Ее жизнь превратится в муку; разве этого хочет разумное существо? К тому же они выйдут на моего друга-фермера и станут разбираться. Не так подействовало лекарство? Или фермер подмешивал в него что-то, а излишки продавал на черном рынке? Пойми ты, Кир, — потому что Лиза уже поняла — фермер — хороший человек. Он заботился о ней. Мы не хотим его подставлять.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросил я. С удивлением обнаружил, что голос сел, к горлу подступил комок, а к глазам — пьяные слезы. С чего бы?
— Потому что мне сложно, — сказал Игорь и отвернулся. — Убить вот так, запросто…
— Насчет бульона ты пошутил?
Он повернул голову:
— Нет. Это уже мое, а Лизе никак не повредит, правильно? Я хочу опуститься ниже некуда; совершить по-настоящему злодейский поступок, понимаешь? Чтобы проверить свою сомати…
— Ты рехнулся, Игорь, — сказал я ему. — Ты чего? Это же… чудо! Можно ведь… не знаю… выпустить ее на свободу. Держать где-нибудь в подвале… кормить, поить. Книжки приносить! Газеты! Петуха притащить, да, понимаю, он тупой будет — ну и что? Многие человеческие семьи строятся по этому принципу: она — утонченная интеллигентка с завышенными вкусами, а он — грубый мужлан с образованием в три класса. И живут! И детей рожают! А дети потом видят, как мучимый комплексом неполноценности муж колотит утонченную мать, и растут бесстрашными, сильными, готовыми к невзгодам, которые таит в себе взрослый мир. Они не умеют любить, но умеют ненавидеть и ненавидят, например, интеллигенцию и естественным путем уменьшают ее долю в обществе, что замечательно. Это здорово! Это цивилизация! Ведь верно, Лиза?
Несушка мотнула головой. Они стояли рядом, напротив меня — курица и Игорь — и укоризненно молчали.
— Дурдом, — пробормотал я. — Как если бы к тебе прилетел добрый волшебник, готовый выполнить три желания, а ты расстрелял его из крупнокалиберного пулемета! Ты чего, Игорь? Блин… я слов не нахожу… на черта тебе это? Зачем тебе кровь из носа? Хочешь, я рожу тебе набью, кровь и потечет?
— Это докажет, что я еще не совсем очерствел…
— Твоя задумка уже доказывает обратное! Очнись! Мало ли что курица считает, может, ей ума не хватает сообразить! Ноль восемь? Она ведь как ребенок! А кто знает, какая тьма содержится в невинной душе ребенка! Ты никогда не задумывался? Детская злость и ненависть, что может быть… нет, погоди, я не то имел в виду. — Я сконфузился и замолчал.
Игорь отвернулся и упрямо сжал губы, а я наклонился к Лизе, собираясь погладить ей перышки, собираясь выкрикнуть что-нибудь резкое, и замер. Прошептал нежно, будто и впрямь обращался к женщине:
— Лиза, подойди, пожалуйста.
Она мягко переступила лапками; я аккуратно, кончиками пальцев, раздвинул перышки на боку несушки; под перьями скрывался черный пульсирующий комок плоти.
— Что это?
— Фермер прозвал штуковину «мозговым катышком», — сказал Игорь. — Вроде бы часть ее мозга. Вроде бы благодаря этой штуке она такая умная. Он не знает точно.
— Жук-скарабей.
— Чего?
— Жук, говорю. Скарабей.
— Непохоже.
Вдруг очень ясно вспомнились мужик в желтом, мартышка и нож у ее плеча. У той мартышки тоже было черное пятно, но тогда я не обратил на это внимания. Не до того было, не подумал даже — а ведь точно, было пятно, было! Шеф «желтых» коснулся ножом именно его.
— Эй… что с тобой, Кирг? Ты побледнел.
— Если основная причина, почему ты хочешь зарезать курицу, твоя болезнь, тогда у меня тоже есть предложение. Другой способ проверки на… подлость.
— А курица? — с готовностью спросил Игорь; похоже, разум у него еще не окончательно зашел за ум. — В смысле курица и моя жена, как с ними поступим?
