— крики погонщиков йахдини раздавались со всех сторон. Ренилл быстро нашел себе место — опять же, за ничтожную долю цены, какую взяли бы с вонарца-Высокочтимого — на комфортабельной небольшой барже с чистой каютой и цветными полотняными навесами.
Вверх по Золотой Мандиджуур йахдини во всех отношениях оправдывали заверения погонщика. Это в самом деле были сильные жирные водоплавающие, способные часами без устали бороться с течением. В то же время им была свойственна непокорность и воинственность, что следовало рассматривать как неизбежный противовес их непревзойденным достоинствам.
То и дело одно из животных, а то и оба сразу, выпрыгивали из воды: сперва показывалась широкая голова с тупым рылом, раздавался глухой низкий рев, затем все тело в золотисто-коричневой морщинистой шкуре взлетало на воздух и, описав короткую дугу, с плеском уходило обратно в реку. Толчок сотрясал маленькое судно, и путешествие прерывалось. Погонщик распутывал ремни упряжи, возился с шестами и потрясал острым стрекалом, между тем как река бурлила, баржа раскачивалась и волны заливали палубу.
Рано или поздно усилия погонщика и сопротивление привязанных к упряжи многочисленных поплавков заставляли непокорную тягловую силу вернуться на поверхность. Это еще не обязательно означало победу человека — заупрямившиеся йахдини были способны на злобное коварство. Они могли мгновенно извернуться в упряжи, выставив над бортом огромную голову, щелкнуть челюстями и выпустить на палубу вонючую струю полупереваренной рыбы и водорослей, забрызгав, и погонщика, и неосторожных пассажиров. Только тогда удовлетворенное местью животное смирялось, издавая победный визг.
Впрочем, иногда целый час, а то и два, проходили без происшествий, и баржа спокойно скользила по водной глади. Вокруг стояла тишина — такая тишина, что плеск волн о борт, скрип досок или ремней, недовольное фырканье йахдини, казалось, заполняли собой целый мир.
АфаХаал остался далеко позади, и местность изменялась на глазах по мере того, как они продвигались к северо-западу. Исчезли пыльные желтые равнины под желтоватыми небесами. Затопляемая разливами Золотой Мандиджуур долина славилась плодородными почвами по всей Авескии, и большая часть этих земель принадлежала теперь богатым вонарским плантаторам. Берега реки пронизывали оросительные каналы, отданные под посевы таварила — источника лазоревых пряностей, ценимых за цвет не менее, чем за изысканный аромат, возделанные поля отливали синевой. Запах знаменитых двулопастных листьев пронизывал воздух на мили вокруг. Сок, окрашивающий пальцы сборщиков урожая, проникал и в землю, так что желтые воды Золотой Мандиджуур приняли странный тревожный зеленоватый оттенок.
Постепенно мир из синего становился лиловым. Солнце, уходя на запад, выплеснуло в небо золотые, розовые, фиолетовые брызги. Цвета медленно гасли, давая отдых утомленным глазам. Баржа на ночь встала на якорь. Йахдини занялись рыбной ловлей, а наевшись, с сытым похрюкиваньем погрузились в сон. Заснул и погонщик. Ренилл сидел на палубе с фляжкой охлажденного в реке красноватого чая. На его запястьях и сзади на шее лежали прохладники — слизнеподобные речные создания, внушавшие нормальным вонарцам омерзение, граничившее с ужасом. Но Ренилл не находил в них ничего особенно отвратительного, а даже самые брезгливые его соотечественники не могли отрицать, что прохладники прекрасно умеют извлекать из человеческого тела излишний жар. Теперь он использовал их так же, как местные жители, и отлично себя чувствовал.
Над ним бриллиантами на черном бархате горели Василиск и Нуумани — небесная танцовщица — созвездия, которых не увидеть в Вонаре ни в какое время года. Перед ним, как отражение небесных звезд, плясали над нолями крошечные белые блестки — такие очаровательные, если не знать, что это огнежалы, названные так не только за свечение, но и за жгучую боль укусов. К счастью для работающих на полях, огнежалы вылетали только ночью. И к счастью для него они почти никогда не летали над водой.
