Для Сима это место было, абсурдным образом, исполнено романтичности. Он явственно осознавал и романтичность, и абсурдность. У него никогда не было ничего общего с двумя маленькими девочками, не было и не могло быть. Чистая фантазия. Один-два, не больше, визита в магазин…
На лестнице слева раздался шум. По ступенькам спускался возбужденный Эдвин, на этот раз приняв облик моложавого жизнелюба. Своей длинной рукой он обнял Сима за плечи и стиснул их со страшной силой.
— Сим, дружище, вот и ты!
Приветствие казалось настолько несолидным, что Сим поспешил высвободиться.
— Где он?
— Я жду его. Он знает, где мы собираемся. Думаю, должен знать. Идем?
Эдвин, необъятный как жизнь, размашистым шагом пересек холл и открыл дверь на садовое крыльцо:
— После тебя, дружище!
Тропинка, почти пропадающая в траве, вела среди кустов и цветущих деревьев к покрытой розовой черепицей конюшне со старинными слуховыми окошками. Сим испытал мгновение привычной неуверенности в существовании чего-то, что столько лет находилось рядом с ним, оставаясь для него неведомым. Он открыл было рот, чтобы сказать об этом, но передумал.
Каждый шаг вниз по ступенькам — их было шесть — отличался особым свойством. Какое-то онемение, оглушение. Сим, плававший в свое время с маской на Коста-Брава, сообразил, что это напоминает погружение под воду; но нет, в воде — мгновенный переход отсюда туда, сверху вниз, прорыв сквозь безупречную поверхность, границу. Здесь граница была столь же несомненна, но менее отчетлива. Спускаешься из вечернего шума Гринфилда шаг за шагом и… немеешь — не то слово, глохнешь — тоже не то. Точного слова не находилось. Однако вытянутый в длину сад, запущенный, заброшенный и пустынный, был сродни пруду… можно сказать, пруду покоя. Пруду отдохновения. Сим остановился и оглянулся, словно ожидая, что этот эффект откроется не только уху, но и глазу, однако ничего не увидел — только разросшиеся фруктовые деревья, буйные заросли роз, ромашки, крапиву, розмарин, люпины, иван-чай и наперстянки. Он посмотрел вверх, в чистое небо; и там, с поразительно огромной высоты, почти бесшумно спускался самолет, изящный и безобидный, как планер. Сим снова оглянулся — кустарники, виноград, вероника, — и запахи сада вторглись в его ноздри как нечто доселе неведомое.
Рука Эдвина легла ему на плечо.
— Идем!
— Я думал о том, насколько этот сад приятнее нашего крохотного газона. Я совсем забыл, что на свете есть цветы.
— Гринфилд — сельский городишко!
— Это с какой стороны посмотреть. А тишина!
Садовая дорожка привела их в затененный дворик.
Когда-то вход закрывали двойные двери, но их сняли. Осталась только одна маленькая дверь с противоположной стороны, выходившая к каналу. Слева от них вверх поднималась лестница.
— Наверх.
Сим взобрался вслед за Эдвином, остановился и осмотрелся. Назвать это квартирой было бы преувеличением. Места хватало только для узенького дивана, ветхой софы, маленького стола и стульев. Еще два шкафа и открытые дверные проемы с двух сторон, ведущие в крошечные спальни. Слуховые окошки выходили на канал и в другую сторону, на дом.
