— Ладно, на концерте посмотрим, что он за музыкант. Вообще-то Бирман левых людей в поездки не берет.
— Поглядим, поглядим, — кивнул Зайцев. — Говорят, рокер крутой.
— А откуда родом? — спросил Григорович.
— Из Питера.
— Хм… Питер всегда славился тем, что там очень сильные идеи, но никто не может их грамотно оформить, — с ученым видом сообщил коллегам Григорович.
— Ну-у-у?!!! — нечеловеческим голосом заревел барабанщик и ударил дном пустого стакана о стол.
***
Все второе отделение отведено под Лукашину.
Да и хрен с ней.
Григорович стоял за кулисами и ждал своего выхода. Выход у него будет как всегда — с овациями, шутка сказать — «Нарцисс», первая и лучшая московская рок-группа, известная всей стране благодаря матушке — магнитной ленте, которую эксплоатировать нужно на аппаратуре с исправным лентопротяжным механизмом и при температуре окружающего воздуха 25.0 С и относительной влажности воздуха 65 + — 15 % на аппаратуре ГОСТ 24863 до 1-й группы сложности, мать ее етти, включительно.
Матушка — лента магнитная, сколько она сделала для «Нарцисса». Расползлась, раскаталась по всей стране, от Калининграда до Владивостока и песни «Нарцисса» теперь знают все. Школьники поют на выпускных вечерах, школьницы невинность под них теряют, учителя, запершись в учительских, тихо водку пьют, слезу скупую роняя на стопки тетрадей с сочинениями о героях нашего времени, о павках корчагиных, обломовых и мересьевых.
Колхозники «Нарцисс» не очень любят, только самые продвинутые напевают, умирая от жары за штурвалами комбайнов «Нива» — «Разворот, от ворот поворот, вечный разворот». И хлеба, хлеба до горизонта.
Зато рабочие, студенты, продавцы и дворники «Нарцисс» чтут. А как сторожа его чтут — уму непостижимо. В передаче «Рабочий полдень» каждый день «Нарцисс» гоняют — по заявкам трудящихся.
«В отражение в воде посмотрюсь», — голос Григоровича любому оператору газовой котельной известен, ни с кем его оператор газовой котельной не перепутает. И не только газовой, но и угольной — кинет пару лопат в топку работник угольной котельной под рыдания «Я — шлак!», хлебнет портвейну и, подбодренный, потащит этот самый шлак на улицу. Чтобы не мешал по котельной разгуливать. Тем более, что в котельную друзья приходят, народу много набивается под вечер — шлак здесь совсем ни к чему. Спотыкаться об него друзья будут, падать, не дай Бог, расшибутся. Шлак — он душу тяготит, это вам любой работник угольной котельной скажет.
Григорович был спокоен. Раньше — нервничал, а теперь уже привык. Лукашина — она и есть Лукашина. Энергии в ней, как в ядерном реакторе, а песни-то — советская эстрада. Отомрет скоро. Григорович не ревновал. Он знал, что «Нарцисс» в десять раз круче всех Лукашиных вместе взятых. Не беда, что он в первом отделении.
— Сейчас, что ли, парень твой будет? — спросил Григорович у Бирмана, который стоял за кулисами рядом с лидером «Нарцисса» и большим носовым платком вытирал пот со лба. Что не говори, а в Новороссийске летом жарковато.
— Да, — коротко ответил Бирман.
— Откуда ты его взял-то, Толя? — спросил Григорович.
Бирман только рукой махнул.
— Может он что-то? — не унимался Григорович.
— Да пес его знает, — с досадой в голосе ответил директор преуспевающего предприятия.
— Ну-ну, — усмехнулся лидер «Нарцисса». — Ты его хоть прослушивал?
— Ну так, — неопределенно ответил Бирман. И, вдруг, озлился. — Отстань ты, Христа ради.
«Ладно, — подумал Григорович. — У него и так проблем по горло. Хорошо, что я не администратор. Вот уж, собачья работа».
Вежливый хохоток, прокатившийся по зрительному залу поставил точку в выступлении одесских юмористов. Григорович знал всю их программу наизусть. Этот последний хохоток обычно сопровождал анекдот номер сто сорок девять — так сами юмористы говорили о «сетке» своих реприз.
Обычно сразу после этого хохотка на сцену выходил Григорович с гитарой, брал несколько аккордов, глушил струны левой рукой — тут зал начинал неистово реветь — Григорович выдерживал паузу, застыв на сцене памятником самому себе, после этого из-за кулис медленно и важно выходили Зайцев, Арнольд и Кушнер, занимали боевые позиции и «Нарцисс» обрушивался на провинциальную публику всей мощью видавших виды усилителей и яростью перманентного похмельного синдрома.
