Глазки как у рака — маленькие темные шарики — выглядывали из-под черных с проседью бровей, которые топорщились, словно ростки пшеницы в засуху. На нем была белая рубашка апаш и темный в полоску дорогой костюм, который смотрелся дешево на его приземистой упитанной фигуре.
У него под мышкой висела новенькая светлая кобура — такая же, как и у Василивича, с той лишь разницей, что она сразу же бросалась в глаза, ибо в ней не было необходимой неприметности, которая отличает ее от других. Ну да ладно. Этого человека тем не менее трудно было недооценить. Его мозг мог решать три проблемы одновременно, он идеально говорил на двух иностранных языках, бегло — на четырех и понимал еще три. В нем было то, чего КГБ всегда добивался от своих командиров, — сила. Опытный глаз это сразу же замечал. Василивич знал, что сам он обделен этим природным даром.
Некоторые мужчины, как показала вторая мировая война, обладали этим даром Его легче всего проявить в боевых условиях. Мирное время позволяло с помощью тонких интриг выдвигать людей, не обладавших силой, на должности, где она была необходима. Но генерал Деня, шестидесятичетырехлетний лысеющий и седеющий крепыш, вечно неряшливо одетый, имел этот дар в избытке. Он был таким командиром, какого подчиненные, познавшие немалые тяготы, сами бы себе выбрали в том случае, если бы высшее командование проигнорировало бы его кандидатуру.
Теперь же он и слышать не хотел о неприятностях. Он открывал бутылку шампанского для своего помощника.
— Сегодня мы отмечаем. Мы отмечаем то, на что я уж и не надеялся.
— Генерал Деня! — прервал его Василивич.
— Не называй меня так.
— Здесь безопасно. В этом помещении стены со свинцовой защитой.
— Я говорю тебе, Василий, не называй меня «генерал», потому что я больше не генерал, — сказал он, и слезы затуманили его взор, и в то же мгновение пробка вылетела из бутылки. — Я теперь фельдмаршал Григорий Деня, а ты — генерал Василий Василивич. Да-да, генерал — генерал Василивич. А я фельдмаршал Деня. Выпьем.
— Я что-то не понимаю.
— Никогда у нас еще не было таких побед. Никогда еще столь малыми силами мы не совершали столь великих дел. Пей, генерал Василивич. Ты тоже будешь Героем Советского Союза. Пей! В Центральном Комитете партии только и разговоров что о нас.
— У нас неприятности, Григорий.
— Пей! Потом о неприятностях.
— Григорий, ты же сам говорил мне, что неуместный оптимизм, как и неуместный пессимизм — верная дорога к смерти. У нас неприятности с Иваном. Будет международный скандал.
— Не может быть никаких международных скандалов. Мы — непобедимая сила на этом континенте. От тайги до Британских морей — кругом только КГБ. Ты еще не понял, что мы отмечаем? Ты пересчитал трупы? ЦРУ парализовано от Стокгольма до Сицилии. От Афин до Копенгагена существуем только мы — и никто больше.
— Мы слишком растянули фронт, Григорий. Америка что-нибудь придумает.
— Америка ничего не придумает. Они кастрировали себя на глазах у всего мира. А если ты считаешь, что нас чересчур облагодетельствовали, то ты бы посмотрел, что творится в отделе пропаганды ЦК! Это мерзко. Там у них теперь столько «Зилов» и обслуги, что цари могли бы позавидовать. Ну, за нас, дорогих! Будущее теперь принадлежит нам!
— И тем не менее нельзя рассчитывать, что так будет всегда. Мы же очень сильно растянулись по всему фронту. Вот уже и Иван вышел из-под контроля, а он далеко не единственный. У нас есть сотрудники, которые разместились в роскошных виллах. Я уже неделю не имею сведений о трех оперативных группах.
— Я отдам один приказ — единственный приказ, генерал. Атакуйте! Нам еще не приходилось сталкиваться с полным разгромом противника. Говорю: мы не можем совершить ошибки. Это теперь невозможно.
— А я говорю, товарищ фельдмаршал, что каждому действию есть противодействие.
— Только когда есть сила, способная противодействовать, — заметил Деня. — Атакуйте! — И он передал потрясенному Василивичу рукописный список: капли шампанского с его бокала упали на бумагу, и чернила расплылись, сделав две фамилии неразборчивыми.