Сим ничего не говорил — просто стоял. Не скромный размер комнаты, не пол толщиной в одну доску, не внутренние перегородки из дешевой древесины ошеломили его. И не обшарпанная допотопная мебель, не кресло, из которого торчала набивка, не заляпанный стол. Все дело в ауре, в запахе. Кто-то, видимо, Софи, побывал здесь недавно, и навязчивый аромат дешевых духов висел в воздухе, словно прикрывая давние застоявшиеся запахи пищи, других духов, и — не жара и не испарины, а пота. На стене висело зеркало в узорной золоченой рамке, под ним — полочка со склянками, полупустыми патрончиками губной помады, жестянками, аэрозолями и пудреницами. Под слуховым окном на низком комодике сидела, скособочившись, огромная ухмыляющаяся кукла. Стол в середине комнаты был завален барахлом — колготки, кукла-марионетка, пара грязных трусов, женский журнал и наушники от транзисторного приемника. Однако покрывала стол бархатная скатерть с бахромой по краям, стену между пятнами клея, где когда-то были прилеплены картинки и фотографии, украшали китайские цветы и какие-то лоскутки разноцветных тканей, некоторые в форме розеток. И повсюду пыль.
Иллюзии последних двадцати лет лопались внутри Сима как мыльные пузыри. Он говорил себе — да, конечно, да, за ними никто не следил, да, они давно выросли, да, иначе и быть не могло. У них не было матери — бедняжки, бедняжки! Неудивительно, что…
Эдвин осторожно убирал вещи со стола, складывая их на комодик под слуховым окном. Возле комодика стояла обычная лампа — абажур розового цвета с такой же бахромой, как на скатерти.
— Как ты думаешь, может, откроем окно?
Сим едва расслышал, созерцая то, чему было только одно название: печаль. Наконец он обернулся к окну и осмотрел его. Его не открывали много лет, кто-то начал красить раму и бросил — как и дверцу комодика под слуховым окном в другом конце комнаты: ее попытались было выкрасить в розовый цвет и тоже недокрасили. Сим выглянул в окно, словно уставившееся затуманенным взглядом на дом.
Рядом с ним заговорил Эдвин:
— Почувствуй тишину!
Сим изумленно взглянул на него.
— Разве ты не ощущаешь эту, эту…
— Эту что, Сим?
Печаль. Да, вот что — печаль. Заброшенность.
— Ничего.
Затем он увидел, что над крыльцом в противоположном конце сада открылась стеклянная дверь. Из нее появились человеческие фигуры. Он резко обернулся на восклицание Эдвина:
— Нет, только не это!
— Ты знал?
— Конечно, я знал, где мы собираемся. Здесь проходило наше кукольное чаепитие.
— Мог бы сказать мне. Уверяю тебя, Эдвин, если бы я знал, то не пришел бы. Черт побери, мы же поймали его на воровстве! А тебе известно, где он пропадал? Он сидел в тюрьме — сам знаешь за что. Черт побери!
— Вайлдвэйв!
На лестнице, неожиданно близко, прозвучал голос.
— Никто в это ни за что не поверит. Я не знаю, куда ты меня ведешь, и мне это не нравится. Это что, ловушка?
— Послушай, Эдвин…
Над уровнем лестничной площадки поднялись черная шляпа и изуродованное лицо. За ними следовали копна седых волос и исхудалое лицо старика из парка. Старик остановился на ступеньках, как-то судорожно извернувшись.
— О, нет! Нет, Мэтти, не смей! Что это, «Анонимные педерасты»? Трое излечившихся и один на очереди?
Человек по имени Мэтти удерживал его за лацкан.
— Мистер Педигри…
— Мэтти, ты как был дураком, так и остался! Пусти меня, слышишь?
Нелепое зрелище — два несуразных, неприглядных человека будто боролись на лестнице. Эдвин приплясывал над ними:
— Джентльмены, джентльмены!
Сим испытывал глубочайшее желание убраться отсюда, подальше от этого ободранного здания, так грубо лишенного своей тишины. Но лестница была заблокирована. Старик, которого рывок к свободе на мгновение оставил без сил, задыхался, одновременно пытаясь говорить:
— Вы… говорите о моем состоянии… Это упоительное состояние… Откуда вам знать… Вы что, психиатр? Я не хочу , чтобы меня вылечили, им это известно… Так что всего вам хорошего… — и в абсурдной попытке соблюсти приличия он поклонился стоявшим над ним Симу и Эдвину, одновременно стараясь вывернуться. — …Всего-всего самого наилучшего!..
