Один недополучил марку, другой обанкротился, третий с нашей помощью стал богаче. Их настроение изменилось, и поступки стали чуточку другими. Это уже не те люди, и, общаясь с сотнями других, они воздействуют и на их поступки и настроения. Все эти люди становятся нашими сообщниками в деле разрушения исторической первоосновы. Это цепная реакция, Савва, остановить которую невозможно.
– И тем не менее эрцгерцог уже выехал из Конопишта и скоро поплывет на броненосце в новые земли империи, а его жена отправится к нему навстречу на поезде! – воскликнул Каратаев, потрясая газетой. – Несмотря ни на что! Мы, господин Пикарт, мало что понимаем в сущности поведенческих реакций, в их побудительных мотивациях, но я знаю одно: человек – не броуновская частичка, которую достаточно один раз задеть, чтобы она уже никогда не вернулась на предначертанную ей траекторию. Есть много факторов, которые затянут его в прежнюю колею. Его семья, круг его общения, какие-то глобальные события, наконец. Положим, он пообщался с тобой за карточным столом и проиграл тебе сто марок. Разумеется, какое-то время он будет помнить о тебе и своем проигрыше, вспоминать ваш разговор, и, возвращаясь домой, пнет в сердцах подвернувшуюся кошку, чего не сделал бы, не будь вашей встречи. Но, придя домой, он постепенно начнет возвращаться в свое прежнее состояние. Поругается со сварливой женой, сходит с сыном в кино, выпьет пива с друзьями, почитает перед сном газеты… А ночью еще разразится гроза и протечет крыша (заметь, все это звенья законной исторической последовательности), и вот уже царапины твоего влияния настолько сглаживаются и сходят на нет, что никак не отражаются на его дальнейших поступках.
Они словно поменялись ролями: то, о чем год назад предостерегал товарища Каратаев, он же теперь пытался опровергать.
В это время из дома с газетой в руках вышел Пауль.
– В чем дело? – посмотрел на него Нижегородский, видя замешательство секретаря.
– Мне кажется, у меня очень плохая новость, герр Вацлав.
– Ну?
Пауль нерешительно протянул газету.
– Здесь написано про господина Гитлера.
– Про того самого?.. Ну? Что там написано?
– Он умер…
Целую минуту никто не говорил ни слова. Сказав «Оп-па!», Нижегородский обмяк и откинулся на спинку лавочки, Каратаев, напротив, напрягся и словно окаменел.
– Как это умер? – наконец спросил Вадим. – Почему?
– Это «Берлинер тагеблат», герр Вацлав. Здесь в колонке криминальных происшествий написано, что 21 июня в номере гостиницы «Майерлинг» обнаружено тело повесившегося молодого человека, личность которого установлена. На месте происшествия найдена предсмертная записка довольно странного содержания, тем не менее у полиции нет сомнений, что это самоубийство. Всех знавших Адольфа Гитлера и могущих что-либо сообщить об обстоятельствах, принудивших несчастного свести счеты с жизнью, просят обратиться в районное отделение полиции или позвонить по телефонам… Тут два номера.
– И все? – спросил Вадим. – А что за предсмертная записка?
– Здесь больше ничего нет.
В этот момент Нижегородский, ощутив на себе пристальный взгляд современника, повернулся в его сторону.
– Э-э-э… уж не думаешь ли ты, что это я засунул нашего Альфи в петлю? – Он выхватил газету из рук окончательно растерявшегося секретаря. – Когда это случилось?.. Та-а-ак… двадцать первого, то есть позавчера! – Вадим решительно посмотрел на каменное изваяние, которое все еще олицетворял собой Каратаев. – Я уже трое суток как в Мюнхене, а позавчера мы с Паулем полдня провозились в гараже с машиной, так что у меня алиби, Савва!