Ренилл затаил дыхание, желая продлить мгновенье. Он редко испытывал такой покой. Все было прекрасно — или было бы, если бы не назойливая мысль о том, что ждет его в конце пути, о неизбежной неприятной встрече, а потом о неизбежном возвращении в ЗуЛайсу и неизбежном, хотя и не лишенном интереса, деле, ожидавшем его там. Да еще некоторые побочные обстоятельства, мелькавшие в памяти лица, суровый профиль во Тругнира, презрительная и презренная рожа Шивокса, горестный лик гочаллы Ксандуниссы, которой он много чего обещал, красавица гочанна — как же ее зовут?.. Жалюзи… Отойди… Жасмини… Джатонди! Точно, Джатонди. Красавица? Дело вкуса. Умна, образованна, владеет собой — это точно. Очень сильная, несмотря на внешнюю хрупкость. Красивая ли? Да какая разница. Кажется, он рассуждает, как Шивокс.
«Спасибо», — молча сказала она. Походка, наклон головы.
Да, красивая.
Скорей всего, быть ей четвертой женой какого-нибудь старого князька, который в первую брачную ночь заразит ее сифилисом.
Ренилл допил чай, отставил в сторону пустую фляжку и порывисто поднялся на ноги. Сорвал прохладников с рук и загривка, выбросил обратно в реку и ушел спать в каюту.
Утром он появился из нее преображенным. Авескиец из касты Отступающих исчез. Его место занял светлокожий светловолосый вонарец Высокочтимый, одетый в хлопчатую рубаху и брюки цвета хаки, в пробковом шлеме. Погонщик йахдини обратил взгляд к водам реки, к небесам, ко вселенной…
Невозможно было скрыть все признаки мальчишеского озорного веселья. Ренилл попытался — и потерпел поражение.
Ближе к вечеру они добрались до плантаций Бевиаретты. Ренилл расплатился с погонщиком, сошел на берег и быстро зашагал по узкой извилистой тропинке к дому. Кучка бронзовых голых малышей возилась в голубой пыли на дороге. Они еще не умели толком ходить, но поспешно прыснули в стороны на четвереньках, уступая дорогу Высокочтимому. Их нянька — смуглая пухлая девушка с медным значком трудолюбивой касты Потока, свисавшим на цепочке с зуфура — низко склонилась перед ним, застыв сутулым, поникшим воплощением покорности. Ренилл мельком взглянул на ее лицо — оно показалось знакомым — она наверняка уже служила на плантации во время его прошлогоднего визита — но имени Ренилл вспомнить не мог. Разумеется, она вела себя приличным и подобающим образом, но что-то в ее преувеличенном, раболепном смирении раздражало его.
Перестань пресмыкаться. Стой прямо, смотри мне в глаза.
Он прикусил язык. Все подобные слова были бесполезны. Хуже чем бесполезны, как он хорошо знал из прошлого опыта. Двадцать один год назад, десятилетним мальчиком, впервые оказавшись на плантации Бевиаретты и еще пылая либеральными идеями, почерпнутыми из книг но истории великой вонарской революции, он старательно внушал свои взгляды домашней прислуге, туземным товарищам по играм и рабочим плантации. По крайней мере один из его слушателей, девятилетний нибхой, принял поучения своего молодого хозяина близко к сердцу, храбро отказавшись склониться перед Превысшим Высокочтимым Ниеном во Чаумеллем, владельцем плантации. В результате нибхой был высечен до крови, что послужило причиной серьезного улучшения его манер.
— Ты видишь результат, племянник. — Наставительная речь дядюшки Ниена все еще отдавалась в ушах Ренилл а два десятка лет спустя. — Это твоя вина, следствие твоей глупости. Пора тебе осознать, что мы должны уважать свое достоинство, поддерживая некоторые традиции. Мы вонарцы, притом рода Возвышенных.
— Титул Возвышенных отменен. И, по-моему, правильно, — возразил он тогда. — И, может, мы и почти чистокровные вонарцы, но ты же знаешь, что в нас…
— Наследственные титулы отменены, но эта неразумная мера не аннулирует наследственного превосходства природного правящего класса и не меняет кодекса поведения нашего рода. Мы обращаемся с низшими мягко, если они того заслуживают, но без излишней снисходительности. Так лучше для всех.
— Но, дядя, почему же они низшие? И как мы можем считать себя высшими, если в нас самих…
— Мы должны выдерживать определенную дистанцию между господами и слугами.
— Но почему они должны всегда быть слугами? Разве это не их страна? И почему во Чаумелли притворяются, что они так уж намного лучше, когда мы сами…
— Одно из древнейших, благороднейших и славнейших вонарских имен…
— …когда в нас самих…
— … гордое наследие Вонара…
— …в нас самих авескийская кровь!