— Эдвин, ради бога, пойдем отсюда! Все это ошибка, нелепая и унизительная!
— У вас ничего нет против меня — ни у кого из вас… Пусти меня, Мэтти, я, я обращусь к закону… — и тогда человек в черной шляпе отпустил его, уронив руки. Они стояли на ступеньках, видимые лишь наполовину, как купальщики на подводном склоне. Лицо Педигри находилось на уровне плеча Виндгрова. В футе над собой старик увидел ухо и содрогнулся от отвращения.
— Мерзкая, мерзкая тварь!
Кровь медленно и неумолимо приливала к правой стороне лица Мэтти. Он стоял бездвижно и безмолвно. Старик поспешно удалялся. Его шаги послышались на булыжниках двора, затем он появился на садовой тропинке между разросшихся цветников. На полпути к дому, не замедлив темпа, он обернулся и бросил на окошки конюшни косой взгляд, злобный, как у негодяя из мелодрамы. Сим увидел, что губы старика шевелятся; но та же странная звуконепроницаемость — после осквернения конюшен магическое свойство превратилось из тайны в помеху — задушила его слова. Потом Педигри поднялся по ступеням и через холл вышел на улицу.
Эдвин произнес:
— Должно быть, решил, что мы из полиции. Лицо Виндрова опять стало бело-коричневым. Его черная шляпа немного съехала набок, отчего ухо оказалось чересчур на виду. Словно догадавшись, куда смотрит Сим, он снял шляпу и поправил волосы. Теперь стало окончательно ясно, зачем ему нужна шляпа. Он тщательно пригладил волосы, затем водрузил шляпу на голову, прижав их.
Когда это обстоятельство раскрылось, внешность гостя, кажется, стала чуть менее отталкивающей. Виндграфф — Мэтти, так его назвал старик? — Мэтти, показав свое увечье, свое уродство, свою — назовем ее так — инвалидность, превратился из неприступного чудовища в обычного человека. Сим обнаружил, что уже отдает мелкую дань благопристойности — хотя когда именно в нем созрело это решение, он не заметил. Он протянул руку:
— Здравствуйте. Я — Сим Гудчайлд.
Виндгров опустил взгляд на руку, словно это был предмет для исследования, а не для рукопожатия. Затем он взял руку, перевернул ее и вгляделся в ладонь. Сим в легком замешательстве тоже посмотрел на ладонь — может быть, на ней грязь, или что-то интересное, какой-нибудь узор? — и пока слова проникали в сознание, понял, что его ладонь читают. Он стоял, расслабившись и уже немало забавляясь, и видел свою ладонь, бледную, морщинистую, прямо-таки том, искусно переплетенный в редчайший или, по крайней мере, самый дорогой из всех переплетных материалов, — а затем погрузился в созерцание своей руки, и время замерло в своем движении. Ладонь оказалась необычайно красивой, драгоценной, сделанной из света; ее покрывали тонкие, четкие линии, превосходившие любое произведение искусства; такая роспись могла быть порождена только в глубинах абсолютного здоровья.
С трепетом, не похожим на что-либо до сих пор ему известное, Сим вглядывался в гигантский мир собственной ладони и видел, что она святая.
Затем вернулась комнатушка — странное, но лишившееся своей неприступности существо еще не успело поднять глаз, Эдвин пододвигал стулья к столу.
Эдвин прав. Вместилище тишины полно волшебства. И грязи.
Виндрэйв отпустил руку, и Сим забрал ее обратно вместе со всей ее красотой, с ее откровением. Эдвин заговорил. В его словах появился легкий налет пыли, легкий намек на ревность.
— Вы нагадали ему долгую жизнь?
— Не надо, Эдвин. Ничего похожего…
Виндров прошел к другой стороне стола, и его место сразу стало главным. Эдвин сел справа от него, Сим пристроился слева — три стороны стола, и пустая четвертая, где должен был сидеть Педигри.