Каратаев взял газету и ушел в дом. Через междугородный коммутатор он связался с Берлином и попросил соединить себя с полицейским участком, номер телефона которого был опубликован в газете. Представившись близким другом самоубийцы, хорошо знавшим всю его семью (что отчасти было правдой), Савва попросил следователя прочесть его предсмертную записку, туманно намекая на то, что это может пролить свет на причину суицида.
– Ну, что там? – участливо спросил товарища Нижегородский. – Что тебе сказали?
Савва некоторое время молча рассматривал листок бумаги с продиктованным ему текстом, потом так же, не произнося ни слова, посмотрел долгим взглядом на соотечественника, протянул ему листок и сел на диван.
– «Время упущено, – стал вслух читать Нижегородский, с трудом разбирая почерк Каратаева. – Порода Содома ничтожествует по всему миру. Наши тела покрыты порчей, их не спасет никакое мыло. Мы гибнем, становясь жертвами сатанинских культов, наша жизнь, несмотря на мнимые технические достижения, никогда не была так убога. Демоны наступают на нас, дикость звероподобных людей рушит основы культуры. Почему вы ищете ад в другом месте? Не это ли ад, где мы живем, где мы горим? Не ужасно ли то, что бесчинствует внутри нас?!» – Вадим опустил руку с листком. – Мощно сказано, я бы так не смог. Только что он имел в виду, Саввушка?
– Да это не его слова, – раздраженно произнес Каратаев, – цитата из одной книжки, что я дал в последний раз. Хотел направить этого… на предначертанный путь, а он чего-то там перемудрил. Размазня!
– Ага, вот и я смотрю – по стилю напоминает преподобного фон Либенфельса. Да-а-а, слабоват оказался наш фюрер, чтоб его…
– Успокойся, что сделано, то сделано, – буркнул Савва. – Только не делай вид, что ты жутко расстроен.
Катараев поднялся и ушел к себе.
Нижегородский проводил компаньона сочувствующим взглядом и со смачным «Yes!» правой рукой спустил воду в воображаемом унитазе. По отношению к товарищу он поступил подло, слов нет, но по отношению к человечеству… Да человечество теперь вовек с ним не расплатится! Собрать бы с каждого хотя бы по десятке, это сколько же получилось бы…
Неделю назад они вместе с Гитлером уехали в Берлин. Сразу по приезде Вадим отправился в клинику профессора Вилингена, где в течение часа присматривался к проходящим через вестибюль сотрудникам. Наконец он выбрал то, что нужно.
– Молодой человек!
– Слушаю вас.
– Здесь проходят проверку на… ну, на это самое…
– Вы имеете в виду тест профессора Вилингена?
– Вот-вот!
– Вам нужно записаться в регистратуре.
– Видите ли, в чем дело…
Нижегородский взял парня за рукав белого халата, отвел в сторонку и стал что-то говорить полушепотом. Парень испуганно закрутил головой:
– Не понимаю… зачем… нет… я не могу…
– Речь ведь идет не об излечении больного, – уговаривал Вадим, – вам нужно только подменить сертификат, настоящий отдать мне, а поддельный вручить моему товарищу. Чего тут сложного? Потом, когда мы с друзьями повеселимся, я, конечно же, раскрою карты. Это всего лишь розыгрыш.
– А если он пожалуется? Меня выгонят с работы. Вилинген сотрет меня в порошок. И где я возьму бланк?
– Определенный риск есть, кто же спорит, но за это вы получите двести марок.
– Не знаю, не знаю…
– А если пятьсот?
Парень ошалел от названной суммы. Таких денег он еще никогда не имел. Нижегородский достал из кармана фотокарточку.
– Значит, так, Адольф Гитлер из Мюнхена, австриец с видом на жительство, по профессии художник. Вот его снимок.
