И ведь я действительно возьму эту жуткую снедь и куда-нибудь положу.
Ну, ладно, пока займемся Уилкинсом. Я приготовил две чашки чая и отнес в гостиную, где мой сосед по-прежнему стоял возле чемодана.
— Почему бы вам не присесть, сэр? — спросил я.
— О, чай! — воскликнул Уилкинс, выхватывая у меня чашку. Он улыбнулся мне лучезарной лживой улыбкой и сказал:
— Наслышан, что вам привалило счастье. Вот, зашел поздравить.
— Наслышаны? Каким образом?
— Позвонил властям. Как вы это назвали? Мошенническая управа?
Полюбопытствовал, как у вас все прошло нынче утром.
— И вам сказали?
— Я представился соседом, другом. Вежливый молодой человек. Очень мне помог.
— Понятно, — я покосился на чемодан. — А... э... что там?
Он опустил глаза и улыбнулся как никогда широко.
— Труд всей жизни, мой мальчик. Все хотел вам показать, да только сейчас собрался.
— Труд всей жизни? Это имеет какое-то отношение к военно-воздушным силам?
Уилкинс ухмыльнулся, подмигнул, состроил несколько весьма примечательных мин и лукаво ответил:
— Можно сказать и так, мой мальчик, можно сказать и так.
Я и не понимал, что происходит, и, честно говоря, не хотел понимать, поскольку мысли мои занимала Герти Дивайн. Подойдя к своему креслу для чтения, я уселся в него с чашкой в руках. Уилкинс мог либо понять и принять намек и сесть, либо продолжать стоять на часах, а то и на столетиях, возле своего чемодана. Пусть решает сам.
Уилкинс смотрел на меня алчным взглядом и явно ждал, когда я выкажу пылкое любопытство по поводу его проклятущего чемодана, но, когда до него, наконец, дошло, что пылкости не предвидится, он метнулся к креслу-качалке, поставил чашку на мраморный столик слева от себя и сказал:
— А у вас и впрямь уютное жилище. Обставлено по высшему разряду.
— Большое спасибо.
— Нынче поди достань добротное убранство.
— Воистину так, — согласился я.
— Особенно, когда живешь на пенсию. В стесненных обстоятельствах не больно размахнешься, правда? — он то ли гавкнул, то ли хихикнул, взял чашку и отпил большой глоток.
— Просто надо делать покупки с оглядкой, — сказал я, гадая, о чем мы ведем речь и почему вообще ее ведем. И тут стоявший посреди комнаты чемодан начал расти. Не в буквальном смысле, конечно, а лишь в моем сознании. Пока Уилкинс суетился вокруг чемодана, мне было ровным счетом наплевать на эту штуковину, но теперь, когда мы, вроде бы, завели разговор о мебели, покупках, недоедании и еще бог знает о чем, а о чемодане напрочь забыли, я вдруг начал задумываться о его загадочном появлении посреди гостиной, да еще со всеми этими кожаными ремнями и почерневшими от времени пряжками.
Интересно, что там, внутри? Каково содержимое этого баула? Может, модель самолета? Чертежи космического корабля? Боеголовка водородной бомбы?
— Что по нынешним временам нужно человеку, так это деньги, да побольше, — продолжал тем временем Уилкинс, не замечая моего растущего любопытства. — И притом наличными. Конечно, лучше всего разбогатеть так, как это сделали вы: взять да и получить наследство, не ударив пальцем о палец. Зачем суетиться, когда все само идет в руки? Но людям менее везучим приходится тащить, что плохо лежит, стараться свести концы с концами и надеяться, что удастся отложить малость, а если повезет, то и зажить припеваючи.
Хотя эта речь была произнесена дружелюбным тоном, бодренько и без задней мысли, я испытал чувство вины оттого, что на меня вдруг свалилось не нажитое тяжким трудом богатство. И сказал:
— Полагаю, при четко определенном доходе порой нелегко...