Виндгров закрыл глаза.
Сим отстранение разглядывал комнату. Тут и там торчали булавки, на которых когда-то держались украшения. Дешевенькое зеркало. Под окошком — диван с радами этой, как ее… бахромы ; кукла с оборочками, сидевшая на дальнем углу комодика, подушка, не дававшая ей упасть; крохотные картинки и фотография молодого человека, вероятно, поп-звезды, теперь уже безымянной…
Гость положил руки на стол ладонями вверх. Сим увидел, что Эдвин опустил взгляд, взял правую руку гостя в свою левую, а правую руку протянул через стол. На мгновение Сим смутился, но все-таки дотянулся до руки Эдвина и сжал ее, а свою правую положил на левую руку Виндрова, прикоснувшись к крепкой и эластичной плоти, не космически холодной, а теплой, поразительно теплой, даже горячей.
Он вздрогнул от приступа внутреннего смеха. До чего опустилось Философское общество с его протоколами, председателем, комитетом, арендой залов и аудиторий, почетными гостями — два старика, ухватившиеся за руки… чего?
Через какое-то время — через минуту, десять минут, полчаса — Сим обнаружил, что у него зачесался нос. Он размышлял, не будет ли катастрофой, если он отведет руки, разорвав тем самым их маленький круг, и в конце концов решил не делать этого. Все-таки жертва небольшая; к тому же, если забыть о назойливом зуде, немедленно замечаешь, как отдалились остальные, оказавшись словно за многие мили, и круг, прежде такой маленький, превратился в гигантский, больше каменного круга, шириной с графство, со всю страну, — стал необъятным.
Нос зачесался снова. Как раздражает несоизмеримость двух этих масштабов — рядом чуть ли не весь мир, а тут приходится бороться с собственным носом! Свербило чуть-чуть левее кончика, зуд с дьявольской изобретательностью заставлял сочувственно отзываться каждое нервное окончание по всему телу. Сим решительно сопротивлялся, чувствуя, как туго стиснута его правая рука — а теперь и левая сжата так, что непонятно, кто кого ухватил, — и его дыхание стало прерывистым от напряжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
На лестнице слева раздался шум. По ступенькам спускался возбужденный Эдвин, на этот раз приняв облик моложавого жизнелюба. Своей длинной рукой он обнял Сима за плечи и стиснул их со страшной силой.
— Сим, дружище, вот и ты!
Приветствие казалось настолько несолидным, что Сим поспешил высвободиться.
— Где он?
— Я жду его. Он знает, где мы собираемся. Думаю, должен знать. Идем?
Эдвин, необъятный как жизнь, размашистым шагом пересек холл и открыл дверь на садовое крыльцо:
— После тебя, дружище!
Тропинка, почти пропадающая в траве, вела среди кустов и цветущих деревьев к покрытой розовой черепицей конюшне со старинными слуховыми окошками. Сим испытал мгновение привычной неуверенности в существовании чего-то, что столько лет находилось рядом с ним, оставаясь для него неведомым. Он открыл было рот, чтобы сказать об этом, но передумал.
Каждый шаг вниз по ступенькам — их было шесть — отличался особым свойством. Какое-то онемение, оглушение. Сим, плававший в свое время с маской на Коста-Брава, сообразил, что это напоминает погружение под воду; но нет, в воде — мгновенный переход отсюда туда, сверху вниз, прорыв сквозь безупречную поверхность, границу. Здесь граница была столь же несомненна, но менее отчетлива. Спускаешься из вечернего шума Гринфилда шаг за шагом и… немеешь — не то слово, глохнешь — тоже не то. Точного слова не находилось. Однако вытянутый в длину сад, запущенный, заброшенный и пустынный, был сродни пруду… можно сказать, пруду покоя. Пруду отдохновения. Сим остановился и оглянулся, словно ожидая, что этот эффект откроется не только уху, но и глазу, однако ничего не увидел — только разросшиеся фруктовые деревья, буйные заросли роз, ромашки, крапиву, розмарин, люпины, иван-чай и наперстянки. Он посмотрел вверх, в чистое небо; и там, с поразительно огромной высоты, почти бесшумно спускался самолет, изящный и безобидный, как планер. Сим снова оглянулся — кустарники, виноград, вероника, — и запахи сада вторглись в его ноздри как нечто доселе неведомое.