Через два дня с набережной Святой Катарины на мутные воды Ландверканала опустилась стайка порхающих мотыльков. Некоторое время они держались вместе, покачиваясь на покрытых масляной пленкой волнах, потом растянулись длинной полосой вдоль обросших илом каменных плит и пропали. Это был изорванный в мелкие клочки сертификат арийской чистокровности Адольфа Гитлера. 85 процентов! Хоть сейчас в «Арманеншафт», «Германенорден» или в новые тамплиеры.
Вечером 24 июня компаньоны стояли на мосту Людвига и, облокотившись о перила, наблюдали за движением водных водоворотов возле его центральной опоры. Неподалеку, на левой набережной Изара, скучал в автомобиле Пауль.
– Не могу поверить: человек, даже не простудившийся при катастрофе «Титаника», сошел с ума во цвете лет, – казалось, сам с собой рассуждал Нижегородский. – Вот тебе и броуновское движение и всякие там теории. Будущий великий вегетарианец подавился собственными мозгами, словно котлетой! А мы еще строили на нем свои планы, можно сказать, холили его, как беговую лошадь. Нет, ты только подумай, какая скотина! Даже не послал телеграмму…
– Хватит, Нижегородский, – прервал его Каратаев, – все равно бы ничего не получилось, и ты прекрасно об этом знал с самого начала. Если в ответственный момент крупье двинуть лопатой по затылку, он, согласись, бросит шарик уже с другим настроем. То же и с Гитлером. Что-то в нем повернулось. Поэтому давай-ка лучше думать, что делать дальше.
– Эх, Караташа, – обрадовался Вадим окончательному перелому в настроениях товарища. – Ты спрашиваешь: «Что делать?» Да, черт возьми, спасать этот мир, вот что делать! Война, если я хоть что-то понимаю, нам теперь не нужна. Ни первая, ни тем более вторая. Поэтому мы их просто-напросто от-ме-ня-ем!
Нижегородский прокричал последнее слово с неимоверным пафосом и театрально простер над перилами моста обе руки.
– И ты готов к решительным действиям? – спросил Каратаев.
– Согласен на любой кипиш, кроме голодовки!
– Тогда пакуй саквояж – мы едем в Боснию.
– Хоть завтра, а сейчас, мессир, в «Веселую маркизу»! Там все и обсудим.
Еще через два часа компаньоны сидели в отдельном кабинете уютного ресторана за столом, уставленным бутылками и закусками. Оба были уже достаточно навеселе, причем Каратаев на этот раз почти не отставал от товарища по части напитков.
Удивленный резкой переменой в настроении своих шефов, Пауль отправился покупать билеты на поезд, следовавший в захолустный уголок Австро-Венгрии, в земли южных славян, лет тридцать назад аннексированные империей. Господа намеревались провести несколько дней в Илидже – тамошнем курорте, окруженном фруктовыми садами, минаретами мусульманских мечетей и колокольнями православных и католических церквей. Так, во всяком случае, объяснил свои намерения секретарю герр Вацлав.
– Ты пойми меня, Вадим, – уже заплетающимся языком изливал душу Савва, – я вовсе не исчадие ада. С моих плеч будто камень свалился. Здоровенный такой каменючище. Когда-то мною овладела безумная идея (ну, ты знаешь), и я сделал неправильный, роковой шаг. И пути назад не было. Отказаться от своего замысла означало признать очередное поражение. Поражение, означавшее для меня катастрофу. Когда я спорил с тобой о моральной стороне наших поступков здесь, я спорил в первую очередь с самим собой. Каждую ночь перед сном я убеждал себя, что невмешательство не есть грех, что я всего лишь созерцатель, чуть-чуть пользующийся некоторыми преимуществами. Почему, думаешь, я звонил в берлинскую полицию? Чтобы убедиться, что все действительно кончено! Что ничего уже нельзя поправить и я свободен от идиотской клятвы перед самим собой. И это был вздох облегчения. И самое главное: время еще не упущено. Они выпили еще несколько раз.