Привычный ход концерта в этот раз был нарушен и Григорович чувствовал легкую досаду. Выходить на сцену после юмористов было хорошо, приятно и выигрышно — зал был уже достаточно разогрет, расслаблен разухабистым, на грани фола юмором одесситов и вполне готов к жесткой, фронтальной музыке «Нарцисса». А теперь, отчего-то, Бирман вставил между юмористами и Григоровичем никому неизвестного парня с гитарой.
Юмористы и конферансье столкнулись за кулисами. Конферансье, Пал Палыч Луговой, шестидесятилетний, с большим сценическим опытом господин, честно отрабатывал свой гонорар. При всей своей лютой ненависти к вокально-инструментальным ансамблям он всегда представлял их с улыбкой, которая казалась искренней даже самым резонерски настроенным зрителям, делал приветливые жесты, шутил, острил и поблескивал глазами. Иной раз даже румянец выступал на бледном, испитом лице Пал Палыча — так он старался.
Григорович почувствовал недоброе. Такие высокие профессионалы, как одесситы и Пал Палыч просто не могли столкнуться за кулисами, тем самым нарушив ритмичный ход концерта — пусть, на несколько секунд, но, все-таки… Дело явно пошло наперекосяк.
— Козлы, — отчетливо произнес Пал Палыч после того, как Марк, юморист ростом повыше наступил на его идеально отполированный ботинок.
— А пошел ты, — устало процедил Марк, дрожащей рукой расстегивая ворот демократичной, клетчатой рубашки.
— Сам пошел, — злобно бросил Пал Палыч и, мгновенно преобразившись, засияв своей привычной улыбкой вышел на сцену.
— У нас в гостях… Подарить вам свои песни… Солнечный Новороссийск… Василий Леков… поприветствуем…
Григорович слушал вполуха. Василий Леков — тот самый парнишка, который в поезде точил слезу над солянкой, стоял рядом с ним. В руках у парнишки была гитара — обшарпанная, советского производства, на таких Григорович не играл уже года три — западло преуспевающему музыканту играть на дешевом инструменте производства фабрики Луначарского.
Парень был бледен впрозелень.
«Как бы в обморок не хлопнулся на сцене», — подумал Григорович. — Ишь, нервный какой."
— Пошел, — прошипел Бирман и парень, ссутулясь, едва ли не волоча за собой гитару поплелся на авансцену к микрофонной стойке.
«Завалит сейчас концерт, — подумал Григорович. — Сразу видно — никакого профессионализма.».
Парнишка застыл перед микрофоном. Ссутулился еще больше. Зал молчал.
«Ну, покажи себя», — подумал Григорович и тут парень на сцене встрепенулся, поднял голову, взглянул в зал, неожиданно став выше ростом — то ли сутулится перестал, то ли на цыпочки приподнялся — Григорович не видел из-за кулис.
— «Атташе», — сказал парень в микрофон.
Атташе из папье-маше
Шеф отдела потрошения издохших мышей
Обещал нам по свершении решений рай в шалаше
Атташе из папье-маше
Пусть зашившись в прошеньях изошел-замшел
Все ж муштрует шумом пизженных маршей наш ашрам алкашей
Атташе из папье-маше…
Много выше д'Артаньяна для своих Планше
Знает ушу и внушением шлет в туше
Атташе из папье-маше…
Не пропустит и шепота мимо ушей
Держит наши тощие шеи на карандаше
Атташе из папье-маше
Ты обещал защищать нас от крушений по навешиванию на уши лапши
И не слышать на своем возвышении
Как шурша съезжают наши крыши по анаше
Атташе из папье-маше
Не сидел в траншее во вшах и парше
Откуда же засохшая кровь на его палаше
Атташе из папье-маше
Вечно перемешивает штампы с клише
И никто не решит, что таится в душе
Зал молчал. Каменно молчал. Железобетонно.
Странного парня с гитарой, наоборот, молчание зрителей раззадорило.
— «Праздные боги», — нараспев крикнул он в микрофон и отчего-то рассмеялся. Странный был этот смех, нехороший какой-то. — Инструментальная композиция.
«Блин, что он несет? Какая на хрен композиция?» — Григорович покосился на Бирмана.
Как ни странно, администратор мероприятия сиял, как начищенный пятак. На миг торжествующе глянул на Григоровича и снова, отвернувшись, стал жадно смотреть на сцену…
"Чудны дела твои, Господи, — подумал Григорович.
Леков начал играть. Ядрен батон, ну и техника. Искусственные флажолеты, несколько мелодий, сливающихся в одну. Где же он учился? У кого?!
