В какой-то миг ослепленная царица почти уверилась, что этот дерзкий человек равен ей по положению; задумавшись, она сумела, прогнать эту мысль, но так и не смогла справиться со странным трепетом, охватившим ее.
– Сядьте, – сказала она, – давайте поговорим спокойно. Рискуя снова прогневить ваш недоверчивый ум, скажу вам, что ваша слава дорога мне; не надо ничего ломать. Вы уже принесли эту жертву, и я приняла ее. Но от этого может пострадать мое доброе имя, а ведь вам известно, мастер, что моя честь отныне идет об руку с достоинством царя Сулаймана.
– Я и забыл об этом, – равнодушно обронил художник. – Кажется, я что-то слышал о том, что царица Савская собирается вступить в брак с потомком беспутной девки из Моа-ва, отпрыском пастуха Дауда и Вирсавии, неверной вдовы сотника Урии. Славный союз… как обогатит он божественную кровь потомков Химьяра!
Краска гнева прихлынула к щекам молодой женщины, тем более что ее кормилица Сарахиль, распределив работу между служанками, которые, выстроившись в ряд, склонились над водой, слышала эти слова – именно Сарахиль, противница брачных планов Сулаймана.
– Этот союз не снискал одобрения мастера Адонирама? – спросила Балкида, напустив на себя надменность.
– Напротив, и вы сами это знаете.
– Как так?
– Если бы я его не одобрял, я бы уже сверг Сулаймана, и тогда вы обошлись бы с ним также, как обошлись со мной; вы не думали бы о нем больше, потому что вы его не любите.
– Что дает вам право так говорить?
– Вы чувствуете свое превосходство над ним; вы его унизили; он не простит вам этого, а из неприязни не рождается любовь.
– Какая дерзость…
– Мы не боимся… если не любим. Царице внезапно захотелось, чтобы ее боялись.
До сих пор ей не верилось в злопамятность царя иудеев, с которым она так вольно обошлась, и ее кормилица лишь попусту тратила свое красноречие. Но речь мастера показалась ей более убедительной. Она вновь вернулась к этой теме и облекла свою мысль в такие слова:
– Не пристало мне слушать ваши коварные намеки, порочащие человека, оказавшего мне гостеприимство, моего…
Адонирам перебил ее:
– Царица, я не люблю людей, но я хорошо их знаю. Рядом с этим человеком я прожил долгие годы. Поверьте, под шкурой агнца скрывается тигр; священникам удалось обуздать его до поры до времени, но он потихоньку грызет свою узду. Пока он ограничился лишь тем, что приказал убить своего брата Адонию – не так уж много… но у него нет больше близких родственников.
– Можно вправду подумать, – вмешалась Гарауиль подливая масла в огонь, – что мастер Адонирам ревнует к царю.
Уже некоторое время кормилица внимательно смотрела на собеседника царицы.
– Госпожа, – ответил художник, – если бы Сулайман не принадлежал к роду более низкому, чем мой, я, может быть, снизошел бы до того, чтобы считать его соперником, но выбор царицы сказал мне о том, что она не рождена для иной доли…
Сарахиль широко раскрыла удивленные глаза и, встав за спиной царицы, начертила в воздухе перед глазами мастера магический знак, которого он не понял – но содрогнулся.
– Царица, – воскликнул он, с нажимом выговаривая каждое слово, – мои обвинения оставили вас равнодушной, и это развеяло все мои сомнения! Впредь я не стану принижать в ваших глазах этого царя, который занимает так мало места в вашем сердце…
– Полно, мастер, к чему так торопить меня? Даже если бы я не любила царя Сулаймана…
– До нашего разговора, – тихо и взволнованно произнес художник, – вы думали, что любите его.
Сарахиль между тем удалилась, и царица отвернулась, сконфуженная.
– О, пощадите, госпожа, оставим эти речи! Громы небесные навлек я на свою голову! Одно лишь слово, слетевшее с ваших губ, означает для меня жизнь или смерть. Не говорите ничего! Как стремился я к этой минуте, а теперь сам оттягиваю ее. Оставьте мне хотя бы сомнение; мое мужество сломлено, я трепещу. Я еще не готов к этой жертве. Столько прелестей сияет в вас, вы так молоды и прекрасны… Увы!.. Кто я в ваших глазах? Нет, нет, пусть даже я никогда не узнаю счастья… на которое не смею надеяться, но затаите дыхание, ибо с ним может сорваться слово, которое убивает. Мое слабое сердце до сих пор еще не билось по-настоящему; первый же удар разбил его, и я чувствую, что умираю.