Василивичу никогда еще не приходилось видеть ничего подобного. В списке было двадцать семь фамилий. Когда еще существовал «Подсолнух», время от времени возникал только один кандидат на ликвидацию — подвергнутый тщательной проверке, с описанием примет и характеристик, полученных из разных источников, так чтобы было уничтожено именно описанное лицо, а никто иной. О кандидате создавали чуть ли не целую книгу. Теперь же перед его глазами был лишь перечень имен и адресов.
В составленном столь небрежно списке по крайней мере пять имен должны были быть ошибочными.
— Это похоже на неприцельную стрельбу, если можно так выразиться, — сказал Василивич. От шампанского он отказался.
— Сам знаю! — ответил фельдмаршал Деня. — Да какая разница. Главное — трупы! Мы поставляем Центральному Комитету трупы. Сколько их душе угодно. А вы сообщите Ивану, что он произведен в майоры.
— Иван — дебил с наклонностями убийцы.
— А мы гении с наклонностями убийц, — парировал фельдмаршал Деня и выпил шампанское, да так поспешно, что пролил себе содержимое бокала на костюм.
На изучение списка Василивич не затратил много времени. Здесь значились имена всех людей в Италии, которые, по мнению Центрального Комитета, наилучшим образом содействовали бы делу коммунистического строительства, отправившись в мир иной, — в том числе и с полдюжины лиц, которые, по разумению Василивича, не совершили ничего плохого, разве что оскорбили какого-нибудь сотрудника КГБ. Это был бред сумасшедшего, а не список. Успех сделал то, что не удалось целой команде американского «Подсолнуха». Успех подорвал боевой и политический дух подразделения «Треска».
Услышав известие о том, что он получил чин майора, Иван Михайлов заплакал. Он упал на колени, и под тяжестью его тела треснули кафельные плитки. Он стал молиться. Он благодарил Господа, Святого Николая Угодника, а также Ленина, Маркса и Сталина.
Василивич приказал ему замолчать. Но Иван не слушал. Он просил Господа получше присматривать за Лениным и Сталиным, которые в настоящий момент были на небесах.
— Мы же не верим в загробную жизнь, майор, — ядовито напомнил Василивич.
— А куда же уходят после смерти лучшие коммунисты? — спросил майор Иван Михайлов.
— Они сходят с ума, — ответил генерал Василивич, веривший, что коммунизм будет наилучшей формой государственного устройства для человека — надо вот только устранить некоторые дефекты (его, однако, постоянно тревожила мысль, не коренятся ли причины этих дефектов в самом человеке). Такая логика с неизбежностью приводила к выводу, что человек сам по себе еще не готов быть сам себе судьей и правителем.
— С ума сходят, — повторил Василивич.
В комнате стоял холодильник, набитый сувенирными бутылочками виски и банками прохладительных напитков. Коридорные ежедневно проверяли содержимое холодильника и вставляли в счет стоимость всего потребленного.
Василивич открыл семидесятиграммовую бутылочку «Джонни Уокера» с красной этикеткой и стал делать пометки в списке. Имена не были даже закодированы. Просто список. С таким же успехом можно было дать ему листки, вырванные из телефонной книги. В его распоряжении не было спецгрупп, которым можно было бы дать инструкции и поставить задачи. Но Иван, все еще не пришедший в себя от возбуждения по поводу производства в майоры, мог горы свернуть, добираясь до очередной жертвы.
Что ж, пусть даже от всей его команды останутся рожки да ножки, сам Василий Василивич не намерен нарушать устав. Он заметил в списке фамилии семи итальянских коммунистов, к которым испытывал теплые чувства.
Каждое утро они с Иваном дважды должны «входить в контакт» и продолжать акты ликвидации до тех пор, пока полиция не установит их приметы — только тогда они дадут задний ход. Уже были известны приметы членов группы «Альфа» и группы «Дельта». Раньше, в более здравые времена, их бы сразу отозвали в Москву.
Его оторвал от дум плач Ивана.
— В чем дело, Иван?
— Ну вот, я майор, а командовать мне некем!
— Когда вернешься домой, там будет над кем покомандовать, — пообещал Василивич.
— А можно мне вами покомандовать?
— Нет, Иван.
— Ну хоть разочек?
— Завтра, Иван.