Каллоподия, церковный византийский распев, доводилось как-то слышать. Ага, а это… это он у «Битлов» попер, но переиначил… Опаньки! Сантана… Ну-ну…
Теперь парень приплясывал возле микрофонной стойки, тряся гитарой и заставляя микрофон выть.
Неистовый набор звуков, который Леков чудесным образом исхитрялся высекать из дешевой гитары начал разреживаться, стихать, пока не вылилась из него одна-единственная мелодия — «Боже царя храни» из оперы «Иван Сусанин». Той самой. Которую композитор назвал «Жизнь за царя», а большевики переименовали.
Не доведя мелодию до конца, шизовый парень вдруг оборвал исполнение и неуклюже поклонился залу.
Что навсегда запомнится Григоровичу — это взгляд Бирмана. Странным он был, этот взгляд. Казалось, жил отдельно от покрасневшего потного лица, от рта с отвисшей челюстью, от мясистого, в лиловых прожилках носа. От всей мешковатой фигуры администратора, от его одышки, от вечного приторного запаха дорогого, но одновременно какого-то очень уж раздражающе-назойливого запаха одеколона.
— Дрозды, — устало сказал Леков.
— Чего? — крикнули из зала.
— Дрозды, — пояснил Леков. — Песня просто.
— Ну, давай, — отозвался невидимый в потемках хриплоголосый и, судя по интонациям, не очень трезвый зритель.
— А вы слыхали, как поют дрозды? — ехидно, словно принимая правила игры, спросил Леков у нетрезвого зрителя, словно найдя в нем единственную родственную душу.
Зал настороженно молчал. Не отзывался и тот, нетрезвый аноним. Притихший где-то в последних рядах.
— Не-е-ет, — широко улыбнувшись. Григорович, хотя и не видел лица Лекова, мог поклясться, что тот широко и нагло лыбится в зал.
— Не-е-ет, — повторил Леков и поднял руку. Помахал предостерегающе пальцем.
— Не те дрозды, — убежденно продолжил. — Не полевые.
В зале раздались смешки.
— А дрозды, — посерьезнел Леков и заговорил в манере лекторов общества «Знание». — Дрозды — волшебники-дрозды.
Сделал паузу.
Хихиканье в зале, кто-то робко свистнул.
— Волшебники, — строго повторил Леков, глянув в ту сторону, откуда раздался свист. — Волшебники, — совсем уже суровым тоном в третий раз произнес он — Дрозды. Певчие избранники России.
Ударил по струнам изо всей силы. Бешеный, моторный ритм.
— Йе-е-е-е, — дикий крик, шаманский танец вокруг микрофонной стойки.
«Да это же чистый панк-рок, — изумленно подумал Григорович. — Надо же… На одной акустической гитаре. А Бирман-то, что, совсем с ума спятил? Повяжут же всех… К едрене матери…».
Бирман улыбался и притоптывал ногой в такт безумному исполнению знаменитой советской песни.
Григорович не следил за тем, точно ли пропевается текст — было ощущение, что не очень, но это не играло ни малейшей роли. Должно быть, мир сошел с ума, если здесь, в Новороссийске, в двух шагах от Малой Земли, оборзевший питерский гопник попирал самое святое — ту песню, которую космонавты берут с собой в космос. На каких носителях они ее берут, Григорович не знал, да и не задумывался над этим вопросом. Берут — и берут. Им виднее, на каких носителях. Видели бы космонавты, что творится здесь, на берегу ласкового Черного моря, в двух шагах от, мать ее так, той самой Малой Земли. Может быть, и к лучшему, что не видели. А то и в космос-то, глядишь, не взлетели. Напились бы за кулисами на радостях или с горя — как кого пропрет.
Вот и юмористы — Марк с Захаровым тут же пританцовывают. Ни на одних совместных гастролях не видел Григорович улыбок на лицах юмористов — ни Марк не улыбался нигде, кроме как на сцене для зрителя, ни Захаров. А тут — пританцовывают за кулисами, лица сияют, покраснели оба — это же надо суметь, сделать так, чтобы юмористов от святого оторвать. У них в гримерке всегда после выступления две бутылки водки заряжены, наготове стоят, это одно из условий, которое они Бирману с самого начала поставили. И никто никогда не видел юмористов после их выступления за кулисами. Клали они на все. Морды мрачные, злые, молча проскользнут за занавесом, глянут презрительно на окружающих и в гримерке запираются. А сейчас — просто и не узнать их — ни Марка, ни Захарова. Помолодели каждый лет на тридцать.
Леков закончил играть и, не прощаясь, побрел за кулисы — опять став ниже ростом, опустив голову долу, волоча за собой сверкающую от натекшего на нее пота гитару.
— Ну что? — спросил он у Бирмана, поравнявшись с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51