Рука Эдвина легла ему на плечо.
— Идем!
— Я думал о том, насколько этот сад приятнее нашего крохотного газона. Я совсем забыл, что на свете есть цветы.
— Гринфилд — сельский городишко!
— Это с какой стороны посмотреть. А тишина!
Садовая дорожка привела их в затененный дворик.
Когда-то вход закрывали двойные двери, но их сняли. Осталась только одна маленькая дверь с противоположной стороны, выходившая к каналу. Слева от них вверх поднималась лестница.
— Наверх.
Сим взобрался вслед за Эдвином, остановился и осмотрелся. Назвать это квартирой было бы преувеличением. Места хватало только для узенького дивана, ветхой софы, маленького стола и стульев. Еще два шкафа и открытые дверные проемы с двух сторон, ведущие в крошечные спальни. Слуховые окошки выходили на канал и в другую сторону, на дом.
Сим ничего не говорил — просто стоял. Не скромный размер комнаты, не пол толщиной в одну доску, не внутренние перегородки из дешевой древесины ошеломили его. И не обшарпанная допотопная мебель, не кресло, из которого торчала набивка, не заляпанный стол. Все дело в ауре, в запахе. Кто-то, видимо, Софи, побывал здесь недавно, и навязчивый аромат дешевых духов висел в воздухе, словно прикрывая давние застоявшиеся запахи пищи, других духов, и — не жара и не испарины, а пота. На стене висело зеркало в узорной золоченой рамке, под ним — полочка со склянками, полупустыми патрончиками губной помады, жестянками, аэрозолями и пудреницами. Под слуховым окном на низком комодике сидела, скособочившись, огромная ухмыляющаяся кукла. Стол в середине комнаты был завален барахлом — колготки, кукла-марионетка, пара грязных трусов, женский журнал и наушники от транзисторного приемника. Однако покрывала стол бархатная скатерть с бахромой по краям, стену между пятнами клея, где когда-то были прилеплены картинки и фотографии, украшали китайские цветы и какие-то лоскутки разноцветных тканей, некоторые в форме розеток. И повсюду пыль.
Иллюзии последних двадцати лет лопались внутри Сима как мыльные пузыри. Он говорил себе — да, конечно, да, за ними никто не следил, да, они давно выросли, да, иначе и быть не могло. У них не было матери — бедняжки, бедняжки! Неудивительно, что…
Эдвин осторожно убирал вещи со стола, складывая их на комодик под слуховым окном. Возле комодика стояла обычная лампа — абажур розового цвета с такой же бахромой, как на скатерти.
— Как ты думаешь, может, откроем окно?
Сим едва расслышал, созерцая то, чему было только одно название: печаль. Наконец он обернулся к окну и осмотрел его. Его не открывали много лет, кто-то начал красить раму и бросил — как и дверцу комодика под слуховым окном в другом конце комнаты: ее попытались было выкрасить в розовый цвет и тоже недокрасили. Сим выглянул в окно, словно уставившееся затуманенным взглядом на дом.
Рядом с ним заговорил Эдвин:
— Почувствуй тишину!
Сим изумленно взглянул на него.
— Разве ты не ощущаешь эту, эту…
— Эту что, Сим?
Печаль. Да, вот что — печаль. Заброшенность.
— Ничего.
Затем он увидел, что над крыльцом в противоположном конце сада открылась стеклянная дверь. Из нее появились человеческие фигуры. Он резко обернулся на восклицание Эдвина:
— Нет, только не это!
— Ты знал?
— Конечно, я знал, где мы собираемся. Здесь проходило наше кукольное чаепитие.