Рано утром в небольшом городишке под названием Палестрина под Римом доктор Джузеппе Роскалли сварил себе кофе и разогрел булочку. Он тихо напевал что-то себе под нос, когда снимал кофейник со старенькой железной плиты, схватившись за ручку той же застиранной тряпкой, которой вытирал посуду. Он был одним из столпов «москвичей» — небольшой фракции итальянской коммунистической партии, следовавшей линии Москвы. По крайней мере, так было до прошлой недели, когда его бывший друг опубликовал разоблачительную статью о жизни в России, а уже на следующий день его раздавило кабиной лифта. Доктор Роскалли не сомневался, что это было убийство, как не сомневался, что за этим убийством стоят русские. Произошел резкий разговор с русским консулом, и он пригрозил обнародовать имена вдохновителей убийц. Доктор намеревался бросить обвинение Москве.
Роскалли мысленно сочинил речь, и у него в ушах уже звучали аплодисменты. Он обвинит Москву в том, что ее нынешние правители ничем не отличаются от царей, только цари были некомпетентными и на флаге у них был крест, а не серп и молот.
«Вы, кто объявляете себя слугами народа, в действительности являетесь господами! Вы — новые рабовладельцы, новые феодалы, живущие в роскоши и изобилии, в то время как ваши несчастные крепостные трудятся за гроши. Вы — олицетворение мерзости в глазах мыслящих и прогрессивных людей всего мира!»
Ему нравилось слово «мерзость». Оно в данном случае было очень подходящим, потому что радужные обещания России выглядели куда более отвратительными на фоне ее реальности. Только американская киноактриса с мякиной вместо мозгов могла бы этого не заметить. Нормальные же люди все больше и больше осознавали коммунистическую угрозу.
Он услышал стук в дверь, и голос снаружи сообщил ему, что почтальон принес пакет. Он открыл дверь. На пороге стоял хорошо одетый мужчина с коробкой, завернутой в блестящую серебряную бумагу и перевязанную розовой ленточкой. Мужчина улыбнулся.
— Доктор Роскалли?
— Да, да, — ответил Роскалли, и тотчас из-за спины щеголя вырос исполин, зажавший непомерной ладонью рот доктору Роскалли. Ладонь легла на лицо, закрыв его целиком. Роскалли почувствовал, как большой палец, точно шип, вонзился ему в позвоночник, и, ясно видя все происходящее сквозь похожие на бананы исполинские пальцы, ощутил, как нижняя часть его тела поплыла куда-то, а потом он словно попал в гигантские кастаньеты, и жизнь одним щелчком выскочила из него.
— Положи тело у кресла, Иван, — сказал Василивич.
Аналогичный пакет в то же утро доставили Роберту Бакуайту, американцу, работавшему по контракту в итальянской нефтеперерабатывающей компании. Бакуайт был геологом. Кроме того, Бакуайт работал на ЦРУ. В другое время его бы сочли обыкновенным шпионом, к которому надо всего лишь приставить советского шпиона.
Бакуайт был, в общем-то, мелким фигурантом, которого после его смерти должны были заменить таким же. Его смерть не принесла бы никаких дивидендов, разве что позволила бы «Треске» вставить очередное имя жертвы в свои отчеты, посылаемые в Центральный Комитет.
Итак, когда Бакуайт возвращался к себе домой (а жил он в небольшом городишке АльСано), где его дожидалась любовница, двое мужчин остановили его машину на шоссе. Один из них держал в руках коробку в серебряной обертке с розовой ленточкой.
— Синьор Бакуайт?
Бакуайт кивнул, и его голова не успела докончить кивок. Шея Бакуайта переломилась у основания.
— Возьми его бумажник, Иван.
— Но вы же говорили, что нам нельзя воровать.
— Верно. Просто я хочу, чтобы выглядело так, будто его обворовали другие.
— Можно мне оставить этот бумажник?
— Нет, мы его потом выбросим.
— Если нельзя оставить, зачем тогда вообще его брать? Зачем?
— Затем, что Сталин на небеси так хочет.
— А...
Иван проголодался. Василивич сказал, что с обедом придется повременить, потому что в маленьких городках, чьим жителям ломают шеи, высокорослые незнакомцы могут привлечь внимание.
И тут Ивану захотелось отдать единственный приказ — ведь он был майором.
Василивич разрешил.
— Я приказываю вам немедленно пойти обедать, — сказал Иван. — Все должны обедать. Немедленно. Это приказ майора Михайлова.
— Я выполню твой приказ, Иван, чуть позже.
— Нет, сейчас, — настоял Иван.
Он заказал себе две бараньи ноги в чесночном соусе, которые слопал точно две отбивные, галлон кьянти и двадцать семь песочных трубочек, наполненных тягучими жирными сливками. Когда он поедал двадцать седьмую, прибыл взвод карабинеров.
Они потребовали предъявить удостоверения личности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20