самого пола, где их, свалявшихся в комки, пинали шаркающие ноги танцующих; эти гирлянды свисали сверху, словно жилы, вытянутые из тела, словно скелеты голой арматуры, болтающиеся среди обвалившихся стен, среди общего разрушения.
– Вы приемлете этот отвратительный мир таким, как есть, поскольку вы знаете, что должны его разрушить, – сказал я Омару Базалуцци, сказал отчасти для того, чтобы его подзадорить, иначе было бы неинтересно разговаривать.
– Одну минуту, – сказал Омар, ставя обратно чашечку кофе, которую уже поднес было к губам, – мы же не говорим: чем хуже, тем лучше. Мы – за улучшение. Не реформисты, не крайние, а мы.
Я говорил о своем, он – о своем. С того дня, когда я вместе с Клаудией побывал в парке, меня преследовало желание найти новое толкование мира, которое придало бы какой-то смысл нашему серому существованию, отстояло бы утрачиваемую красоту, спасло бы ее.
– Новое лицо мира.
Рабочий открыл черную кожаную папку и вытащил из нее иллюстрированный журнал.
– Вот видите?
Это была серия фотографий. Несколько человек, принадлежавших, видимо, к одной из азиатских народностей, в меховых шапках и сапогах, со счастливым видом ловили рыбу. На другой фотографии те же люди были засняты в школе; учитель показывал им изображенные на простыне буквы непонятного алфавита. На следующем снимке был запечатлен праздник. У каждого на голове был бумажный дракон, и среди этих драконов двигался трактор, над которым был укреплен транспарант. На последней фотографии двое рабочих в таких же меховых шапках работали за токарным станком.
– Видите? – повторил Омар. – Вот оно – другое лицо мира.
Я посмотрел на Базалуцци.
– Вы не ходите в меховых шапках, не ловите осетров, не играете с драконами.
– Ну и что же?
– А то, что у вас нет с ними ничего общего, кроме этого, конечно, – я показал на токарный станок, – вот это у вас уже есть.
– Э, нет, у нас будет так же, как там, потому что у нас изменится сознание. Так же, как и они, мы станем иными раньше внутренне, а затем уже внешне…
Говоря это, Базалуцци продолжал листать журнал. На одной из следующих страниц были фотографии доменных печей и рабочих с очками на лбу и суровыми лицами.
– Да, тогда тоже будут трудности, – говорил он, – не надо обольщаться и думать, что не сегодня-завтра… Оно еще долго будет тяжелым, производство… Но мы сделаем хороший шаг… Такие, например, вещи, какие случаются сейчас, уже не повторятся…
Тут он снова принялся говорить о том, о чем говорил всегда, – о проблемах, изо дня в день тревоживших его душу.
Мне было ясно, что ему не так уж важно, наступит или не наступит этот день; гораздо важнее для него было верить, потому что самое основное – то, как пойдет его жизнь, – все равно не должно было измениться.
– Шероховатости, понятно, будут всегда… Рая не будет… Ведь и мы сами тоже не ангелы.
Интересно, стали бы святые жить иначе, если бы знали, что им не уготовано райское блаженство?
– Меня уволили на прошлой неделе, – заметил вдруг Омар Базалуцци.
– И как же вы теперь?
– Работаю в профсоюзе. Может быть, еще до зимы там освободится постоянное место.
Ему надо было на завод ВАФД, где утром начались серьезные волнения.
– Пойдете со мной? – спросил он.
– Э! Вот туда-то как раз я и не могу показаться, я думаю, вы понимаете почему.
– Я тоже не могу туда показаться. Мое появление там скомпрометировало бы товарищей. Мы встретимся в кафе, неподалеку от завода.
Я пошел с ним. Из окна третьесортного кафе мы видели рабочих, расходившихся после смены; некоторые, выходя за ворота, вели рядом велосипеды, другие набивались в трамваи. И у каждого на лице было написано только одно – желание поспать. Несколько человек, вероятно предупрежденных заранее, поодиночке заходили в кафе и тотчас же направлялись к столику, за которым сидел Омар. Скоро вокруг него собралась небольшая группа рабочих, которые, усевшись в уголке, начали разговаривать между собой.
Ничего не понимая в их делах, я стал наблюдать за рабочими, стараясь определить, чем отличаются лица тех, что бесчисленным роем высыпали сейчас за ограду завода и, без сомнения, не думали ни о чем, кроме семьи и воскресного отдыха, от тех, что задерживались с Омаром, то есть от самых упорных и ожесточенных. Но сколько я ни всматривался, мне не удавалось уловить ни малейшего различия: и утех и у других были одинаковые лица – пожилые или преждевременно повзрослевшие, лица детей одной жизни. То, что их отличало, крылось внутри них.