Ужасное молчание, страшный взгляд дяди Ниена — он сразу понял, что произнес непроизносимое, вымолвил неслыханное и что дядя, который с самого начала не проявлял большой любви, навсегда проникся к нему ненавистью и отвращением. Несчастье совершилось, сказанного было не вернуть, да ему, по правде говоря, и не хотелось отказываться от своих слов.
— Если тебе не хватает достоинства не вспоминать о заслуживающем сожаления поступке Сисквина во Чаумелля, будь по крайней мере любезен воздержаться от упоминания о нем вслух.
Какая речь! Какой нелепый, надутый, косный идиотизм. Он мог смеяться над ним теперь, но двадцать лет назад в этом не было ничего смешного.
— Мы — вонарцы, Высокочтимые, племянник, и мы во всем придерживаемся вонарских правил. И здесь, в Бевиаретте, мы не отклоняемся от них ни на йоту. Если ты хочешь стать своим в нашем доме — если ты вообще хочешь остаться здесь — ты примешь наши правила и будешь соблюдать их. Тебе, с твоей злополучной внешностью, придется приложить особые усилия, чтобы преодолеть природные недостатки. Готов ли ты к этому? Если нет, готов ли ты сам пробивать себе путь в этом мире?
Конечно, это была пустая угроза. Древний вонарский кодекс чести, которому так предан был Ниен во Чаумелль, непререкаемо обязывал дядю принять на себя полную родительскую ответственность за осиротевшего племянника — обеспечить ему кров, пропитание, одежду и образование как собственному сыну. Однако десятилетний Ренилл ничего об этом не знал, и перспектива голодать и нищенствовать на пыльных улицах привела его в ужас.
— Я постараюсь, дядя. — Он до сих пор помнил, как трудно эти слова сходили с его языка.
— Очень хорошо. Тебе разрешено остаться с испытательным сроком. По прошествии трех месяцев мы вынесем решение в зависимости от твоего поведения.
Несносный болван. Но тогда угроза казалась очень реальной, и долгое время он честно старался загладить порок своей неудачной внешности. Он очень старался соблюдать дух и букву вонарских понятий о пристойности, но навязчивое дружелюбие авескийских слуг и сверстников, выделявших его именно за неподобающую вонарцу внешность, преследовало его на каждом шагу. Ему никогда не удавалось добиться одобрения дяди, а когда тот снова вступил в брак, взяв в жены сладко улыбающуюся Тиффтиф в'Эрист, стало еще хуже, потому что за сладкой улыбочкой Тиффтиф скрывалась такая же, если не большая, ограниченность, как и у его дяди. Присутствие в доме подростка-племянника, отягощенного авескийской внешностью, строптивостью и интересом к туземным обычаям, было для нее почти невыносимо.
Она не замедлила проявить свою неприязнь. Все с той же сладкой улыбочкой. Шлепки, публичные выговоры, ограничение свободы — все для его же блага. Устное перечисление его многочисленных грехов — ради исправления его характера. Голод, сидение взаперти без воды — чтобы сделать из него хорошего мальчика. Дядя Ниен неизменно поддерживал все ее решения.
Это время было бы совершенно невыносимым, если бы не доброта домашних слуг, которые стали его друзьями. И лучшим из друзей была Собхи — тогда тридцатилетняя вдовушка — дряхлая старуха по местным понятиям, несмотря на прямую осанку, гладкую золотистую кожу и черные волосы. От нее всегда пахло таврилом, мылом и цветами лурулеанни. У нее был большой нос, кривые зубы, испачканные синим пальцы. Она была великолепна. Она командовала домашней прислугой, и именно она научила его говорить на кандерулезском как на родном языке, ходить, сидеть, стоять и держаться по-авескийски, есть йиштрой — местным кривым ножом, понимать полет огнежалов и завязывать зуфур на две дюжины различных ладов, читать знаки касты и вообще — становиться, хотя бы, на время, чем-то иным, нежели обузой и чужаком в доме собственного дяди.
Ему было лет двенадцать, когда Собхи снова вышла замуж. Год спустя она умерла в родах, и он бы, наверно, обезумел от горя, если бы не последнее, может быть, величайшее из ее благодеяний. Она успела познакомить Ренилла со своим седым родичем, умури Зилуром.