Балкида была почти в таком же смятении; украдкой бросив взгляд на Адонирама, она увидела этого решительного, мужественного и гордого человека бледным, покорным, обессиленным, ожидающим смертного приговора. Она победила и была побеждена; счастливая и трепещущая, она ничего больше не видела вокруг.
– Увы, – прошептала прекрасная дочь царей, – я тоже никогда не любила.
Голос ее замер, но Адонирам, боясь пробудиться от сладостного сна, не осмелился нарушить молчание.
Снова подошла Сарахиль, и оба поняли, что нужно что-то говорить, дабы не выдать себя. Птица Худ-Худ порхала вокруг ваятеля, и он ухватился за первую попавшуюся тему.
– Какое ослепительное оперение у этой птицы, – рассеянно сказал он. – Давно она у вас?
На этот вопрос ответила Сарахиль, не сводя глаз со скульптора Адонирама:
– Птица эта – последний потомок стаи, которой, как и другими обитателями небес, повелевало некогда племя духов. Уцелевшая уж не знаю каким чудом, Худ-Худ с незапамятных времен повинуется царям рода химьяритов. С ее помощью царица может созвать, когда ей вздумается, всех птиц небесных.
Услышав это откровение, Адонирам внезапно изменился в лице и посмотрел на Балкиду с радостью и умилением.
– Это капризное создание, – добавила та. – Тщетно Сулайман ласкает ее и закармливает сладостями: Худ-Худ упорно не дается ему в руки; он так ни разу и не добился, чтобы она села к нему на плечо.
Адонирам на минуту задумался, потом его словно осенило вдохновение, и он улыбнулся. Сарахиль насторожилась.
Мастер встал и произнес имя Худ-Худ. Сидевшая на ветке птица искоса поглядела на него, но не двинулась с места. Он шагнул вперед и начертил в воздухе магическую букву «атау». Тогда Худ-Худ расправила крылья, покружила над его головой и послушно опустилась к нему на руку.
– Так я угадала верно, – сказала Сарахиль. – Сбылось предсказание оракула.
– О священные тени моих предков! О Тувал-Каин, отец мой! Вы не обманули меня! Балкида, душа света, сестра моя, моя супруга, я нашел вас наконец! На всей земле лишь вы и я можем повелевать крылатым посланником духов огня, породивших нас.
– Как? О Господи, так, значит, Адонирам…
– Последний отпрыск Хуша, внука Тувал-Каина, к чьему роду принадлежите и вы через Саву, брата охотника Нимрода и предка химьяритов… Но тайна нашего происхождения должна быть навеки скрыта от сынов Сима, вылепленных из глины и ила.
– Мне следует склониться перед моим господином, – сказала Балкида, протягивая мастеру руку, – ибо теперь я знаю, что по велению судьбы не могу принять ничьей любви, кроме любви Адонирама.
– Ах, – отвечал он, падая к ее ногам, – от одной лишь Балкиды хочу я получить столь драгоценный дар! Сердце мое устремилось навстречу вашему, и с той минуты, когда вы предстали передо мной, я ваш раб.
Беседа их продолжалась бы долго, если бы Сарахиль, осмотрительная, как и подобает в ее лета, не прервала ее такими словами:
– Отложите до лучших дней нежные признания; тяжкие заботы обрушатся на ваши плечи, и немало опасностей подстерегает вас. По воле Адонаи миром правят сыны Ноя; их власть простирается и на ваши жизни, ибо вы смертны. Сулайман безраздельно царит во всех своих землях, а наши народы – его данники. Войско его грозно, его гордыня безмерна; Адонаи покровительствует ему, и у него бесчисленное множество соглядатаев. Надо найти способ ускользнуть от его опасного гостеприимства, а до тех пор будем осторожны. Не забудьте, дочь моя, что Сулайман ждет вас сегодня вечером в святилище Сиона… Отказав ему напрямик и взяв назад свое слово, вы навлечете на себя его гнев и пробудите в нем подозрения. Попросите отсрочку только на сегодня, сошлитесь на дурное предзнаменование. Завтра великий жрец найдет для вас новый предлог. Вам нужно сдерживать своими чарами нетерпение Сулаймана. Вы же, Адонирам, покиньте сейчас тех, что отныне стали вашими покорными рабами. Солнце высоко; на новой крепостной стене, возвышающейся над источником силоамским, появились воины. Солнечный свет уже ищет нас и привлечет к нам их взгляды. Когда диск луны пронзит своими лучами ночное небо над склонами Ефраима, пересеките Кедрон, приблизьтесь к нашему лагерю и ждите нас в оливковой рощице, которая скрывает наши шатры от обитателей двух холмов. Там мы сможем все обдумать, и пусть мудрость и рассудительность даст нам совет.