— Мог бы сказать мне. Уверяю тебя, Эдвин, если бы я знал, то не пришел бы. Черт побери, мы же поймали его на воровстве! А тебе известно, где он пропадал? Он сидел в тюрьме — сам знаешь за что. Черт побери!
— Вайлдвэйв!
На лестнице, неожиданно близко, прозвучал голос.
— Никто в это ни за что не поверит. Я не знаю, куда ты меня ведешь, и мне это не нравится. Это что, ловушка?
— Послушай, Эдвин…
Над уровнем лестничной площадки поднялись черная шляпа и изуродованное лицо. За ними следовали копна седых волос и исхудалое лицо старика из парка. Старик остановился на ступеньках, как-то судорожно извернувшись.
— О, нет! Нет, Мэтти, не смей! Что это, «Анонимные педерасты»? Трое излечившихся и один на очереди?
Человек по имени Мэтти удерживал его за лацкан.
— Мистер Педигри…
— Мэтти, ты как был дураком, так и остался! Пусти меня, слышишь?
Нелепое зрелище — два несуразных, неприглядных человека будто боролись на лестнице. Эдвин приплясывал над ними:
— Джентльмены, джентльмены!
Сим испытывал глубочайшее желание убраться отсюда, подальше от этого ободранного здания, так грубо лишенного своей тишины. Но лестница была заблокирована. Старик, которого рывок к свободе на мгновение оставил без сил, задыхался, одновременно пытаясь говорить:
— Вы… говорите о моем состоянии… Это упоительное состояние… Откуда вам знать… Вы что, психиатр? Я не хочу , чтобы меня вылечили, им это известно… Так что всего вам хорошего… — и в абсурдной попытке соблюсти приличия он поклонился стоявшим над ним Симу и Эдвину, одновременно стараясь вывернуться. — …Всего-всего самого наилучшего!..
— Эдвин, ради бога, пойдем отсюда! Все это ошибка, нелепая и унизительная!
— У вас ничего нет против меня — ни у кого из вас… Пусти меня, Мэтти, я, я обращусь к закону… — и тогда человек в черной шляпе отпустил его, уронив руки. Они стояли на ступеньках, видимые лишь наполовину, как купальщики на подводном склоне. Лицо Педигри находилось на уровне плеча Виндгрова. В футе над собой старик увидел ухо и содрогнулся от отвращения.
— Мерзкая, мерзкая тварь!
Кровь медленно и неумолимо приливала к правой стороне лица Мэтти. Он стоял бездвижно и безмолвно. Старик поспешно удалялся. Его шаги послышались на булыжниках двора, затем он появился на садовой тропинке между разросшихся цветников. На полпути к дому, не замедлив темпа, он обернулся и бросил на окошки конюшни косой взгляд, злобный, как у негодяя из мелодрамы. Сим увидел, что губы старика шевелятся; но та же странная звуконепроницаемость — после осквернения конюшен магическое свойство превратилось из тайны в помеху — задушила его слова. Потом Педигри поднялся по ступеням и через холл вышел на улицу.
Эдвин произнес:
— Должно быть, решил, что мы из полиции. Лицо Виндрова опять стало бело-коричневым. Его черная шляпа немного съехала набок, отчего ухо оказалось чересчур на виду. Словно догадавшись, куда смотрит Сим, он снял шляпу и поправил волосы. Теперь стало окончательно ясно, зачем ему нужна шляпа. Он тщательно пригладил волосы, затем водрузил шляпу на голову, прижав их.
Когда это обстоятельство раскрылось, внешность гостя, кажется, стала чуть менее отталкивающей. Виндграфф — Мэтти, так его назвал старик? — Мэтти, показав свое увечье, свое уродство, свою — назовем ее так — инвалидность, превратился из неприступного чудовища в обычного человека. Сим обнаружил, что уже отдает мелкую дань благопристойности — хотя когда именно в нем созрело это решение, он не заметил. Он протянул руку:
— Здравствуйте. Я — Сим Гудчайлд.