— Недолго ему таким оставаться, — бодрее прежнего возвестил Уилкинс и кивнул на свой чемоданище. — Вот в чем все дело. Там лежит изрядный куш.
— Да, вы, кажется, хотели что-то мне показать, — проговорил я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно беспечнее, и в меру сил скрывая любопытство.
— Разумеется, — отвечал он, дружелюбно улыбаясь мне, но не торопясь покинуть кресло-качалку. — Когда угодно. Как только у вас будет свободное время.
— Значит, лучше всего прямо сейчас, — сказал я, но мгновение спустя подумал, что выказываю слишком большое нетерпение, и поспешил добавить: Разумеется, если вы никуда не торопитесь.
— Ничуть не тороплюсь. С удовольствием покажу вам все. — Наконец-то Уилкинс пришел в движение, лязгнул чашкой о блюдце, поставил ее, поднялся на ноги и тотчас преклонил колена перед своим чемоданом. Повалив баул набок и расстегивая кожаные ремни, он добавил:
— Такого молодого человека это наверняка заинтересует. Тут... вся... моя... работа... за... уф... за тридцать один год. Я... все... ага, пошло! Так вот, теперь я ее завершил.
С этими словами Уилкинс поднял крышку чемодана и взглянул на меня, как джинн, вручающий Аладдину сокровище.
Сокровище? Чемодан был набит бумагой для пишущих машин. Целых шесть стопок. Верхние листы каждой стопы (подозреваю, что и все остальные тоже) были сплошь покрыты мелкими, но четкими закорючками. Темно-синие чернила имели тот же оттенок, что и пятна на правой руке Уилкинса.
— Что это? — спросил я.
— Моя книга, — с благоговением отвечал писатель, похлопывая ладонью по ближайшей стопе. — Вот она...
— Ваша книга? — Меня внезапно охватил какой-то странный страх. — Вы хотите сказать, ваше жизнеописание?
— Нет, нет, какое там жизнеописание! Мой послужной список не тянет на книгу. Нет, нет, только не это. У меня была не служба, а так, легкая прогулка, — он с обожанием оглядел стопки. — Нет, это не документалистика.
Но, разумеется, в основу положены действительные события. Естественно.
Действительные события.
— Стало быть, это роман? — спросил я.
— В известном смысле. В некотором роде. Но исторический материал изложен точно, — он прищурился и взглянул на меня, словно хотел показать, какой у него может быть верный глаз. — До мельчайших подробностей.
Сведения, которые почти невозможно раздобыть, собраны и приведены здесь с великой достоверностью. Я изучал эпоху и все записывал.
Продолжая блуждать в потемках, я спросил:
— Так это — исторический роман?
— Можно сказать и так, — ответил Уилкинс. Стоя на коленях перед набитым бумагой чемоданом, он оперся одной рукой о свое творение, подался ко мне и прошептал:
— Это — новое описание военных походов Юлия Цезаря. Я добавил ВВС.
— Прошу прощения?
— Заглавие — «Veni, Vidi, Vici благодаря воздушной мощи». Неплохо, да?
— Неплохо, — упавшим голосом ответил я.
Уилкинс покосился на меня, прищурив на сей раз только один глаз.
— Вы все еще не видите сути, — сказал он. — Думаете, что это немного дурацкая идея?
— Просто слишком свежая, — поспешно возразил я. — Она еще не уложилась у меня в голове.
— Разумеется, свежая! Но это еще не все. Вы догадываетесь, что придает ей такую значимость?
— Боюсь, что нет, — ответил я.
— Самобытность! Перепевы не попадают в списки бестселлеров! Там только новые идеи, неожиданные мысли. Как в моей книге! — Дабы подчеркнуть важность своего высказывания, он хлопнул ладонью по рукописи, и мы оба изумленно вытаращили глаза, услышав громкое «шлеп». Потом я сказал:
— Э... но Юлий Цезарь... Какая уж тут самобытность?
