Клоп, разумеется, не отнесется с уважением к ее отказу, а значит, у нее остается только одно неотъемлемое богатство – уважение к себе. Да, у нее действительно был выбор: продаться Клопу и получить некий минимум удобств в лагере или послать его подальше и добровольно оказаться в аду. Комфорту и презрению к себе она предпочла мучения и внутреннюю свободу, свободу стойкой души, которая открыта только ей самой и которую она не желала запачкать.
– Итак? – не вытерпел клоп.
Она не дрогнув выдержала его обжигающий взгляд.
– Я не люблю тебя…
Он удивленно раскрыл глаза и лишь потом расхохотался.
– Ну и ну! Я лопну от смеха! Всякая там любовь, великие чувства – это не про меня. Это я предоставлю тебе.
– Ты меня не понял. Это значит, что я никогда не буду твоей.
Лицо Клопа стало жестким. Он наклонился к самому ее уху:
– Ты меня тоже не поняла. Если ты меня не хочешь, я все равно тебя трахну. А после этого все мои кореши трахнут тебя во все дырки, а после них – все придурки этого хренового лагеря. Либо ты соглашаешься, либо тебя трахнут, вот и весь выбор.
– Я не соглашаюсь.
Он резко выпрямился, словно ужаленный змеей.
– Ты уверена?
Она чуть не уперлась спиной в колючую проволоку, испугавшись полного ненависти лица Клопа. Она набрала воздуху в легкие, встала поувереннее на трясущихся ногах и утвердительно кивнула головой. Клоп смотрел на нее несколько секунд с отчаянием и жестокостью, а затем жестом приказал членом банды встать вокруг них плотным полукругом, живым ограждением арены. Затем он стянул брюки и выставил свое орудие, стоящее горизонтально, свой широкий узловатый клинок, служащий для осквернения и разорения.
– Ты разденешься сама или предпочитаешь, чтобы это сделал я?
Она не шелохнулась, словно окаменев. Ее вдруг покинули все желания и мысли. Взглянув вокруг, она заметила, что ни одного охранника поблизости не было. Ее крики вряд ли привлекут внимание среди людского гомона, предсмертных стонов и криков голодных младенцев. И уж совсем нечего было рассчитывать на помощь заключенных, превратившихся в жалкое отребье из-за жестокости сволочей и постоянных унижений. Клоп ухватился за ворот ее балахона и рванул с такой силой, что ткань больно впилась ей в шею, прежде чем порваться сверху донизу. Полы разлетелись, обнажив бюстгальтер, который она несколько дней назад сняла с одной из умерших соседок.
– Ты все еще меня не хочешь?
Она со слезами на глазах отрицательно мотнула головой, чувствуя, как шею пронзают резкие волны страха. Клоп щелкнул пальцами. Головорез, стоявший к нему ближе всех, подал острую железку, которую Клоп продел между чашечек бюстгальтера. От прикосновения теплой стали к коже она вздрогнула.
– Я не такой плохой, как говорят, – продолжал Клоп. – Я никого не принуждаю. Вот тебе доказательство: ты меня не хочешь, я уважаю твое желание, я тебя не делаю своей бабой, а делю с остальными.
Он резко поднял вверх железку, узкая полоска эластичной ткани мгновенно порвалась, и чашечки разлетелись в стороны.
– Экие у тебя сиськи! – выдохнул Клоп с восхищением, которое разделили, судя по их восклицаниям, его приспешники.
Он немного поводил стальным острием по округлостям и впадинкам ее груди, а потом опустил его по животу к резинке на юбке. Она дрожала всем телом, по ее лицу катились слезы. У нее стоял ком в горле, в трахее, в животе, в кишках, между ног. Она почти не понимала, что он стягивает с нее юбку, рвет трусы.
– Повернись!
Она не сразу послушалась, и он дал ей пощечину с такой силой, что она крутанулась вокруг своей оси и задела лицом колючую проволоку.
– Я возьму тебя как суку. Потому что ты и есть сука, ты – хренова сука!
Он схватил ее за волосы, вынуждая встать на четвереньки на все еще мокрую от дождя землю, ногой раздвинул ей колени. Она попыталась лягнуть его, но он сильно ударил ее между лопатками. Остальные его подначивали, торопили скорее покончить с этой нежной плотью, которую всем до смерти хотелось попробовать, унизить, отметить каленым железом. Они почти что дрались, подбирая объедки. Она вздрогнула от отвращения, когда пальцы Клопа грубо коснулись ее нежных и без того воспаленных малых губ. Если он сейчас же не перестанет ее терзать, как кусок мяса, ее стошнит.