С сожалением они расстались; Балкида присоединилась к своей свите, и Адонирам провожал ее взглядом, пока она не скрылась в листве олеандров.
Трое подмастерьев
На следующем сеансе рассказчик продолжал:
Сулайман и великий священник иудеев беседовали у входа в храм.
– Ничего не поделаешь, – с досадой говорил преподобный Садок своему царю, – вам не нужно и моего согласия на эту новую отсрочку. Как же заключить брак и отпраздновать свадьбу, если нет невесты?
– Почтенный Садок, – со вздохом отвечал царь, – все эти промедления для меня еще тяжелее, чем для вас, но я терпеливо жду.
– В добрый час; но я-то не влюблен, – сказал левит, проводя своей сухой и бледной рукой, испещренной синими жилками, по длинной белой бороде, разделенной внизу надвое.
– Потому-то вы и должны быть спокойнее меня.
– Как бы не так! – воскликнул Садок. – Вот уже четыре дня все наши воины и левиты на ногах, все готово для жертвоприношений; огонь на алтаре горит впустую, и в самый торжественный момент все приходится отложить. Священники и сам царь зависят от прихотей чужестранки, которая придумывает все новые предлоги, потешаясь над нашей легковерностью.
Великий священник не смог смириться с тем, что приходилось каждый день понапрасну надевать парадное облачение, а потом снимать его, так и не продемонстрировав двору савеян ослепительную пышность иудейских обрядов. В своем сверкающем одеянии он раздраженно шагал взад и вперед по внутреннему дворику храма перед удрученным Сулайманом.
Для церемонии бракосочетания царя Садок надевал хитон из льна, вышитый пояс и эфод – короткую накидку без рукавов. Дважды окрашенная накидка переливалась золотым, алым и гиацинтовым цветами, на ней сверкали два больших оникса, на которых гранильщик выгравировал имена двенадцати колен. На гиацинтовых лентах, прикрепленных к резным золотым кольцам, сиял на его груди знак его сана; он был квадратным, длиною и шириною в пядь, и окаймлен рядом сардониксов, топазов и изумрудов, вторым рядом карбункулов, сапфиров и яшм, третьим рядом яхонтов, аметистов и алмазов и, наконец, четвертым – хризолитов, ониксов и бериллов. Верхняя риза к эфоду, светло-лиловая, с прорезью для головы, была расшита мелкими золотистыми и пурпурными гранатами, меж которых позвякивали крошечные золотые колокольчики. На голове священника возвышалась тиара, увенчанная полумесяцем; она была из льняной ткани, расшитой жемчугом, а надо лбом сияла привязанная гиацинтовой лентой пластинка из полированного золота с выгравированными на ней словами: «Адонаи свят».
Два часа требовалось шести слугам-левм-там, чтобы облачить Садока в эти ритуальные одеяния, закрепить все цепочки, завязать магические узлы и застегнуть золотые и серебряные пряжки. Это был священный наряд: только руки левитов могли касаться его-, сам Адонаи указал, каким он желает его слуге своему Мусе ибн Амрану.
И вот уже четыре дня первосвященнический убор наследников Мельхиседека сносил незаслуженную обиду на плечах достойного Садока; чтобы понять, как это раздражало его надо учесть, что, если бы он скрепя сердце освятил брак Сулаймана с царицей Савсь досада стала бы куда сильней.
Этот союз казался ему опасным для религии иудеев и для власти священников. Царица Балкида была женщиной образованной.
Садок находил, что савеянские жрецы позволили ей узнать много такого, о чем монарх, воспитанный в благоразумии, не должен и подозревать, и он опасался влияния царицы, владеющей чудесным искусством повелева-ния птицами. Смешанные браки, подвергающие сомнению веру супруга, поклоняющегося своему Богу, никогда не нравились священникам. И Садок, который потратил немало сил, чтобы умерить в Сулаймане тягу к знаниям, внушая царю, что ему нечему больше мучиться, трепетал, боясь, как бы государь не узнал, сколь многое ему было неведомо.
Эти опасения были тем более оправданны, что Сулайману уже случалось задумываться, и он находил своих министров менее мудрыми, зато куда более деспотичными, чем советники царицы. Доверие ибн Дауда к священникам пошатнулось; с некоторых пор у него появились секреты от Садока, и он больше не обращался к нему за советом. Самое страшное в государствах, где священнослужители владеют верой и олицетворяют ее, – это то, что, если великому священнику случается оступиться – а с каким смертным этого не может произойти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17