Умури — авескийский духовный наставник — ввел Юного ученика в аллегорический Дворец Духа, воображаемые, но точно нанесенные на мысленную карту залы, галереи и тайные ходы которого составляли величайшее здание человеческого разума, его мирские и духовные пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Вверх по Золотой Мандиджуур йахдини во всех отношениях оправдывали заверения погонщика. Это в самом деле были сильные жирные водоплавающие, способные часами без устали бороться с течением. В то же время им была свойственна непокорность и воинственность, что следовало рассматривать как неизбежный противовес их непревзойденным достоинствам.
То и дело одно из животных, а то и оба сразу, выпрыгивали из воды: сперва показывалась широкая голова с тупым рылом, раздавался глухой низкий рев, затем все тело в золотисто-коричневой морщинистой шкуре взлетало на воздух и, описав короткую дугу, с плеском уходило обратно в реку. Толчок сотрясал маленькое судно, и путешествие прерывалось. Погонщик распутывал ремни упряжи, возился с шестами и потрясал острым стрекалом, между тем как река бурлила, баржа раскачивалась и волны заливали палубу.
Рано или поздно усилия погонщика и сопротивление привязанных к упряжи многочисленных поплавков заставляли непокорную тягловую силу вернуться на поверхность. Это еще не обязательно означало победу человека — заупрямившиеся йахдини были способны на злобное коварство. Они могли мгновенно извернуться в упряжи, выставив над бортом огромную голову, щелкнуть челюстями и выпустить на палубу вонючую струю полупереваренной рыбы и водорослей, забрызгав, и погонщика, и неосторожных пассажиров. Только тогда удовлетворенное местью животное смирялось, издавая победный визг.
Впрочем, иногда целый час, а то и два, проходили без происшествий, и баржа спокойно скользила по водной глади. Вокруг стояла тишина — такая тишина, что плеск волн о борт, скрип досок или ремней, недовольное фырканье йахдини, казалось, заполняли собой целый мир.
АфаХаал остался далеко позади, и местность изменялась на глазах по мере того, как они продвигались к северо-западу. Исчезли пыльные желтые равнины под желтоватыми небесами. Затопляемая разливами Золотой Мандиджуур долина славилась плодородными почвами по всей Авескии, и большая часть этих земель принадлежала теперь богатым вонарским плантаторам. Берега реки пронизывали оросительные каналы, отданные под посевы таварила — источника лазоревых пряностей, ценимых за цвет не менее, чем за изысканный аромат, возделанные поля отливали синевой. Запах знаменитых двулопастных листьев пронизывал воздух на мили вокруг. Сок, окрашивающий пальцы сборщиков урожая, проникал и в землю, так что желтые воды Золотой Мандиджуур приняли странный тревожный зеленоватый оттенок.
Постепенно мир из синего становился лиловым. Солнце, уходя на запад, выплеснуло в небо золотые, розовые, фиолетовые брызги. Цвета медленно гасли, давая отдых утомленным глазам. Баржа на ночь встала на якорь. Йахдини занялись рыбной ловлей, а наевшись, с сытым похрюкиваньем погрузились в сон. Заснул и погонщик. Ренилл сидел на палубе с фляжкой охлажденного в реке красноватого чая. На его запястьях и сзади на шее лежали прохладники — слизнеподобные речные создания, внушавшие нормальным вонарцам омерзение, граничившее с ужасом. Но Ренилл не находил в них ничего особенно отвратительного, а даже самые брезгливые его соотечественники не могли отрицать, что прохладники прекрасно умеют извлекать из человеческого тела излишний жар. Теперь он использовал их так же, как местные жители, и отлично себя чувствовал.
Над ним бриллиантами на черном бархате горели Василиск и Нуумани — небесная танцовщица — созвездия, которых не увидеть в Вонаре ни в какое время года. Перед ним, как отражение небесных звезд, плясали над нолями крошечные белые блестки — такие очаровательные, если не знать, что это огнежалы, названные так не только за свечение, но и за жгучую боль укусов. К счастью для работающих на полях, огнежалы вылетали только ночью. И к счастью для него они почти никогда не летали над водой.