— Еще какая! Вот какая! — Уилкинс уже вошел в раж; он подался вперед, замахал руками и пустился в объяснения:
— Я сохранил исторические события, все до единого. Названия варварских племен, численность войск, сражения, имевшие место в действительности, — я все это сохранил. От себя я добавил только военно-воздушные силы. Волею судеб римляне получили в свое распоряжение самолеты, приблизительно такие же, которые использовались в годы первой мировой. Перенеся ВВС в ту историческую эпоху, когда их не было, я показал, как воздушный флот меняет весь ход военных кампаний.
— И ход истории, да?
— Влияние на историю в целом незначительно, — ответил Уилкинс. — В конце концов, Цезарь и так выиграл почти все сражения, поэтому последствия, в сущности, были те же. Но не сами битвы. Менялась и психология полководцев.
Все это у меня тут, все на бумаге. А Юлий, сам Юлий Цезарь, — это что-то.
Очень, очень примечательная личность. Прочтите, и вы в этом убедитесь.
— Вы хотите, чтобы я прочел все это? — спросил я, но мой вопрос прозвучал не совсем вежливо, поэтому я поспешно добавил:
— Что ж, с радостью. Очень хотелось бы почитать.
— От моей идеи просто дух захватывает, вот почему вам следует прочесть, — сказал Уилкинс. — Сейчас-то вы не готовы ее воспринять, думаете, что я несу ахинею. Дурацкая, мол, задумка. Но когда до вас дойдет, вы увидите все в правильном свете. Зримо представите себе, как эти маленькие хлипкие самолетики появляются из-за холмов и идут на бреющем над Галлией, рассыпая копья и камни...
— Они у вас не вооружены пушками и пулеметами?
— Разумеется, нет. До изобретения пороха тогда было еще очень далеко.
А я стараюсь сохранить историческую правду, поэтому у римлян есть только самолеты.
— Но раз у них есть самолеты, значит, есть и двигатель внутреннего сгорания, — заспорил я. — И бензин. И очищенные масла. Но в этом случае они просто не могли не иметь всего остального — всего того, что мы имеем сегодня: автомобилей, лифтов, бомб. Возможно, даже атомных.
— Да не волнуйтесь вы так, — с самоуверенной ухмылкой ответил Уилкинс и снова похлопал по рукописи. — Все здесь. Все разложено по полочкам.
— А издатель у вас есть? — спросил я.
— Издатель! — выплюнул Уилкинс, разом побагровев от ярости и сжав кулаки. — Слепцы! Все до единого! Либо норовят спереть твой труд, либо не желают замечать даровитого автора. Даровитого, именно даровитого. Где им разглядеть дарование. Цепляются за опробированное и затасканное, а больше ничего знать не хотят. Когда приносишь им настоящий свежак, что-то новое, незаезженное, что-то действительно захватывающее, они знать не знают, как им быть.
— Значит, вашу рукопись все время отвергают?
— Ходил я к одному парню, — немного успокоившись, продолжал Уилкинс.
— Обещал издать. На паях, кажется. Так это называется. Я оплачиваю издержки, типографию, все такое, а он издает и рассылает по книготорговцам.
Мне и невдомек, что там такая механика, но вот поди ж ты. Парень говорит, это в порядке вещей. Показал мне груду книг, изданных таким манером.
Некоторые на вид очень даже ничего, хорошая работа: веселенькие обложки, белая бумага, буквы красивые. Но я никогда не слыхал их названий, и это настораживает. Конечно, какой из меня книгочей? Не ахти какой, читаю почти исключительно по своей теме. Вот вы — другое дело. Наверняка вы о них наслышаны. Во всяком случае, о некоторых.
— Я тоже мало читаю, — признался я. — Почти не знаю современных авторов. Мой круг чтения — главным образом научные труды.
— Точь-в-точь как у меня, — радостно сказал Уилкинс. — Мы с вами родственные души. — Он улыбнулся сначала мне, потом — своей рукописи. Завершил, наконец.
— Это хорошо, — похвалил я его.
— Парень говорит, так начинали все, у кого теперь громкие имена, продолжал Уилкинс, устремив взор в пространство. — Издавали свои произведения на паях с такими, как он. Лоуренс, Джеймс Джойс и другие маститые, так он сказал.