– Но ты тоже… ик… хорош, Вадюша. Даже не пытался меня переубедить…
– Это я не пытался?
– Ты.
– Я пытался…
– Значит, мало… ик… пытался. Вместо того, чтобы топить Гитлера… ик… нужно было меня… ик…
– Утопить, что ли? Да выпей ты стакан воды, Каратаев, люди же кругом. И хватит спорить, оба мы хороши… ик…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СПАСАТЕЛИ
Через сутки они возлежали на диванах мягкого пульмановского вагона экспресса Мюнхен – Вена – Белград – София – Афины, уносившего компаньонов на юго-восток. Каратаев только недавно убрал со лба мокрое полотенце и немного поел.
– Пора уже наметить план действий, – произнес он с мрачной решительностью. – Какие будут соображения?
– Я полностью полагаюсь на тебя, – ответил Нижегородский. – Говори, что делать, но прежде посвяти меня в суть предстоящих событий.
– С одной стороны, все вроде бы просто, – стал рассуждать Савва. – Нам точно известны время и место роковых выстрелов. Нужно просто быть там и помешать возомнившему себя народным мстителем студенту, по сути совсем еще мальчишке, их сделать. Достаточно хорошенько толкнуть его в нужный момент.
– А с другой стороны?
– А с другой… Понимаешь, Вадим, с этого момента все пойдет уже совершенно иначе и мы не будем знать как. Будь Принцип (это фамилия того студента) один, на этом можно было бы считать нашу миссию выполненной. Его схватят, и я больше чем уверен, что инцидент с неудачным покушением не повлечет за собой тяжелых последствий, хотя международного скандала, конечно же, не избежать. Но вся штука в том, что он, этот самый Таврило Принцип, не один. За полчаса до его выстрелов другой террорист бросит в автомобиль эрцгерцога бомбу. Бросит неудачно, поэтому данное событие нас вроде бы не должно особенно тревожить. Однако, кроме этих двоих, на набережной Аппеля будут находиться еще как минимум пятеро из той же команды. О местонахождении двоих из них в момент выстрелов Принципа точных данных вообще нет, да и остальные трое будут поблизости и потому по-прежнему опасны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
– И тем не менее эрцгерцог уже выехал из Конопишта и скоро поплывет на броненосце в новые земли империи, а его жена отправится к нему навстречу на поезде! – воскликнул Каратаев, потрясая газетой. – Несмотря ни на что! Мы, господин Пикарт, мало что понимаем в сущности поведенческих реакций, в их побудительных мотивациях, но я знаю одно: человек – не броуновская частичка, которую достаточно один раз задеть, чтобы она уже никогда не вернулась на предначертанную ей траекторию. Есть много факторов, которые затянут его в прежнюю колею. Его семья, круг его общения, какие-то глобальные события, наконец. Положим, он пообщался с тобой за карточным столом и проиграл тебе сто марок. Разумеется, какое-то время он будет помнить о тебе и своем проигрыше, вспоминать ваш разговор, и, возвращаясь домой, пнет в сердцах подвернувшуюся кошку, чего не сделал бы, не будь вашей встречи. Но, придя домой, он постепенно начнет возвращаться в свое прежнее состояние. Поругается со сварливой женой, сходит с сыном в кино, выпьет пива с друзьями, почитает перед сном газеты… А ночью еще разразится гроза и протечет крыша (заметь, все это звенья законной исторической последовательности), и вот уже царапины твоего влияния настолько сглаживаются и сходят на нет, что никак не отражаются на его дальнейших поступках.
Они словно поменялись ролями: то, о чем год назад предостерегал товарища Каратаев, он же теперь пытался опровергать.
В это время из дома с газетой в руках вышел Пауль.
– В чем дело? – посмотрел на него Нижегородский, видя замешательство секретаря.
– Мне кажется, у меня очень плохая новость, герр Вацлав.
– Ну?
Пауль нерешительно протянул газету.