Пусть ее стошнит, пусть она изрыгнет все под себя, пусть потеряет рассудок…
Тучи, скопившись над лагерем, наконец пролились бурным и теплым дождем. Она несколько мгновений боролась с тошнотой, со слезами, с противоречивыми ощущениями. Ей казалось, что она различает вдалеке какие-то звуки, примешивающиеся к шуму дождя, какие-то хлопки, чьи-то крики и хрип. Пальцы Клопа разжались, она больше не чувствовала ни его присутствия, ни нависшего над ней дамоклова меча. Она уловила какое-то беспорядочное движение позади себя.
Обернувшись, она увидела рядом лежащие в неестественных позах, с вывихнутыми руками и ногами тела, похожие на брошенных марионеток. Немного подальше виднелись черные, неподвижные, грозные тени примерно двадцати охранников. Затем она наконец уловила связь между треском их ружей и странными подергиваниями сволочей, сраженных пулеметной очередью.
Клоп сбросил брюки и понесся по ближайшей дорожке. Первая пуля попала ему в бедро, вторая в затылок, третья в поясницу. Он успел пробежать еще несколько метров, упал и покатился по мокрой от дождя земле.
– Садитесь, пожалуйста.
Она села на край стула, который он ей подвинул. Она не могла скрыть удивления, войдя в кабинет начальника лагеря: он казался едва ли старше нее. Не красавец, но определенный шарм в нем был, благодаря длинным ресницам и черным глазам – нежным, бархатистым. Она инстинктивно почувствовала, что он, как и она, девственен и сберег себя. Словно двое сохранивших невинность узнали друг друга.
Расстреляв сволочей, охранники накинули на нее одеяло и отвели в административное здание лагеря. Там помощницы легионеров проводили ее в настоящую ванную, и она наконец-то смогла отмыться от грязи, очиститься телом и душой. Ей выдали новое нижнее белье, платье и туфли, а затем после недолгого ожидания в приемной охранник забрал ее, чтобы доставить в кабинет начальника лагеря.
– Эти чертенята мне были нужны, но я не выдержал, когда они взялись за вас, – сказал начальник с робкой улыбкой.
– Нужны? – заметила она.
– Они налаживали порядок. Разумеется, их собственный, несовершенный, но все же порядок. Сами того не желая, они были нашими ценными помощниками. Они осуществляли первую… чистку.
– Эта чистка как-то связана с печью? – спросила она как можно более ровным голосом.
– Вас очень интересовал ее черный дым, правда?
– Как вы узнали, что…
– Так же, как и то, что к вам пристали эти чертенята, – перебил он. – Не бойтесь, никакого чуда тут нет. Это всего-навсего результат работы прекрасной системы видеонаблюдения.
Начальник подошел к деревянной панели и нажал на какую-то кнопку. Панель отъехала в сторону, и появилось около тридцати плоских экранов, которые складывались в разноцветную и постоянно движущуюся мозаику. Она машинально встала и подошла к этим распахнувшимся окнам – только спустя несколько секунд она осознала, что делает, – с видом на бараки и на дорожки лагеря. Она узнала знакомые лица женщин и мужчин, с которыми ежедневно сталкивалась, увидела лежавшие рядами матрасы, на которых спала, различные уголки, которые считала более или менее скрытыми от чужих глаз; увидела и трупы сволочей, сраженных пулями охранников, и труп Клопа – он лежал отдельно, в луже крови, с оголенными ягодицами. При всем том она не могла припомнить, чтобы какие-нибудь камеры виднелись под крышами бараков или на вышках.
– Камеры отлично спрятаны, – продолжил начальник, словно читая ее мысли. – Их невозможно обнаружить. И они сверхпрочны. Я как раз рассчитывал завтра послать за вами охранников, но сегодняшние события меня опередили.
– Послать за мной? Зачем?
Начальник снова сел за стол, оперся о него локтями, скрестил ладони и, положив на них подбородок, устремил на нее взгляд, полный страха и надежды.
– Чтобы сделать вам то же предложение, что и заключенный по прозвищу Клоп. С той разницей, что я-то по-прежнему верю в высокие чувства.