— Это возможно, — согласился я. — Увы, я не очень хороший знаток истории литературы.
— Разумеется, это обойдется в тысчонку-другую, — продолжал Уилкинс.
— А потом еще придется вкладывать в рекламу. Без нее в нашем мире — ни тпру ни ну, уж вы мне поверьте. У меня есть задумки, как раскрутить эту книжку. Издать рекламные экземпляры — такие, чтобы глаза на лоб полезли, прописать в «Нью-Йорк-таймс», во всех газетах страны. Пусть читающая Америка узнает...
— Вас послушать, так это немалые расходы, — ответил я, ощутив легкую дрожь, сопутствующую зарождению дурных предчувствий.
— Чтобы сделать деньги, надо потратиться. Но подумайте о прибыли, запел певец мировой скорби. — Для начала — книжные ярмарки. Издания за рубежом. Экранизации. По моей книге наверняка можно сделать кино. У меня тут наброски по подбору актеров. Юлий Цезарь в молодые годы — Джек Леммон.
Барбара Николз... кажется, он где-то здесь... — Уилкинс принялся копаться в стопках, но без особого успеха. Наконец он бросил это дело и сказал:
— Ага!
Вот и обложка. Черновая заготовка.
Он протянул мне лист с каким-то рисунком, выполненным все в той же технике — темно-синими чернилами. По верху страницы в две строки шел заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий на эмблему из мультяшки про Сверхчеловека: «VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ ВОЗДУШНОЙ МОЩИ».
— Разумеется, это лишь грубый набросок, — без всякой нужды сообщил мне Уилкинс. — Я не живописец. Придется нанимать кого-нибудь, чтобы сделал все как следует.
Похоже, он все-таки умел оценивать свои возможности. Во всяком случае, Уилкинс был прав, когда не стал причислять себя к живописцам. Уж как я ни силился, а все-таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он состоял из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых, коротких и длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не имел, что они обозначают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Ну, ладно, пока займемся Уилкинсом. Я приготовил две чашки чая и отнес в гостиную, где мой сосед по-прежнему стоял возле чемодана.
— Почему бы вам не присесть, сэр? — спросил я.
— О, чай! — воскликнул Уилкинс, выхватывая у меня чашку. Он улыбнулся мне лучезарной лживой улыбкой и сказал:
— Наслышан, что вам привалило счастье. Вот, зашел поздравить.
— Наслышаны? Каким образом?
— Позвонил властям. Как вы это назвали? Мошенническая управа?
Полюбопытствовал, как у вас все прошло нынче утром.
— И вам сказали?
— Я представился соседом, другом. Вежливый молодой человек. Очень мне помог.
— Понятно, — я покосился на чемодан. — А... э... что там?
Он опустил глаза и улыбнулся как никогда широко.
— Труд всей жизни, мой мальчик. Все хотел вам показать, да только сейчас собрался.
— Труд всей жизни? Это имеет какое-то отношение к военно-воздушным силам?
Уилкинс ухмыльнулся, подмигнул, состроил несколько весьма примечательных мин и лукаво ответил:
— Можно сказать и так, мой мальчик, можно сказать и так.
Я и не понимал, что происходит, и, честно говоря, не хотел понимать, поскольку мысли мои занимала Герти Дивайн. Подойдя к своему креслу для чтения, я уселся в него с чашкой в руках. Уилкинс мог либо понять и принять намек и сесть, либо продолжать стоять на часах, а то и на столетиях, возле своего чемодана. Пусть решает сам.
Уилкинс смотрел на меня алчным взглядом и явно ждал, когда я выкажу пылкое любопытство по поводу его проклятущего чемодана, но, когда до него, наконец, дошло, что пылкости не предвидится, он метнулся к креслу-качалке, поставил чашку на мраморный столик слева от себя и сказал:
— А у вас и впрямь уютное жилище. Обставлено по высшему разряду.