— Выбор между женой и непознанным явлением? Я бы не знал, что выбрать. Что выберешь ты?
Он почесал макушку.
Несколько часов назад, когда Лера рассказывала свою историю и просила помочь ей, у меня случился новый глюк. Я увидел гараж. Самый обычный гараж, в ряду других таких же, и унылую хрущевку рядом. И тогда же я понял, что, если возьмусь за Лерочкино дело, надо обязательно посетить гараж. А еще я понял, что в нем живет Семен Панин.
— Она любит курить, — сказал Игорь, перебив ход моей мысли.
Он кутался в длинное пальто, а руки держал в широких карманах; даже сквозь ткань было видно, как у него дрожат пальцы. Лицо Игоря было бледным; черная вязаная шапка, натянутая на самые уши, подчеркивала эту бледность, а яркая рыжая прядь, выбившаяся наружу, казалась струйкой крови, присохшей ко лбу.
— Кто?
Я тоже замерз и дрожал, потому что сидели мы на холодной дерматиновой скамейке в монорельсе, и монорельс этот вез нас за город. В приоткрытое оконце в дальнем конце вагона врывался холодный ветер. Надо было встать и закрыть окно, но мне было лень подниматься, а Игорь не обращал на сквозняк никакого внимания. За один вечер, да что там вечер — за час от моего друга осталась жалкая развалина, слабое подобие человека, которым он когда-то был. Нет, не смерть матери убила Игоря, его убила неспособность правильно отреагировать на смерть.
«Ничего, — сказал я себе. — Я спасу тебя, Игорек».
— Лиза, — ответил Игорек и сухо кашлянул в пространство.
На бомже, который спал на сиденье напротив, шевельнулась газета. Передняя полоса задралась, и с минуту перед глазами мелькал заголовок «Мясной кризис закончится в новом году! Прогнозы ясновидящих и министров».
Я подавил желание подойти к бомжу, чтобы проверить, есть ли у него на груди жук-скарабей, исходящий миазмами.
Бомж беспокойно зашарил рукой, поправил газету и закряхтел, устраиваясь удобнее.
— Как это? В клюве сигарету не удержишь.
— Я прикуривал и выдыхал дым на нее. Лизе нравится запах, ей-богу, не вру. Ее к куреву старый хозяин, ну тот фермер, приучил. Он куряга со стажем; пачки две в день убивает, если не больше. А окурками их же потом и кормит.
— Кур?
— Да нет, свиней. Он еще и свиней разводит, я разве не говорил? А мы их едим. Окурки эти. Свиные. Мы — то, что мы едим. В данном случае: бычки, долбаны и окурки. Ходячий, мыслящий рак легких.
— Фу-у…
— А ты думал!
Я спросил:
— Не боишься ехать за город? Говорят, тут мясные банды орудуют. Опасно.
— Здесь они не орудуют. Они за трассой черные дела свои творят. Уж я-то знаю, на продуктовом заводе все-таки работаю.
— Чем вы там занимаетесь, на заводе?
Он пожал плечами:
— Скупаем продукцию у фермеров. Развозим по магазинам. Храним. Выписываем продуктовые карточки. Обеспечиваем охрану фермерских хозяйств. Контролируем жизнь города, если на то пошло.
За стеклами вагона горела тысячью огней темно-синяя ночь; иногда мелькали отблески городских дискотек, разноцветные лучи которых уходили в небо и там высоко высоко чертили крест-накрест прямые. Прямые напоминали мне выстрелы, а небесное одеяло — бездонную яму со звездами на самом дне. Хотелось открыть окно и прыгнуть вверх, в эту самую яму. Лететь и уворачиваться от лучей-трассеров. «Впрочем, — подумалось мне, — я и так сейчас лечу в яму; стержень, позволяющий управлять собственной жизнью, переломился пополам, и теперь меня несет судьба: „настоящий“ друг Мишка, настоящий друг Игорек, настоящий… сосед Лешка. А еще глюки-видения, мать их за ногу…»
— Я все-таки ответственен за то, что случилось с Шутовым, — сказал я. — Если бы я не показал ему тот снимок, если бы уладил все по-хорошему: поговорил бы с Лерой самостоятельно, например… может, все разрешилось бы. Виноват ли Панин или Михалыч — неважно. Именно я дал первоначальный толчок этому делу. Шутов ушел с работы раньше. Может, он застал дома жену и Михалыча. Возможно, самостоятельно ринулся к Семену домой, а у того в гостях были дружки, которые и отметелили Мишку.