– Здесь написано про господина Гитлера.
– Про того самого?.. Ну? Что там написано?
– Он умер…
Целую минуту никто не говорил ни слова. Сказав «Оп-па!», Нижегородский обмяк и откинулся на спинку лавочки, Каратаев, напротив, напрягся и словно окаменел.
– Как это умер? – наконец спросил Вадим. – Почему?
– Это «Берлинер тагеблат», герр Вацлав. Здесь в колонке криминальных происшествий написано, что 21 июня в номере гостиницы «Майерлинг» обнаружено тело повесившегося молодого человека, личность которого установлена. На месте происшествия найдена предсмертная записка довольно странного содержания, тем не менее у полиции нет сомнений, что это самоубийство. Всех знавших Адольфа Гитлера и могущих что-либо сообщить об обстоятельствах, принудивших несчастного свести счеты с жизнью, просят обратиться в районное отделение полиции или позвонить по телефонам… Тут два номера.
– И все? – спросил Вадим. – А что за предсмертная записка?
– Здесь больше ничего нет.
В этот момент Нижегородский, ощутив на себе пристальный взгляд современника, повернулся в его сторону.
– Э-э-э… уж не думаешь ли ты, что это я засунул нашего Альфи в петлю? – Он выхватил газету из рук окончательно растерявшегося секретаря. – Когда это случилось?.. Та-а-ак… двадцать первого, то есть позавчера! – Вадим решительно посмотрел на каменное изваяние, которое все еще олицетворял собой Каратаев. – Я уже трое суток как в Мюнхене, а позавчера мы с Паулем полдня провозились в гараже с машиной, так что у меня алиби, Савва!
Каратаев взял газету и ушел в дом. Через междугородный коммутатор он связался с Берлином и попросил соединить себя с полицейским участком, номер телефона которого был опубликован в газете. Представившись близким другом самоубийцы, хорошо знавшим всю его семью (что отчасти было правдой), Савва попросил следователя прочесть его предсмертную записку, туманно намекая на то, что это может пролить свет на причину суицида.
– Ну, что там? – участливо спросил товарища Нижегородский. – Что тебе сказали?
Савва некоторое время молча рассматривал листок бумаги с продиктованным ему текстом, потом так же, не произнося ни слова, посмотрел долгим взглядом на соотечественника, протянул ему листок и сел на диван.
– «Время упущено, – стал вслух читать Нижегородский, с трудом разбирая почерк Каратаева. – Порода Содома ничтожествует по всему миру. Наши тела покрыты порчей, их не спасет никакое мыло. Мы гибнем, становясь жертвами сатанинских культов, наша жизнь, несмотря на мнимые технические достижения, никогда не была так убога. Демоны наступают на нас, дикость звероподобных людей рушит основы культуры. Почему вы ищете ад в другом месте? Не это ли ад, где мы живем, где мы горим? Не ужасно ли то, что бесчинствует внутри нас?!» – Вадим опустил руку с листком. – Мощно сказано, я бы так не смог. Только что он имел в виду, Саввушка?
– Да это не его слова, – раздраженно произнес Каратаев, – цитата из одной книжки, что я дал в последний раз. Хотел направить этого… на предначертанный путь, а он чего-то там перемудрил. Размазня!
– Ага, вот и я смотрю – по стилю напоминает преподобного фон Либенфельса. Да-а-а, слабоват оказался наш фюрер, чтоб его…
– Успокойся, что сделано, то сделано, – буркнул Савва. – Только не делай вид, что ты жутко расстроен.
Катараев поднялся и ушел к себе.
Нижегородский проводил компаньона сочувствующим взглядом и со смачным «Yes!» правой рукой спустил воду в воображаемом унитазе. По отношению к товарищу он поступил подло, слов нет, но по отношению к человечеству… Да человечество теперь вовек с ним не расплатится! Собрать бы с каждого хотя бы по десятке, это сколько же получилось бы…
Неделю назад они вместе с Гитлером уехали в Берлин. Сразу по приезде Вадим отправился в клинику профессора Вилингена, где в течение часа присматривался к проходящим через вестибюль сотрудникам. Наконец он выбрал то, что нужно.