Виндгров опустил взгляд на руку, словно это был предмет для исследования, а не для рукопожатия. Затем он взял руку, перевернул ее и вгляделся в ладонь. Сим в легком замешательстве тоже посмотрел на ладонь — может быть, на ней грязь, или что-то интересное, какой-нибудь узор? — и пока слова проникали в сознание, понял, что его ладонь читают. Он стоял, расслабившись и уже немало забавляясь, и видел свою ладонь, бледную, морщинистую, прямо-таки том, искусно переплетенный в редчайший или, по крайней мере, самый дорогой из всех переплетных материалов, — а затем погрузился в созерцание своей руки, и время замерло в своем движении. Ладонь оказалась необычайно красивой, драгоценной, сделанной из света; ее покрывали тонкие, четкие линии, превосходившие любое произведение искусства; такая роспись могла быть порождена только в глубинах абсолютного здоровья.
С трепетом, не похожим на что-либо до сих пор ему известное, Сим вглядывался в гигантский мир собственной ладони и видел, что она святая.
Затем вернулась комнатушка — странное, но лишившееся своей неприступности существо еще не успело поднять глаз, Эдвин пододвигал стулья к столу.
Эдвин прав. Вместилище тишины полно волшебства. И грязи.
Виндрэйв отпустил руку, и Сим забрал ее обратно вместе со всей ее красотой, с ее откровением. Эдвин заговорил. В его словах появился легкий налет пыли, легкий намек на ревность.
— Вы нагадали ему долгую жизнь?
— Не надо, Эдвин. Ничего похожего…
Виндров прошел к другой стороне стола, и его место сразу стало главным. Эдвин сел справа от него, Сим пристроился слева — три стороны стола, и пустая четвертая, где должен был сидеть Педигри.
Виндгров закрыл глаза.
Сим отстранение разглядывал комнату. Тут и там торчали булавки, на которых когда-то держались украшения. Дешевенькое зеркало. Под окошком — диван с радами этой, как ее… бахромы ; кукла с оборочками, сидевшая на дальнем углу комодика, подушка, не дававшая ей упасть; крохотные картинки и фотография молодого человека, вероятно, поп-звезды, теперь уже безымянной…
Гость положил руки на стол ладонями вверх. Сим увидел, что Эдвин опустил взгляд, взял правую руку гостя в свою левую, а правую руку протянул через стол. На мгновение Сим смутился, но все-таки дотянулся до руки Эдвина и сжал ее, а свою правую положил на левую руку Виндрова, прикоснувшись к крепкой и эластичной плоти, не космически холодной, а теплой, поразительно теплой, даже горячей.
Он вздрогнул от приступа внутреннего смеха. До чего опустилось Философское общество с его протоколами, председателем, комитетом, арендой залов и аудиторий, почетными гостями — два старика, ухватившиеся за руки… чего?
Через какое-то время — через минуту, десять минут, полчаса — Сим обнаружил, что у него зачесался нос. Он размышлял, не будет ли катастрофой, если он отведет руки, разорвав тем самым их маленький круг, и в конце концов решил не делать этого. Все-таки жертва небольшая; к тому же, если забыть о назойливом зуде, немедленно замечаешь, как отдалились остальные, оказавшись словно за многие мили, и круг, прежде такой маленький, превратился в гигантский, больше каменного круга, шириной с графство, со всю страну, — стал необъятным.
Нос зачесался снова. Как раздражает несоизмеримость двух этих масштабов — рядом чуть ли не весь мир, а тут приходится бороться с собственным носом! Свербило чуть-чуть левее кончика, зуд с дьявольской изобретательностью заставлял сочувственно отзываться каждое нервное окончание по всему телу. Сим решительно сопротивлялся, чувствуя, как туго стиснута его правая рука — а теперь и левая сжата так, что непонятно, кто кого ухватил, — и его дыхание стало прерывистым от напряжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41