Я замолчал, собираясь с мыслями, и именно в тот миг понял, что Шутов завтра умрет. Получилось само собой, мысль сверкнула молнией; как тогда, когда я впервые определил возраст, когда увидел, что школьной проститутке Леночке всего семнадцать лет.
Представил Мишку. Увидел и его смерть. Завтра. Нет, уже сегодня. В семь утра. Плюс-минус час.
Солнечный зайчик карабкается к Мишкиному носу. Шутов делает последний вдох и…
Меня как током ударило. Я вздрогнул. Организм не выдерживал, меня затошнило. Чтобы успокоиться, я задышал ровно, глубоко и часто. Свежий воздух помог, но голова все равно кружилась. Игорь произошедшей со мной метаморфозы не заметил. Продолжал сидеть бледный и глядел в одну точку.
Я посмотрел на него с некоторым страхом, но ничего не увидел. Ну то есть видел, что день рождения у Игоря приключился такого-то числа и года, но когда умрет — не знал. А вот Мишкин день смерти почувствовал. Да еще так отчетливо и ясно. Почему? Быть может, показалось?
— Левобережье, — объявил голос по радио; даже сквозь помехи прорывались печальные нотки; голос и его обладатель хотели домой — в теплую постель, к таинственному экрану телевизора и бутылке с водкой.
— Нам пора. — Я толкнул Игорька в бок. — И брось раскисать, вернем мы тебе кровотечение и температуру под сорок тоже вернем. Не боись!
— Глупо как-то. — Он ухмыльнулся, и на миг проглянул тот, прежний Игорек. — Носишься со мной, как с младенцем, Кирга. Из-за ерунды… вроде.
— Бывает, — согласился я и поднялся. — Как «га» будешь уравновешивать?
Монорельс тормозил.
— Хм… Киркя?
— Тьфу…
Сойдя с платформы, мы пару минут притопывали на месте и привыкали к местному климату. В Левобережье было гораздо холоднее, чем в городе.
Нас, подпрыгивающих на мерзлом асфальте, освещал унылый желтый фонарь, а в соседнем круге света стояла черная «волга». В машине тихо гудел мотор, а за рулем сидел водитель. Он курил через окошко и не обращал на нас никакого внимания. Сизый дымок ветерок относил в сторону, за кусты. За кустами виднелись темные одноэтажные домики; редкими, через три окна, желтыми и белыми огнями возвышались над ними старинные «хрущевки». Фонарей было мало, и добрая половина не работала. Рядом с перроном стоял перекошенный синий ларек с пятнами ржавчины на раздувшемся левом боку; стекла в ларьке были выбиты, а часть чугунной решетки сорвана. Рядом стояли пустые водочные бутылки, валялись окурки и мелкие косточки. Скорее всего, голубиные. Предстоящая пешая прогулка по малознакомому поселку не радовала. Игорька, видимо, тоже, потому что он сказал:
— Киря, может, тачку возьмем? — Игорь кивнул на«волгу».
— Водила с тебя ползарплаты сдерет. К тому же нам не нужны лишние свидетели.
— Да он нас и так видел уже, Кирфлик!
— Тебя в плаще никто не узнает. Меня в твоей дырявой куртке — тоже. К тому же, видишь, стоит на месте, курит? Ждет кого-то. Не возьмет он нас. Потопали.
Держа руки в карманах, мы вышли из светлого круга, по асфальтовому спуску выбрались на разбитую, в колдобинах и рытвинах, улицу: влево и вправо нестройными рядами тянулись угрюмые частные домики и металлические заборы. Кое-где сонно брехали собаки. По закону собак «приручать» разрешалось, но содержание одной такой животинки выливалось в копеечку, налог на них был немаленький. Тем не менее на живодерню собак сдавали гораздо реже, чем кошек.