— Большое спасибо.
— Нынче поди достань добротное убранство.
— Воистину так, — согласился я.
— Особенно, когда живешь на пенсию. В стесненных обстоятельствах не больно размахнешься, правда? — он то ли гавкнул, то ли хихикнул, взял чашку и отпил большой глоток.
— Просто надо делать покупки с оглядкой, — сказал я, гадая, о чем мы ведем речь и почему вообще ее ведем. И тут стоявший посреди комнаты чемодан начал расти. Не в буквальном смысле, конечно, а лишь в моем сознании. Пока Уилкинс суетился вокруг чемодана, мне было ровным счетом наплевать на эту штуковину, но теперь, когда мы, вроде бы, завели разговор о мебели, покупках, недоедании и еще бог знает о чем, а о чемодане напрочь забыли, я вдруг начал задумываться о его загадочном появлении посреди гостиной, да еще со всеми этими кожаными ремнями и почерневшими от времени пряжками.
Интересно, что там, внутри? Каково содержимое этого баула? Может, модель самолета? Чертежи космического корабля? Боеголовка водородной бомбы?
— Что по нынешним временам нужно человеку, так это деньги, да побольше, — продолжал тем временем Уилкинс, не замечая моего растущего любопытства. — И притом наличными. Конечно, лучше всего разбогатеть так, как это сделали вы: взять да и получить наследство, не ударив пальцем о палец. Зачем суетиться, когда все само идет в руки? Но людям менее везучим приходится тащить, что плохо лежит, стараться свести концы с концами и надеяться, что удастся отложить малость, а если повезет, то и зажить припеваючи.
Хотя эта речь была произнесена дружелюбным тоном, бодренько и без задней мысли, я испытал чувство вины оттого, что на меня вдруг свалилось не нажитое тяжким трудом богатство. И сказал:
— Полагаю, при четко определенном доходе порой нелегко...
— Недолго ему таким оставаться, — бодрее прежнего возвестил Уилкинс и кивнул на свой чемоданище. — Вот в чем все дело. Там лежит изрядный куш.
— Да, вы, кажется, хотели что-то мне показать, — проговорил я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно беспечнее, и в меру сил скрывая любопытство.
— Разумеется, — отвечал он, дружелюбно улыбаясь мне, но не торопясь покинуть кресло-качалку. — Когда угодно. Как только у вас будет свободное время.
— Значит, лучше всего прямо сейчас, — сказал я, но мгновение спустя подумал, что выказываю слишком большое нетерпение, и поспешил добавить: Разумеется, если вы никуда не торопитесь.
— Ничуть не тороплюсь. С удовольствием покажу вам все. — Наконец-то Уилкинс пришел в движение, лязгнул чашкой о блюдце, поставил ее, поднялся на ноги и тотчас преклонил колена перед своим чемоданом. Повалив баул набок и расстегивая кожаные ремни, он добавил:
— Такого молодого человека это наверняка заинтересует. Тут... вся... моя... работа... за... уф... за тридцать один год. Я... все... ага, пошло! Так вот, теперь я ее завершил.
С этими словами Уилкинс поднял крышку чемодана и взглянул на меня, как джинн, вручающий Аладдину сокровище.
Сокровище? Чемодан был набит бумагой для пишущих машин. Целых шесть стопок. Верхние листы каждой стопы (подозреваю, что и все остальные тоже) были сплошь покрыты мелкими, но четкими закорючками. Темно-синие чернила имели тот же оттенок, что и пятна на правой руке Уилкинса.
— Что это? — спросил я.
— Моя книга, — с благоговением отвечал писатель, похлопывая ладонью по ближайшей стопе. — Вот она...
— Ваша книга? — Меня внезапно охватил какой-то странный страх. — Вы хотите сказать, ваше жизнеописание?
— Нет, нет, какое там жизнеописание! Мой послужной список не тянет на книгу. Нет, нет, только не это. У меня была не служба, а так, легкая прогулка, — он с обожанием оглядел стопки. — Нет, это не документалистика.