– Молодой человек!
– Слушаю вас.
– Здесь проходят проверку на… ну, на это самое…
– Вы имеете в виду тест профессора Вилингена?
– Вот-вот!
– Вам нужно записаться в регистратуре.
– Видите ли, в чем дело…
Нижегородский взял парня за рукав белого халата, отвел в сторонку и стал что-то говорить полушепотом. Парень испуганно закрутил головой:
– Не понимаю… зачем… нет… я не могу…
– Речь ведь идет не об излечении больного, – уговаривал Вадим, – вам нужно только подменить сертификат, настоящий отдать мне, а поддельный вручить моему товарищу. Чего тут сложного? Потом, когда мы с друзьями повеселимся, я, конечно же, раскрою карты. Это всего лишь розыгрыш.
– А если он пожалуется? Меня выгонят с работы. Вилинген сотрет меня в порошок. И где я возьму бланк?
– Определенный риск есть, кто же спорит, но за это вы получите двести марок.
– Не знаю, не знаю…
– А если пятьсот?
Парень ошалел от названной суммы. Таких денег он еще никогда не имел. Нижегородский достал из кармана фотокарточку.
– Значит, так, Адольф Гитлер из Мюнхена, австриец с видом на жительство, по профессии художник. Вот его снимок.
Через два дня с набережной Святой Катарины на мутные воды Ландверканала опустилась стайка порхающих мотыльков. Некоторое время они держались вместе, покачиваясь на покрытых масляной пленкой волнах, потом растянулись длинной полосой вдоль обросших илом каменных плит и пропали. Это был изорванный в мелкие клочки сертификат арийской чистокровности Адольфа Гитлера. 85 процентов! Хоть сейчас в «Арманеншафт», «Германенорден» или в новые тамплиеры.
Вечером 24 июня компаньоны стояли на мосту Людвига и, облокотившись о перила, наблюдали за движением водных водоворотов возле его центральной опоры. Неподалеку, на левой набережной Изара, скучал в автомобиле Пауль.
– Не могу поверить: человек, даже не простудившийся при катастрофе «Титаника», сошел с ума во цвете лет, – казалось, сам с собой рассуждал Нижегородский. – Вот тебе и броуновское движение и всякие там теории. Будущий великий вегетарианец подавился собственными мозгами, словно котлетой! А мы еще строили на нем свои планы, можно сказать, холили его, как беговую лошадь. Нет, ты только подумай, какая скотина! Даже не послал телеграмму…
– Хватит, Нижегородский, – прервал его Каратаев, – все равно бы ничего не получилось, и ты прекрасно об этом знал с самого начала. Если в ответственный момент крупье двинуть лопатой по затылку, он, согласись, бросит шарик уже с другим настроем. То же и с Гитлером. Что-то в нем повернулось. Поэтому давай-ка лучше думать, что делать дальше.
– Эх, Караташа, – обрадовался Вадим окончательному перелому в настроениях товарища. – Ты спрашиваешь: «Что делать?» Да, черт возьми, спасать этот мир, вот что делать! Война, если я хоть что-то понимаю, нам теперь не нужна. Ни первая, ни тем более вторая. Поэтому мы их просто-напросто от-ме-ня-ем!
Нижегородский прокричал последнее слово с неимоверным пафосом и театрально простер над перилами моста обе руки.
– И ты готов к решительным действиям? – спросил Каратаев.
– Согласен на любой кипиш, кроме голодовки!
– Тогда пакуй саквояж – мы едем в Боснию.
– Хоть завтра, а сейчас, мессир, в «Веселую маркизу»! Там все и обсудим.