Ренилл затаил дыхание, желая продлить мгновенье. Он редко испытывал такой покой. Все было прекрасно — или было бы, если бы не назойливая мысль о том, что ждет его в конце пути, о неизбежной неприятной встрече, а потом о неизбежном возвращении в ЗуЛайсу и неизбежном, хотя и не лишенном интереса, деле, ожидавшем его там. Да еще некоторые побочные обстоятельства, мелькавшие в памяти лица, суровый профиль во Тругнира, презрительная и презренная рожа Шивокса, горестный лик гочаллы Ксандуниссы, которой он много чего обещал, красавица гочанна — как же ее зовут?.. Жалюзи… Отойди… Жасмини… Джатонди! Точно, Джатонди. Красавица? Дело вкуса. Умна, образованна, владеет собой — это точно. Очень сильная, несмотря на внешнюю хрупкость. Красивая ли? Да какая разница. Кажется, он рассуждает, как Шивокс.
«Спасибо», — молча сказала она. Походка, наклон головы.
Да, красивая.
Скорей всего, быть ей четвертой женой какого-нибудь старого князька, который в первую брачную ночь заразит ее сифилисом.
Ренилл допил чай, отставил в сторону пустую фляжку и порывисто поднялся на ноги. Сорвал прохладников с рук и загривка, выбросил обратно в реку и ушел спать в каюту.
Утром он появился из нее преображенным. Авескиец из касты Отступающих исчез. Его место занял светлокожий светловолосый вонарец Высокочтимый, одетый в хлопчатую рубаху и брюки цвета хаки, в пробковом шлеме. Погонщик йахдини обратил взгляд к водам реки, к небесам, ко вселенной…
Невозможно было скрыть все признаки мальчишеского озорного веселья. Ренилл попытался — и потерпел поражение.
Ближе к вечеру они добрались до плантаций Бевиаретты. Ренилл расплатился с погонщиком, сошел на берег и быстро зашагал по узкой извилистой тропинке к дому. Кучка бронзовых голых малышей возилась в голубой пыли на дороге. Они еще не умели толком ходить, но поспешно прыснули в стороны на четвереньках, уступая дорогу Высокочтимому. Их нянька — смуглая пухлая девушка с медным значком трудолюбивой касты Потока, свисавшим на цепочке с зуфура — низко склонилась перед ним, застыв сутулым, поникшим воплощением покорности. Ренилл мельком взглянул на ее лицо — оно показалось знакомым — она наверняка уже служила на плантации во время его прошлогоднего визита — но имени Ренилл вспомнить не мог. Разумеется, она вела себя приличным и подобающим образом, но что-то в ее преувеличенном, раболепном смирении раздражало его.
Перестань пресмыкаться. Стой прямо, смотри мне в глаза.
Он прикусил язык. Все подобные слова были бесполезны. Хуже чем бесполезны, как он хорошо знал из прошлого опыта. Двадцать один год назад, десятилетним мальчиком, впервые оказавшись на плантации Бевиаретты и еще пылая либеральными идеями, почерпнутыми из книг но истории великой вонарской революции, он старательно внушал свои взгляды домашней прислуге, туземным товарищам по играм и рабочим плантации. По крайней мере один из его слушателей, девятилетний нибхой, принял поучения своего молодого хозяина близко к сердцу, храбро отказавшись склониться перед Превысшим Высокочтимым Ниеном во Чаумеллем, владельцем плантации. В результате нибхой был высечен до крови, что послужило причиной серьезного улучшения его манер.
— Ты видишь результат, племянник. — Наставительная речь дядюшки Ниена все еще отдавалась в ушах Ренилл а два десятка лет спустя. — Это твоя вина, следствие твоей глупости. Пора тебе осознать, что мы должны уважать свое достоинство, поддерживая некоторые традиции. Мы вонарцы, притом рода Возвышенных.
— Титул Возвышенных отменен. И, по-моему, правильно, — возразил он тогда. — И, может, мы и почти чистокровные вонарцы, но ты же знаешь, что в нас…
— Наследственные титулы отменены, но эта неразумная мера не аннулирует наследственного превосходства природного правящего класса и не меняет кодекса поведения нашего рода. Мы обращаемся с низшими мягко, если они того заслуживают, но без излишней снисходительности. Так лучше для всех.
— Но, дядя, почему же они низшие? И как мы можем считать себя высшими, если в нас самих…
— Мы должны выдерживать определенную дистанцию между господами и слугами.
— Но почему они должны всегда быть слугами? Разве это не их страна? И почему во Чаумелли притворяются, что они так уж намного лучше, когда мы сами…
— Одно из древнейших, благороднейших и славнейших вонарских имен…
— …когда в нас самих…
— … гордое наследие Вонара…
— …в нас самих авескийская кровь!