Она не ответила. Но сразу же поняла, что отдастся ему, – не для того, чтобы получить от этого какую-то выгоду, но потому что ее сердце подсказывало ей сделать это, потому что затянутый кожаным ремнем ангел в черном мундире палачей взволновал ее до глубины души, потому что они узнали друг друга, нашли друг друга вопреки видимости, вопреки обстоятельствам, потому что они оказались поверх окружающего пространства и поверх времени.
– Но я… я… усама, – прошептала она. – А вы – христианин.
Он открыл ящик стола, достал оттуда папку и протянул ей.
– Здесь я решаю, кто усама, а кто христианин. Я уже подготовил документ, опровергающий предъявленные вам обвинения.
– А как же остальные…
– Им не так повезло, как вам. К сожалению, они приговорены. Меня прислали сюда, чтобы инспектировать операции по… проведению чистки.
– Но я не могу согласиться, не могу, понимаете? Я предпочитаю умереть вместе с ними.
Он положил папку на стол, улыбаясь то ли снисходительно, то ли иронично.
– Ваше поведение делает вам честь. Я даю вам время подумать – столько, сколько вам нужно. Вы разместитесь в квартире моей матери. Она занимала слишком много места в моей жизни. Вчера я отправил ее домой. И немного прибрался – ради вас.
Она с удивлением поймала себя на том, что улыбается в ответ ему – человеку, который собирается отправить всех заключенных лагеря в печь, некогда служившую для переработки костной муки.
16
Стеф не возвращалась уже третий день.
Она не посвятила братьев Гогов в причины своего исчезновения. Она ушла из подвала около четырех утра и поднялась за плащом в каморку неслышно, как тень. Она покинула дом, не оставив ни единого следа, ни единого словечка, нацарапанного на клочке бумаги, как будто потеряла всякий интерес к Пибу и к братьям.
До появления Задницы в его жизни все казалось Пибу пресным и тусклым, а теперь все имело привкус пепла. Он спрашивал себя, какого черта он делает в этой несчастной развалюхе в кампании двух психов, которые все время проводят перед экранами и хранят в баночках свое дерьмо.
Да, в стеклянных сосудах, наполненных формалином, плавало не что иное, как их экскременты. Братья Гоги – точнее, братья Гог – объяснили Пибу, что они разработали грандиозный проект по передаче своих физиологических данных грядущему человечеству. Когда наконец история отправит легионеров архангела Михаила в сточную канаву, откуда им не будет возврата, пытливые умы смогут изучать, как менялось состояние братьев благодаря их органическим выделениям. Они установили специальные калоприемники в туалете подвала исключительно для их индивидуального пользования. Ключ от двери туалета они носили на шее. Каждый из братьев посещал его по крайней мере один раз в день, запасшись чистой банкой и пачкой листков, только что выплюнутых принтерами, – чаще всего это были какие-нибудь комиксы. Они не покидали помещения, пока не получали драгоценное сырье, хотя бы им и потребовалось провести там час или даже два. Затем они заполняли банку формалином и приклеивали бумажку, сообщающую дату и час испражнения. После чего ставили все это на полку с чрезвычайно серьезным видом.
Едва сдерживая отвращение, Пиб поинтересовался, не боятся ли они, что однажды у них не хватит места или банок. Младший из братьев Гог ответил, что у них весьма большой запас сосудов, что к моменту их смерти полки, возможно, будут стоять и в сарае, что, конечно, можно обивать стены и более изящным образом, но что они ни в коем случае не должны прерывать эксперимент, если хотят придать ему систематический, научный характер. В их каждодневном ритуале было нечто литургическое: они передавали собратьям частицу себя с таким же великодушием и искренностью, с каким это делали некогда Будда под баньяном или Христос на кресте. Вот чем объяснялся тот непонятный запах, который царил в доме.
У Пиба пропал аппетит. Не только из-за банок, стоящих вдоль стен, и их малопривлекательного содержимого, но и потому, что Задница исчезла из его жизни. Теперь, когда уже исчезли родители, сестра, Саломе. Он с неимоверным упорством оставлял далеко в прошлом тех немногих людей, которые его согревали хотя бы своим теплом. Из его жизни дорогие существа пропадали, а те, что появлялись, походили на призраков. Казалось, он совсем утрачивает чувство реальности. Его существование казалось ему зыбучими песками, сновидением, и было совершенно ясно, что общество братьев Гог, их цветные, взрывающиеся пальбой экраны, их пронумерованные экскременты и совиные лица никоим образом не помогут ему вернуться в реальность. Он хватался за Стеф, как за единственную – после родителей и Саломе – соломинку. Задница была связующим звеном с миром, учила алфавиту и грамматике того языка, на котором в нем можно общаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Итак? – не вытерпел клоп.