Еще через два часа компаньоны сидели в отдельном кабинете уютного ресторана за столом, уставленным бутылками и закусками. Оба были уже достаточно навеселе, причем Каратаев на этот раз почти не отставал от товарища по части напитков.
Удивленный резкой переменой в настроении своих шефов, Пауль отправился покупать билеты на поезд, следовавший в захолустный уголок Австро-Венгрии, в земли южных славян, лет тридцать назад аннексированные империей. Господа намеревались провести несколько дней в Илидже – тамошнем курорте, окруженном фруктовыми садами, минаретами мусульманских мечетей и колокольнями православных и католических церквей. Так, во всяком случае, объяснил свои намерения секретарю герр Вацлав.
– Ты пойми меня, Вадим, – уже заплетающимся языком изливал душу Савва, – я вовсе не исчадие ада. С моих плеч будто камень свалился. Здоровенный такой каменючище. Когда-то мною овладела безумная идея (ну, ты знаешь), и я сделал неправильный, роковой шаг. И пути назад не было. Отказаться от своего замысла означало признать очередное поражение. Поражение, означавшее для меня катастрофу. Когда я спорил с тобой о моральной стороне наших поступков здесь, я спорил в первую очередь с самим собой. Каждую ночь перед сном я убеждал себя, что невмешательство не есть грех, что я всего лишь созерцатель, чуть-чуть пользующийся некоторыми преимуществами. Почему, думаешь, я звонил в берлинскую полицию? Чтобы убедиться, что все действительно кончено! Что ничего уже нельзя поправить и я свободен от идиотской клятвы перед самим собой. И это был вздох облегчения. И самое главное: время еще не упущено. Они выпили еще несколько раз.
– Но ты тоже… ик… хорош, Вадюша. Даже не пытался меня переубедить…
– Это я не пытался?
– Ты.
– Я пытался…
– Значит, мало… ик… пытался. Вместо того, чтобы топить Гитлера… ик… нужно было меня… ик…
– Утопить, что ли? Да выпей ты стакан воды, Каратаев, люди же кругом. И хватит спорить, оба мы хороши… ик…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СПАСАТЕЛИ
Через сутки они возлежали на диванах мягкого пульмановского вагона экспресса Мюнхен – Вена – Белград – София – Афины, уносившего компаньонов на юго-восток. Каратаев только недавно убрал со лба мокрое полотенце и немного поел.
– Пора уже наметить план действий, – произнес он с мрачной решительностью. – Какие будут соображения?
– Я полностью полагаюсь на тебя, – ответил Нижегородский. – Говори, что делать, но прежде посвяти меня в суть предстоящих событий.
– С одной стороны, все вроде бы просто, – стал рассуждать Савва. – Нам точно известны время и место роковых выстрелов. Нужно просто быть там и помешать возомнившему себя народным мстителем студенту, по сути совсем еще мальчишке, их сделать. Достаточно хорошенько толкнуть его в нужный момент.
– А с другой стороны?
– А с другой… Понимаешь, Вадим, с этого момента все пойдет уже совершенно иначе и мы не будем знать как. Будь Принцип (это фамилия того студента) один, на этом можно было бы считать нашу миссию выполненной. Его схватят, и я больше чем уверен, что инцидент с неудачным покушением не повлечет за собой тяжелых последствий, хотя международного скандала, конечно же, не избежать. Но вся штука в том, что он, этот самый Таврило Принцип, не один. За полчаса до его выстрелов другой террорист бросит в автомобиль эрцгерцога бомбу. Бросит неудачно, поэтому данное событие нас вроде бы не должно особенно тревожить. Однако, кроме этих двоих, на набережной Аппеля будут находиться еще как минимум пятеро из той же команды. О местонахождении двоих из них в момент выстрелов Принципа точных данных вообще нет, да и остальные трое будут поблизости и потому по-прежнему опасны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75