Ужасное молчание, страшный взгляд дяди Ниена — он сразу понял, что произнес непроизносимое, вымолвил неслыханное и что дядя, который с самого начала не проявлял большой любви, навсегда проникся к нему ненавистью и отвращением. Несчастье совершилось, сказанного было не вернуть, да ему, по правде говоря, и не хотелось отказываться от своих слов.
— Если тебе не хватает достоинства не вспоминать о заслуживающем сожаления поступке Сисквина во Чаумелля, будь по крайней мере любезен воздержаться от упоминания о нем вслух.
Какая речь! Какой нелепый, надутый, косный идиотизм. Он мог смеяться над ним теперь, но двадцать лет назад в этом не было ничего смешного.
— Мы — вонарцы, Высокочтимые, племянник, и мы во всем придерживаемся вонарских правил. И здесь, в Бевиаретте, мы не отклоняемся от них ни на йоту. Если ты хочешь стать своим в нашем доме — если ты вообще хочешь остаться здесь — ты примешь наши правила и будешь соблюдать их. Тебе, с твоей злополучной внешностью, придется приложить особые усилия, чтобы преодолеть природные недостатки. Готов ли ты к этому? Если нет, готов ли ты сам пробивать себе путь в этом мире?
Конечно, это была пустая угроза. Древний вонарский кодекс чести, которому так предан был Ниен во Чаумелль, непререкаемо обязывал дядю принять на себя полную родительскую ответственность за осиротевшего племянника — обеспечить ему кров, пропитание, одежду и образование как собственному сыну. Однако десятилетний Ренилл ничего об этом не знал, и перспектива голодать и нищенствовать на пыльных улицах привела его в ужас.
— Я постараюсь, дядя. — Он до сих пор помнил, как трудно эти слова сходили с его языка.
— Очень хорошо. Тебе разрешено остаться с испытательным сроком. По прошествии трех месяцев мы вынесем решение в зависимости от твоего поведения.
Несносный болван. Но тогда угроза казалась очень реальной, и долгое время он честно старался загладить порок своей неудачной внешности. Он очень старался соблюдать дух и букву вонарских понятий о пристойности, но навязчивое дружелюбие авескийских слуг и сверстников, выделявших его именно за неподобающую вонарцу внешность, преследовало его на каждом шагу. Ему никогда не удавалось добиться одобрения дяди, а когда тот снова вступил в брак, взяв в жены сладко улыбающуюся Тиффтиф в'Эрист, стало еще хуже, потому что за сладкой улыбочкой Тиффтиф скрывалась такая же, если не большая, ограниченность, как и у его дяди. Присутствие в доме подростка-племянника, отягощенного авескийской внешностью, строптивостью и интересом к туземным обычаям, было для нее почти невыносимо.
Она не замедлила проявить свою неприязнь. Все с той же сладкой улыбочкой. Шлепки, публичные выговоры, ограничение свободы — все для его же блага. Устное перечисление его многочисленных грехов — ради исправления его характера. Голод, сидение взаперти без воды — чтобы сделать из него хорошего мальчика. Дядя Ниен неизменно поддерживал все ее решения.
Это время было бы совершенно невыносимым, если бы не доброта домашних слуг, которые стали его друзьями. И лучшим из друзей была Собхи — тогда тридцатилетняя вдовушка — дряхлая старуха по местным понятиям, несмотря на прямую осанку, гладкую золотистую кожу и черные волосы. От нее всегда пахло таврилом, мылом и цветами лурулеанни. У нее был большой нос, кривые зубы, испачканные синим пальцы. Она была великолепна. Она командовала домашней прислугой, и именно она научила его говорить на кандерулезском как на родном языке, ходить, сидеть, стоять и держаться по-авескийски, есть йиштрой — местным кривым ножом, понимать полет огнежалов и завязывать зуфур на две дюжины различных ладов, читать знаки касты и вообще — становиться, хотя бы, на время, чем-то иным, нежели обузой и чужаком в доме собственного дяди.
Ему было лет двенадцать, когда Собхи снова вышла замуж. Год спустя она умерла в родах, и он бы, наверно, обезумел от горя, если бы не последнее, может быть, величайшее из ее благодеяний. Она успела познакомить Ренилла со своим седым родичем, умури Зилуром.
Умури — авескийский духовный наставник — ввел Юного ученика в аллегорический Дворец Духа, воображаемые, но точно нанесенные на мысленную карту залы, галереи и тайные ходы которого составляли величайшее здание человеческого разума, его мирские и духовные пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54