Она не дрогнув выдержала его обжигающий взгляд.
– Я не люблю тебя…
Он удивленно раскрыл глаза и лишь потом расхохотался.
– Ну и ну! Я лопну от смеха! Всякая там любовь, великие чувства – это не про меня. Это я предоставлю тебе.
– Ты меня не понял. Это значит, что я никогда не буду твоей.
Лицо Клопа стало жестким. Он наклонился к самому ее уху:
– Ты меня тоже не поняла. Если ты меня не хочешь, я все равно тебя трахну. А после этого все мои кореши трахнут тебя во все дырки, а после них – все придурки этого хренового лагеря. Либо ты соглашаешься, либо тебя трахнут, вот и весь выбор.
– Я не соглашаюсь.
Он резко выпрямился, словно ужаленный змеей.
– Ты уверена?
Она чуть не уперлась спиной в колючую проволоку, испугавшись полного ненависти лица Клопа. Она набрала воздуху в легкие, встала поувереннее на трясущихся ногах и утвердительно кивнула головой. Клоп смотрел на нее несколько секунд с отчаянием и жестокостью, а затем жестом приказал членом банды встать вокруг них плотным полукругом, живым ограждением арены. Затем он стянул брюки и выставил свое орудие, стоящее горизонтально, свой широкий узловатый клинок, служащий для осквернения и разорения.
– Ты разденешься сама или предпочитаешь, чтобы это сделал я?
Она не шелохнулась, словно окаменев. Ее вдруг покинули все желания и мысли. Взглянув вокруг, она заметила, что ни одного охранника поблизости не было. Ее крики вряд ли привлекут внимание среди людского гомона, предсмертных стонов и криков голодных младенцев. И уж совсем нечего было рассчитывать на помощь заключенных, превратившихся в жалкое отребье из-за жестокости сволочей и постоянных унижений. Клоп ухватился за ворот ее балахона и рванул с такой силой, что ткань больно впилась ей в шею, прежде чем порваться сверху донизу. Полы разлетелись, обнажив бюстгальтер, который она несколько дней назад сняла с одной из умерших соседок.
– Ты все еще меня не хочешь?
Она со слезами на глазах отрицательно мотнула головой, чувствуя, как шею пронзают резкие волны страха. Клоп щелкнул пальцами. Головорез, стоявший к нему ближе всех, подал острую железку, которую Клоп продел между чашечек бюстгальтера. От прикосновения теплой стали к коже она вздрогнула.
– Я не такой плохой, как говорят, – продолжал Клоп. – Я никого не принуждаю. Вот тебе доказательство: ты меня не хочешь, я уважаю твое желание, я тебя не делаю своей бабой, а делю с остальными.
Он резко поднял вверх железку, узкая полоска эластичной ткани мгновенно порвалась, и чашечки разлетелись в стороны.
– Экие у тебя сиськи! – выдохнул Клоп с восхищением, которое разделили, судя по их восклицаниям, его приспешники.
Он немного поводил стальным острием по округлостям и впадинкам ее груди, а потом опустил его по животу к резинке на юбке. Она дрожала всем телом, по ее лицу катились слезы. У нее стоял ком в горле, в трахее, в животе, в кишках, между ног. Она почти не понимала, что он стягивает с нее юбку, рвет трусы.
– Повернись!
Она не сразу послушалась, и он дал ей пощечину с такой силой, что она крутанулась вокруг своей оси и задела лицом колючую проволоку.
– Я возьму тебя как суку. Потому что ты и есть сука, ты – хренова сука!
Он схватил ее за волосы, вынуждая встать на четвереньки на все еще мокрую от дождя землю, ногой раздвинул ей колени. Она попыталась лягнуть его, но он сильно ударил ее между лопатками. Остальные его подначивали, торопили скорее покончить с этой нежной плотью, которую всем до смерти хотелось попробовать, унизить, отметить каленым железом. Они почти что дрались, подбирая объедки. Она вздрогнула от отвращения, когда пальцы Клопа грубо коснулись ее нежных и без того воспаленных малых губ. Если он сейчас же не перестанет ее терзать, как кусок мяса, ее стошнит.