— Помнишь, куда идти?
Адрес я помнил наизусть; путь узнал по карте, которую скачал из сети. Карта была подробная, а глаз у меня наметанный, и я сказал:
— Идем. Теперь направо.
Мы пошли вдоль обочины: Игорек в своем сером плаще казался матерым киллером, а я выглядел, наверное, как самый обычный гоп-стопщик. Одет был кое-как, старая Игорева курточка совсем не грела, а зашитые суровыми нитками дыры в одежде выдавали во мне человека, который с подозрением относится к интеллигенции. Когда выбирали наряд, я подумал, что это неплохо-потенциальные свидетели больше обратят внимание на ископаемую разлатую куртку и протертые до белого цвета джинсы, а не на мою физиономию, покрытую синяками.
Когда выезжали, я вспомнил о милиции и об ее навязчивом внимании к людям в подобной одежде тоже вспомнил. Но менять что-то было уже поздно, а возвращаться назад я побоялся, потому что мог закончиться душевный запал. Я мог, черт возьми, испугаться.
— Ты все-таки поверил, что Михалыч невиновен? — спросил Игорь.
Ни во что я не поверил. Я просто решил проверить свой глюк, а заодно помочь Игорьку очнуться. Все-таки он настоящий мой друг; такого друга встряхнет только кража со взломом — как минимум. Впрочем, красть мы не собирались. Разве что информацию.
— Лера сказала, что сегодня они с Паниным будут у нее дома; Шутова-мать собирается гостить у твоего дражайшего Михалыча, а они в свою очередь собираются… ладно, в общем. Главное, что у Панина никого не будет. К тому же… чувствую, надо начать с его гаража.
— Тоже глюк?
— Да. Вроде…
А тебе не кажется странным, что столько лет ты только и мог, что фокусничать с днями рождения, а теперь вдруг появились видения?
— Кажется. Может, я схожу с ума. Но проверить надо. Игорек вздохнул:
— Что ты надеешься у него найти? Дневник с подробной записью: мол, такого-то числа я избил несчастного Леркиного отца?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросил я. С удивлением обнаружил, что голос сел, к горлу подступил комок, а к глазам — пьяные слезы. С чего бы?
— Потому что мне сложно, — сказал Игорь и отвернулся. — Убить вот так, запросто…
— Насчет бульона ты пошутил?
Он повернул голову:
— Нет. Это уже мое, а Лизе никак не повредит, правильно? Я хочу опуститься ниже некуда; совершить по-настоящему злодейский поступок, понимаешь? Чтобы проверить свою сомати…
— Ты рехнулся, Игорь, — сказал я ему. — Ты чего? Это же… чудо! Можно ведь… не знаю… выпустить ее на свободу. Держать где-нибудь в подвале… кормить, поить. Книжки приносить! Газеты! Петуха притащить, да, понимаю, он тупой будет — ну и что? Многие человеческие семьи строятся по этому принципу: она — утонченная интеллигентка с завышенными вкусами, а он — грубый мужлан с образованием в три класса. И живут! И детей рожают! А дети потом видят, как мучимый комплексом неполноценности муж колотит утонченную мать, и растут бесстрашными, сильными, готовыми к невзгодам, которые таит в себе взрослый мир. Они не умеют любить, но умеют ненавидеть и ненавидят, например, интеллигенцию и естественным путем уменьшают ее долю в обществе, что замечательно. Это здорово! Это цивилизация! Ведь верно, Лиза?
Несушка мотнула головой. Они стояли рядом, напротив меня — курица и Игорь — и укоризненно молчали.
— Дурдом, — пробормотал я. — Как если бы к тебе прилетел добрый волшебник, готовый выполнить три желания, а ты расстрелял его из крупнокалиберного пулемета! Ты чего, Игорь? Блин… я слов не нахожу… на черта тебе это? Зачем тебе кровь из носа? Хочешь, я рожу тебе набью, кровь и потечет?