Но, разумеется, в основу положены действительные события. Естественно.
Действительные события.
— Стало быть, это роман? — спросил я.
— В известном смысле. В некотором роде. Но исторический материал изложен точно, — он прищурился и взглянул на меня, словно хотел показать, какой у него может быть верный глаз. — До мельчайших подробностей.
Сведения, которые почти невозможно раздобыть, собраны и приведены здесь с великой достоверностью. Я изучал эпоху и все записывал.
Продолжая блуждать в потемках, я спросил:
— Так это — исторический роман?
— Можно сказать и так, — ответил Уилкинс. Стоя на коленях перед набитым бумагой чемоданом, он оперся одной рукой о свое творение, подался ко мне и прошептал:
— Это — новое описание военных походов Юлия Цезаря. Я добавил ВВС.
— Прошу прощения?
— Заглавие — «Veni, Vidi, Vici благодаря воздушной мощи». Неплохо, да?
— Неплохо, — упавшим голосом ответил я.
Уилкинс покосился на меня, прищурив на сей раз только один глаз.
— Вы все еще не видите сути, — сказал он. — Думаете, что это немного дурацкая идея?
— Просто слишком свежая, — поспешно возразил я. — Она еще не уложилась у меня в голове.
— Разумеется, свежая! Но это еще не все. Вы догадываетесь, что придает ей такую значимость?
— Боюсь, что нет, — ответил я.
— Самобытность! Перепевы не попадают в списки бестселлеров! Там только новые идеи, неожиданные мысли. Как в моей книге! — Дабы подчеркнуть важность своего высказывания, он хлопнул ладонью по рукописи, и мы оба изумленно вытаращили глаза, услышав громкое «шлеп». Потом я сказал:
— Э... но Юлий Цезарь... Какая уж тут самобытность?
— Еще какая! Вот какая! — Уилкинс уже вошел в раж; он подался вперед, замахал руками и пустился в объяснения:
— Я сохранил исторические события, все до единого. Названия варварских племен, численность войск, сражения, имевшие место в действительности, — я все это сохранил. От себя я добавил только военно-воздушные силы. Волею судеб римляне получили в свое распоряжение самолеты, приблизительно такие же, которые использовались в годы первой мировой. Перенеся ВВС в ту историческую эпоху, когда их не было, я показал, как воздушный флот меняет весь ход военных кампаний.
— И ход истории, да?
— Влияние на историю в целом незначительно, — ответил Уилкинс. — В конце концов, Цезарь и так выиграл почти все сражения, поэтому последствия, в сущности, были те же. Но не сами битвы. Менялась и психология полководцев.
Все это у меня тут, все на бумаге. А Юлий, сам Юлий Цезарь, — это что-то.
Очень, очень примечательная личность. Прочтите, и вы в этом убедитесь.
— Вы хотите, чтобы я прочел все это? — спросил я, но мой вопрос прозвучал не совсем вежливо, поэтому я поспешно добавил:
— Что ж, с радостью. Очень хотелось бы почитать.
— От моей идеи просто дух захватывает, вот почему вам следует прочесть, — сказал Уилкинс. — Сейчас-то вы не готовы ее воспринять, думаете, что я несу ахинею. Дурацкая, мол, задумка. Но когда до вас дойдет, вы увидите все в правильном свете. Зримо представите себе, как эти маленькие хлипкие самолетики появляются из-за холмов и идут на бреющем над Галлией, рассыпая копья и камни...
— Они у вас не вооружены пушками и пулеметами?
— Разумеется, нет. До изобретения пороха тогда было еще очень далеко.
А я стараюсь сохранить историческую правду, поэтому у римлян есть только самолеты.
— Но раз у них есть самолеты, значит, есть и двигатель внутреннего сгорания, — заспорил я. — И бензин. И очищенные масла. Но в этом случае они просто не могли не иметь всего остального — всего того, что мы имеем сегодня: автомобилей, лифтов, бомб. Возможно, даже атомных.