Пусть ее стошнит, пусть она изрыгнет все под себя, пусть потеряет рассудок…
Тучи, скопившись над лагерем, наконец пролились бурным и теплым дождем. Она несколько мгновений боролась с тошнотой, со слезами, с противоречивыми ощущениями. Ей казалось, что она различает вдалеке какие-то звуки, примешивающиеся к шуму дождя, какие-то хлопки, чьи-то крики и хрип. Пальцы Клопа разжались, она больше не чувствовала ни его присутствия, ни нависшего над ней дамоклова меча. Она уловила какое-то беспорядочное движение позади себя.
Обернувшись, она увидела рядом лежащие в неестественных позах, с вывихнутыми руками и ногами тела, похожие на брошенных марионеток. Немного подальше виднелись черные, неподвижные, грозные тени примерно двадцати охранников. Затем она наконец уловила связь между треском их ружей и странными подергиваниями сволочей, сраженных пулеметной очередью.
Клоп сбросил брюки и понесся по ближайшей дорожке. Первая пуля попала ему в бедро, вторая в затылок, третья в поясницу. Он успел пробежать еще несколько метров, упал и покатился по мокрой от дождя земле.
– Садитесь, пожалуйста.
Она села на край стула, который он ей подвинул. Она не могла скрыть удивления, войдя в кабинет начальника лагеря: он казался едва ли старше нее. Не красавец, но определенный шарм в нем был, благодаря длинным ресницам и черным глазам – нежным, бархатистым. Она инстинктивно почувствовала, что он, как и она, девственен и сберег себя. Словно двое сохранивших невинность узнали друг друга.
Расстреляв сволочей, охранники накинули на нее одеяло и отвели в административное здание лагеря. Там помощницы легионеров проводили ее в настоящую ванную, и она наконец-то смогла отмыться от грязи, очиститься телом и душой. Ей выдали новое нижнее белье, платье и туфли, а затем после недолгого ожидания в приемной охранник забрал ее, чтобы доставить в кабинет начальника лагеря.
– Эти чертенята мне были нужны, но я не выдержал, когда они взялись за вас, – сказал начальник с робкой улыбкой.
– Нужны? – заметила она.
– Они налаживали порядок. Разумеется, их собственный, несовершенный, но все же порядок. Сами того не желая, они были нашими ценными помощниками. Они осуществляли первую… чистку.
– Эта чистка как-то связана с печью? – спросила она как можно более ровным голосом.
– Вас очень интересовал ее черный дым, правда?
– Как вы узнали, что…
– Так же, как и то, что к вам пристали эти чертенята, – перебил он. – Не бойтесь, никакого чуда тут нет. Это всего-навсего результат работы прекрасной системы видеонаблюдения.
Начальник подошел к деревянной панели и нажал на какую-то кнопку. Панель отъехала в сторону, и появилось около тридцати плоских экранов, которые складывались в разноцветную и постоянно движущуюся мозаику. Она машинально встала и подошла к этим распахнувшимся окнам – только спустя несколько секунд она осознала, что делает, – с видом на бараки и на дорожки лагеря. Она узнала знакомые лица женщин и мужчин, с которыми ежедневно сталкивалась, увидела лежавшие рядами матрасы, на которых спала, различные уголки, которые считала более или менее скрытыми от чужих глаз; увидела и трупы сволочей, сраженных пулями охранников, и труп Клопа – он лежал отдельно, в луже крови, с оголенными ягодицами. При всем том она не могла припомнить, чтобы какие-нибудь камеры виднелись под крышами бараков или на вышках.
– Камеры отлично спрятаны, – продолжил начальник, словно читая ее мысли. – Их невозможно обнаружить. И они сверхпрочны. Я как раз рассчитывал завтра послать за вами охранников, но сегодняшние события меня опередили.
– Послать за мной? Зачем?
Начальник снова сел за стол, оперся о него локтями, скрестил ладони и, положив на них подбородок, устремил на нее взгляд, полный страха и надежды.
– Чтобы сделать вам то же предложение, что и заключенный по прозвищу Клоп. С той разницей, что я-то по-прежнему верю в высокие чувства.
Она не ответила. Но сразу же поняла, что отдастся ему, – не для того, чтобы получить от этого какую-то выгоду, но потому что ее сердце подсказывало ей сделать это, потому что затянутый кожаным ремнем ангел в черном мундире палачей взволновал ее до глубины души, потому что они узнали друг друга, нашли друг друга вопреки видимости, вопреки обстоятельствам, потому что они оказались поверх окружающего пространства и поверх времени.