— Это докажет, что я еще не совсем очерствел…
— Твоя задумка уже доказывает обратное! Очнись! Мало ли что курица считает, может, ей ума не хватает сообразить! Ноль восемь? Она ведь как ребенок! А кто знает, какая тьма содержится в невинной душе ребенка! Ты никогда не задумывался? Детская злость и ненависть, что может быть… нет, погоди, я не то имел в виду. — Я сконфузился и замолчал.
Игорь отвернулся и упрямо сжал губы, а я наклонился к Лизе, собираясь погладить ей перышки, собираясь выкрикнуть что-нибудь резкое, и замер. Прошептал нежно, будто и впрямь обращался к женщине:
— Лиза, подойди, пожалуйста.
Она мягко переступила лапками; я аккуратно, кончиками пальцев, раздвинул перышки на боку несушки; под перьями скрывался черный пульсирующий комок плоти.
— Что это?
— Фермер прозвал штуковину «мозговым катышком», — сказал Игорь. — Вроде бы часть ее мозга. Вроде бы благодаря этой штуке она такая умная. Он не знает точно.
— Жук-скарабей.
— Чего?
— Жук, говорю. Скарабей.
— Непохоже.
Вдруг очень ясно вспомнились мужик в желтом, мартышка и нож у ее плеча. У той мартышки тоже было черное пятно, но тогда я не обратил на это внимания. Не до того было, не подумал даже — а ведь точно, было пятно, было! Шеф «желтых» коснулся ножом именно его.
— Эй… что с тобой, Кирг? Ты побледнел.
— Если основная причина, почему ты хочешь зарезать курицу, твоя болезнь, тогда у меня тоже есть предложение. Другой способ проверки на… подлость.
— А курица? — с готовностью спросил Игорь; похоже, разум у него еще не окончательно зашел за ум. — В смысле курица и моя жена, как с ними поступим?
— Выбор между женой и непознанным явлением? Я бы не знал, что выбрать. Что выберешь ты?
Он почесал макушку.
Несколько часов назад, когда Лера рассказывала свою историю и просила помочь ей, у меня случился новый глюк. Я увидел гараж. Самый обычный гараж, в ряду других таких же, и унылую хрущевку рядом. И тогда же я понял, что, если возьмусь за Лерочкино дело, надо обязательно посетить гараж. А еще я понял, что в нем живет Семен Панин.
— Она любит курить, — сказал Игорь, перебив ход моей мысли.
Он кутался в длинное пальто, а руки держал в широких карманах; даже сквозь ткань было видно, как у него дрожат пальцы. Лицо Игоря было бледным; черная вязаная шапка, натянутая на самые уши, подчеркивала эту бледность, а яркая рыжая прядь, выбившаяся наружу, казалась струйкой крови, присохшей ко лбу.
— Кто?
Я тоже замерз и дрожал, потому что сидели мы на холодной дерматиновой скамейке в монорельсе, и монорельс этот вез нас за город. В приоткрытое оконце в дальнем конце вагона врывался холодный ветер. Надо было встать и закрыть окно, но мне было лень подниматься, а Игорь не обращал на сквозняк никакого внимания. За один вечер, да что там вечер — за час от моего друга осталась жалкая развалина, слабое подобие человека, которым он когда-то был. Нет, не смерть матери убила Игоря, его убила неспособность правильно отреагировать на смерть.
«Ничего, — сказал я себе. — Я спасу тебя, Игорек».
— Лиза, — ответил Игорек и сухо кашлянул в пространство.
На бомже, который спал на сиденье напротив, шевельнулась газета. Передняя полоса задралась, и с минуту перед глазами мелькал заголовок «Мясной кризис закончится в новом году! Прогнозы ясновидящих и министров».
Я подавил желание подойти к бомжу, чтобы проверить, есть ли у него на груди жук-скарабей, исходящий миазмами.
Бомж беспокойно зашарил рукой, поправил газету и закряхтел, устраиваясь удобнее.
— Как это? В клюве сигарету не удержишь.