— Да не волнуйтесь вы так, — с самоуверенной ухмылкой ответил Уилкинс и снова похлопал по рукописи. — Все здесь. Все разложено по полочкам.
— А издатель у вас есть? — спросил я.
— Издатель! — выплюнул Уилкинс, разом побагровев от ярости и сжав кулаки. — Слепцы! Все до единого! Либо норовят спереть твой труд, либо не желают замечать даровитого автора. Даровитого, именно даровитого. Где им разглядеть дарование. Цепляются за опробированное и затасканное, а больше ничего знать не хотят. Когда приносишь им настоящий свежак, что-то новое, незаезженное, что-то действительно захватывающее, они знать не знают, как им быть.
— Значит, вашу рукопись все время отвергают?
— Ходил я к одному парню, — немного успокоившись, продолжал Уилкинс.
— Обещал издать. На паях, кажется. Так это называется. Я оплачиваю издержки, типографию, все такое, а он издает и рассылает по книготорговцам.
Мне и невдомек, что там такая механика, но вот поди ж ты. Парень говорит, это в порядке вещей. Показал мне груду книг, изданных таким манером.
Некоторые на вид очень даже ничего, хорошая работа: веселенькие обложки, белая бумага, буквы красивые. Но я никогда не слыхал их названий, и это настораживает. Конечно, какой из меня книгочей? Не ахти какой, читаю почти исключительно по своей теме. Вот вы — другое дело. Наверняка вы о них наслышаны. Во всяком случае, о некоторых.
— Я тоже мало читаю, — признался я. — Почти не знаю современных авторов. Мой круг чтения — главным образом научные труды.
— Точь-в-точь как у меня, — радостно сказал Уилкинс. — Мы с вами родственные души. — Он улыбнулся сначала мне, потом — своей рукописи. Завершил, наконец.
— Это хорошо, — похвалил я его.
— Парень говорит, так начинали все, у кого теперь громкие имена, продолжал Уилкинс, устремив взор в пространство. — Издавали свои произведения на паях с такими, как он. Лоуренс, Джеймс Джойс и другие маститые, так он сказал.
— Это возможно, — согласился я. — Увы, я не очень хороший знаток истории литературы.
— Разумеется, это обойдется в тысчонку-другую, — продолжал Уилкинс.
— А потом еще придется вкладывать в рекламу. Без нее в нашем мире — ни тпру ни ну, уж вы мне поверьте. У меня есть задумки, как раскрутить эту книжку. Издать рекламные экземпляры — такие, чтобы глаза на лоб полезли, прописать в «Нью-Йорк-таймс», во всех газетах страны. Пусть читающая Америка узнает...
— Вас послушать, так это немалые расходы, — ответил я, ощутив легкую дрожь, сопутствующую зарождению дурных предчувствий.
— Чтобы сделать деньги, надо потратиться. Но подумайте о прибыли, запел певец мировой скорби. — Для начала — книжные ярмарки. Издания за рубежом. Экранизации. По моей книге наверняка можно сделать кино. У меня тут наброски по подбору актеров. Юлий Цезарь в молодые годы — Джек Леммон.
Барбара Николз... кажется, он где-то здесь... — Уилкинс принялся копаться в стопках, но без особого успеха. Наконец он бросил это дело и сказал:
— Ага!
Вот и обложка. Черновая заготовка.
Он протянул мне лист с каким-то рисунком, выполненным все в той же технике — темно-синими чернилами. По верху страницы в две строки шел заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий на эмблему из мультяшки про Сверхчеловека: «VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ ВОЗДУШНОЙ МОЩИ».
— Разумеется, это лишь грубый набросок, — без всякой нужды сообщил мне Уилкинс. — Я не живописец. Придется нанимать кого-нибудь, чтобы сделал все как следует.
Похоже, он все-таки умел оценивать свои возможности. Во всяком случае, Уилкинс был прав, когда не стал причислять себя к живописцам. Уж как я ни силился, а все-таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он состоял из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых, коротких и длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не имел, что они обозначают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29