– Но я… я… усама, – прошептала она. – А вы – христианин.
Он открыл ящик стола, достал оттуда папку и протянул ей.
– Здесь я решаю, кто усама, а кто христианин. Я уже подготовил документ, опровергающий предъявленные вам обвинения.
– А как же остальные…
– Им не так повезло, как вам. К сожалению, они приговорены. Меня прислали сюда, чтобы инспектировать операции по… проведению чистки.
– Но я не могу согласиться, не могу, понимаете? Я предпочитаю умереть вместе с ними.
Он положил папку на стол, улыбаясь то ли снисходительно, то ли иронично.
– Ваше поведение делает вам честь. Я даю вам время подумать – столько, сколько вам нужно. Вы разместитесь в квартире моей матери. Она занимала слишком много места в моей жизни. Вчера я отправил ее домой. И немного прибрался – ради вас.
Она с удивлением поймала себя на том, что улыбается в ответ ему – человеку, который собирается отправить всех заключенных лагеря в печь, некогда служившую для переработки костной муки.
16
Стеф не возвращалась уже третий день.
Она не посвятила братьев Гогов в причины своего исчезновения. Она ушла из подвала около четырех утра и поднялась за плащом в каморку неслышно, как тень. Она покинула дом, не оставив ни единого следа, ни единого словечка, нацарапанного на клочке бумаги, как будто потеряла всякий интерес к Пибу и к братьям.
До появления Задницы в его жизни все казалось Пибу пресным и тусклым, а теперь все имело привкус пепла. Он спрашивал себя, какого черта он делает в этой несчастной развалюхе в кампании двух психов, которые все время проводят перед экранами и хранят в баночках свое дерьмо.
Да, в стеклянных сосудах, наполненных формалином, плавало не что иное, как их экскременты. Братья Гоги – точнее, братья Гог – объяснили Пибу, что они разработали грандиозный проект по передаче своих физиологических данных грядущему человечеству. Когда наконец история отправит легионеров архангела Михаила в сточную канаву, откуда им не будет возврата, пытливые умы смогут изучать, как менялось состояние братьев благодаря их органическим выделениям. Они установили специальные калоприемники в туалете подвала исключительно для их индивидуального пользования. Ключ от двери туалета они носили на шее. Каждый из братьев посещал его по крайней мере один раз в день, запасшись чистой банкой и пачкой листков, только что выплюнутых принтерами, – чаще всего это были какие-нибудь комиксы. Они не покидали помещения, пока не получали драгоценное сырье, хотя бы им и потребовалось провести там час или даже два. Затем они заполняли банку формалином и приклеивали бумажку, сообщающую дату и час испражнения. После чего ставили все это на полку с чрезвычайно серьезным видом.
Едва сдерживая отвращение, Пиб поинтересовался, не боятся ли они, что однажды у них не хватит места или банок. Младший из братьев Гог ответил, что у них весьма большой запас сосудов, что к моменту их смерти полки, возможно, будут стоять и в сарае, что, конечно, можно обивать стены и более изящным образом, но что они ни в коем случае не должны прерывать эксперимент, если хотят придать ему систематический, научный характер. В их каждодневном ритуале было нечто литургическое: они передавали собратьям частицу себя с таким же великодушием и искренностью, с каким это делали некогда Будда под баньяном или Христос на кресте. Вот чем объяснялся тот непонятный запах, который царил в доме.
У Пиба пропал аппетит. Не только из-за банок, стоящих вдоль стен, и их малопривлекательного содержимого, но и потому, что Задница исчезла из его жизни. Теперь, когда уже исчезли родители, сестра, Саломе. Он с неимоверным упорством оставлял далеко в прошлом тех немногих людей, которые его согревали хотя бы своим теплом. Из его жизни дорогие существа пропадали, а те, что появлялись, походили на призраков. Казалось, он совсем утрачивает чувство реальности. Его существование казалось ему зыбучими песками, сновидением, и было совершенно ясно, что общество братьев Гог, их цветные, взрывающиеся пальбой экраны, их пронумерованные экскременты и совиные лица никоим образом не помогут ему вернуться в реальность. Он хватался за Стеф, как за единственную – после родителей и Саломе – соломинку. Задница была связующим звеном с миром, учила алфавиту и грамматике того языка, на котором в нем можно общаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56