Тогда я принялся всматриваться в лица и вслушиваться в слова рабочих, сидевших рядом с Омаром. Мне хотелось узнать, отличаются ли чем-нибудь люди, живущие мыслью о том, что "наступит день", от таких, для которых, как для Омара, ничего не менялось от того, наступит этот день или нет. И увидел, что их нельзя отличить друг от друга, как видно, потому, что все они принадлежали ко второй категории, даже те, кого на первый взгляд можно было отнести к первым из-за их нетерпеливости или словоохотливости.
Теперь я уже не знал, на что мне смотреть, и принялся глядеть на небо. Был один из первых дней ранней весны, и над домами городской окраины простиралось сияющее голубизной безоблачное небо. Но, приглядевшись хорошенько, я различил на нем похожие на тени разводы, как на старой пожелтевшей фотографии. Да, небо над городом не очищалось даже в самую хорошую погоду.
Омар Базалуцци надел темные очки в огромной толстой оправе и продолжал что-то говорить окружавшим его людям, подробно, обстоятельно, высокомерно и немного в нос.
Я напечатал в "Проблемах очистки воздуха" взятую из одной иностранной газеты заметку о загрязнении атмосферы радиоактивными осадками после атомных испытаний. Заметка была набрана петитом, и инженер Корда, просматривая корректуру, не обратил на нее внимания. Когда же он наткнулся на нее в свежем номере журнала, то немедленно послал за мной.
– Боже праведный, неужели же я должен проверять каждую мелочь? У меня же не сто глаз! – воскликнул он. – Как вам могло прийти в голову напечатать такую заметку? Ведь наша компания не занимается этими вопросами. Только этого нам не хватает! Да еще напечатать, не сказав мне ни слова! И на такую щекотливую тему! Теперь будут говорить, что мы занимаемся пропагандой!
Я пробормотал несколько слов в свое оправдание.
– Видите ли, здесь ведь тоже идет речь о загрязнении воздуха, вы извините, но я думал…
Я уже был на пороге, когда Корда снова окликнул меня.
– Послушайте, доктор, а вы-то сами верите в эти радиоактивные осадки? То есть что они действительно уже представляют собой такую серьезную опасность?
Мне были известны некоторые выводы конгресса ученых, и я рассказал о них. Корда слушал, кивая головой, раздосадованный.
– Подумать только, в какое ужасное время нам приходится жить, дорогой доктор! – воскликнул он вдруг и сразу стал прежним, хорошо знакомым мне Корда. – Это опасность, дорогой доктор, и ее надо во что бы то ни стало избежать, потому что слишком много поставлено на карту, да, дорогой мой, слишком много поставлено на карту.
Несколько минут он сидел, опустив голову, потом заговорил снова:
– Я не хочу переоценивать наши заслуги, но в своей области мы делаем то, что должны делать, мы свою лепту вносим, в своей области мы на высоте положения.
– Это, несомненно, инженер. Я убежден в этом, инженер.
Мы посмотрели друг на друга, смущенно и в то же время немного лицемеря. По сравнению с гигантской радиоактивной тучей облако смога казалось теперь совсем маленьким, не облаком, а еле заметным облачком, крошечным барашком.
Прибавив несколько общих и столь же благонамеренных фраз, я оставил кабинет инженера Корда, и на этот раз так и не сумев понять до конца, воюет ли он в действительности против облака или за него. С того дня я не допускал в заголовках никаких упоминаний об атомных взрывах или радиоактивности, но в то же время старался в каждом номере, в разделе технической информации, проталкивать кое-какие сообщения по этому вопросу. Кроме того, в некоторых статьях вместе со сведениями о процентном содержании в городском воздухе угля или нефти и об их физиологическом воздействии на организм я помещал и данные относительно районов, подвергшихся радиации. Ни Корда, ни кто-либо другой не делали мне теперь никаких замечаний, но это не столько радовало меня, сколько укрепляло во мне подозрение, что "Проблемы очистки воздуха" решительно никто не читает.
У меня уже накопилась целая папка материалов об атомной радиации, так как, просматривая газеты и выбирая наметанным глазом сообщения и статьи, которые могли пригодиться для журнала, я всегда находил что-нибудь на эту тему, вырезал и складывал отдельно. Кроме того, от агентства, присылавшего компании газетные вырезки на тему "загрязнение атмосферы", приходило все больше материалов об атомной бомбе, в то время как вырезок, где говорилось бы о смоге, становилось все меньше и меньше.
Таким образом, получалось, что мне каждый день попадали на глаза то статистические данные о страшных болезнях, то рассказы о рыбаках, застигнутых в открытом море смертоносной тучей, или о подопытных животных, родившихcя с двумя головами после экспериментов с ураном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61