— Я прикуривал и выдыхал дым на нее. Лизе нравится запах, ей-богу, не вру. Ее к куреву старый хозяин, ну тот фермер, приучил. Он куряга со стажем; пачки две в день убивает, если не больше. А окурками их же потом и кормит.
— Кур?
— Да нет, свиней. Он еще и свиней разводит, я разве не говорил? А мы их едим. Окурки эти. Свиные. Мы — то, что мы едим. В данном случае: бычки, долбаны и окурки. Ходячий, мыслящий рак легких.
— Фу-у…
— А ты думал!
Я спросил:
— Не боишься ехать за город? Говорят, тут мясные банды орудуют. Опасно.
— Здесь они не орудуют. Они за трассой черные дела свои творят. Уж я-то знаю, на продуктовом заводе все-таки работаю.
— Чем вы там занимаетесь, на заводе?
Он пожал плечами:
— Скупаем продукцию у фермеров. Развозим по магазинам. Храним. Выписываем продуктовые карточки. Обеспечиваем охрану фермерских хозяйств. Контролируем жизнь города, если на то пошло.
За стеклами вагона горела тысячью огней темно-синяя ночь; иногда мелькали отблески городских дискотек, разноцветные лучи которых уходили в небо и там высоко высоко чертили крест-накрест прямые. Прямые напоминали мне выстрелы, а небесное одеяло — бездонную яму со звездами на самом дне. Хотелось открыть окно и прыгнуть вверх, в эту самую яму. Лететь и уворачиваться от лучей-трассеров. «Впрочем, — подумалось мне, — я и так сейчас лечу в яму; стержень, позволяющий управлять собственной жизнью, переломился пополам, и теперь меня несет судьба: „настоящий“ друг Мишка, настоящий друг Игорек, настоящий… сосед Лешка. А еще глюки-видения, мать их за ногу…»
— Я все-таки ответственен за то, что случилось с Шутовым, — сказал я. — Если бы я не показал ему тот снимок, если бы уладил все по-хорошему: поговорил бы с Лерой самостоятельно, например… может, все разрешилось бы. Виноват ли Панин или Михалыч — неважно. Именно я дал первоначальный толчок этому делу. Шутов ушел с работы раньше. Может, он застал дома жену и Михалыча. Возможно, самостоятельно ринулся к Семену домой, а у того в гостях были дружки, которые и отметелили Мишку.
Я замолчал, собираясь с мыслями, и именно в тот миг понял, что Шутов завтра умрет. Получилось само собой, мысль сверкнула молнией; как тогда, когда я впервые определил возраст, когда увидел, что школьной проститутке Леночке всего семнадцать лет.
Представил Мишку. Увидел и его смерть. Завтра. Нет, уже сегодня. В семь утра. Плюс-минус час.
Солнечный зайчик карабкается к Мишкиному носу. Шутов делает последний вдох и…
Меня как током ударило. Я вздрогнул. Организм не выдерживал, меня затошнило. Чтобы успокоиться, я задышал ровно, глубоко и часто. Свежий воздух помог, но голова все равно кружилась. Игорь произошедшей со мной метаморфозы не заметил. Продолжал сидеть бледный и глядел в одну точку.
Я посмотрел на него с некоторым страхом, но ничего не увидел. Ну то есть видел, что день рождения у Игоря приключился такого-то числа и года, но когда умрет — не знал. А вот Мишкин день смерти почувствовал. Да еще так отчетливо и ясно. Почему? Быть может, показалось?
— Левобережье, — объявил голос по радио; даже сквозь помехи прорывались печальные нотки; голос и его обладатель хотели домой — в теплую постель, к таинственному экрану телевизора и бутылке с водкой.
— Нам пора. — Я толкнул Игорька в бок. — И брось раскисать, вернем мы тебе кровотечение и температуру под сорок тоже вернем. Не боись!
— Глупо как-то. — Он ухмыльнулся, и на миг проглянул тот, прежний Игорек. — Носишься со мной, как с младенцем, Кирга. Из-за ерунды… вроде.
— Бывает, — согласился я и поднялся. — Как «га» будешь уравновешивать?
Монорельс тормозил.
— Хм… Киркя?
— Тьфу…
Сойдя с платформы, мы пару минут притопывали на месте и привыкали к местному климату. В Левобережье было гораздо холоднее, чем в городе.
Нас, подпрыгивающих на мерзлом асфальте, освещал унылый желтый фонарь, а в соседнем круге света стояла черная «волга». В машине тихо гудел мотор, а за рулем сидел водитель. Он курил через окошко и не обращал на нас никакого внимания. Сизый дымок ветерок относил в сторону, за кусты. За кустами виднелись темные одноэтажные домики; редкими, через три окна, желтыми и белыми огнями возвышались над ними старинные «хрущевки». Фонарей было мало, и добрая половина не работала. Рядом с перроном стоял перекошенный синий ларек с пятнами ржавчины на раздувшемся левом боку; стекла в ларьке были выбиты, а часть чугунной решетки сорвана. Рядом стояли пустые водочные бутылки, валялись окурки и мелкие косточки. Скорее всего, голубиные. Предстоящая пешая прогулка по малознакомому поселку не радовала. Игорька, видимо, тоже, потому что он сказал:
— Киря, может, тачку возьмем? — Игорь кивнул на«волгу».
— Водила с тебя ползарплаты сдерет. К тому же нам не нужны лишние свидетели.
— Да он нас и так видел уже, Кирфлик!
— Тебя в плаще никто не узнает. Меня в твоей дырявой куртке — тоже. К тому же, видишь, стоит на месте, курит? Ждет кого-то. Не возьмет он нас. Потопали.
Держа руки в карманах, мы вышли из светлого круга, по асфальтовому спуску выбрались на разбитую, в колдобинах и рытвинах, улицу: влево и вправо нестройными рядами тянулись угрюмые частные домики и металлические заборы. Кое-где сонно брехали собаки. По закону собак «приручать» разрешалось, но содержание одной такой животинки выливалось в копеечку, налог на них был немаленький. Тем не менее на живодерню собак сдавали гораздо реже, чем кошек.
— Помнишь, куда идти?
Адрес я помнил наизусть; путь узнал по карте, которую скачал из сети. Карта была подробная, а глаз у меня наметанный, и я сказал:
— Идем. Теперь направо.
Мы пошли вдоль обочины: Игорек в своем сером плаще казался матерым киллером, а я выглядел, наверное, как самый обычный гоп-стопщик. Одет был кое-как, старая Игорева курточка совсем не грела, а зашитые суровыми нитками дыры в одежде выдавали во мне человека, который с подозрением относится к интеллигенции. Когда выбирали наряд, я подумал, что это неплохо-потенциальные свидетели больше обратят внимание на ископаемую разлатую куртку и протертые до белого цвета джинсы, а не на мою физиономию, покрытую синяками.
Когда выезжали, я вспомнил о милиции и об ее навязчивом внимании к людям в подобной одежде тоже вспомнил. Но менять что-то было уже поздно, а возвращаться назад я побоялся, потому что мог закончиться душевный запал. Я мог, черт возьми, испугаться.
— Ты все-таки поверил, что Михалыч невиновен? — спросил Игорь.
Ни во что я не поверил. Я просто решил проверить свой глюк, а заодно помочь Игорьку очнуться. Все-таки он настоящий мой друг; такого друга встряхнет только кража со взломом — как минимум. Впрочем, красть мы не собирались. Разве что информацию.
— Лера сказала, что сегодня они с Паниным будут у нее дома; Шутова-мать собирается гостить у твоего дражайшего Михалыча, а они в свою очередь собираются… ладно, в общем. Главное, что у Панина никого не будет. К тому же… чувствую, надо начать с его гаража.
— Тоже глюк?
— Да. Вроде…
А тебе не кажется странным, что столько лет ты только и мог, что фокусничать с днями рождения, а теперь вдруг появились видения?
— Кажется. Может, я схожу с ума. Но проверить надо. Игорек вздохнул:
— Что ты надеешься у него найти? Дневник с подробной записью: мол, такого-то числа я избил несчастного Леркиного отца?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50