Да, идет!..
Она увидела там, очень далеко, одинокую фигуру. Ее сердце встрепенулось, но тут же упало. Одинокая фигура была не мужской, была женской. Женщина медленно брела по тропе, приближаясь к аулу. Это была не чеченская женщина, чеченки ходят по-другому. Это была русская женщина.
Чеченка долго смотрела на нее, а потом повернулась и ушла в дом.
В этом ауле русским делать было нечего. В этом ауле в каждом доме, каждая семья потеряла на войне по одному или по нескольку мужчин. С этой русской женщиной никто здесь не станет разговаривать, никто не даст приют. Ей придется идти дальше. А дальше — ничего нет. Дальше горы и тропы, которые ведут на заброшенные пастбища, где давным-давно нет людей.
Зря она сюда пришла...
Когда женщина вошла в аул, все дома были заперты, и ей некого было спрашивать о своем сыне. Она прошла по дворам, подолгу выстаивая против ворот. Но к ней никто не вышел.
И, значит, не выйдет.
Совершенно обессилев, она села на землю, подвернув под себя ноги, и замерла. Ее вела сюда надежда, и она не уйдет отсюда, пока ее не прогонят или не скажут, что ее сына здесь нет.
Они очень упрямы, эти русские матери, которые ходят по Чечне, разыскивая своих детей.
К женщине кто-то подошел.
Это была та самая чеченка.
— Уходи отсюда! — сказала она, сверкнув глазами.
Женщина послушалась, она покорно встала и побрела назад на гудящих; плохо ее слушающихся ногах.
Она привыкла повиноваться всем — военным, милиционерам и чеченцам тоже. Потому что если перечить чеченцам, то они ее убьют и тогда она никогда ничего не узнает о сыне.
Она покорно пошла назад... Но она никуда не уйдет, она вернется на это место, когда чеченки здесь не будет, и не сойдет с этого места, пока ее снова не прогонят...
Чеченка догнала ее сама.
— Здесь нет русских. Ни одного! Иди, иди обратно! — сказала она.
И быстро сунула ей что-то в руки. Какой-то узелок.
В узелке было несколько кукурузных лепешек...
...Они обе ждали своих сыновей. И та и другая... Но их сыновей не было в живых. Ни у той, ни у другой... Давным-давно. Их сыновья лежали в сырой земле, лежали рядом и вместе. Они оба погибли в одном и том же бою за безвестную, никому не нужную высотку, которая была чуть больше кочки. Один ее атаковал, другой отбивал его атаки. Они не убивали друг друга, они убивали других. И их убили другие. Их тела не нашли, потому что их, уже мертвых, накрыло артиллерийским залпом, разорвав в клочья и перемешав их руки, ноги и внутренности. Куски их тел собрали и похоронили как одного человека в воронке от разорвавшегося снаряда, которая стала им общей могилой. Все те, кто их хоронил и мог помнить о месте, где находится могила, скоро тоже погибли...
Русская женщина брела по дороге, неся с собой детские фотографии своего пропавшего три года назад сына, который там, на фотографиях, был живой и веселый... И она верила, что он жив, потому что ей сказали, что, кажется, его видели в плену...
Чеченка стояла возле дома, приставив ладонь к глазам, и все глядела на вьющуюся по склону тропу, по которой три года назад ушел ее сын...
Они были совершенно разными, эти женщины, у них были разные языки, они молились разным богам, и их сыновья воевали друг с другом. И было невозможно представить, что их может хоть что-то объединять.
И все же...
Их объединяло то, что объединяет всех матерей, какой бы национальности они ни были и где бы они ни жили, — надежда увидеть своих сыновей живыми.
И еще объединяла — одна на двоих могила.
О которой они не знали. В которой лежали их мертвые, ставшие единым прахом, сыновья...
...Мать Саши Скокова своего сына так и не нашла, она погибла, случайно зацепившись ногой за нить поставленной кем-то — возможно, чеченцами, но, может быть, федералами — и забытой на тропе растяжки... Она умерла, как умирают многие и многие русские матери, разыскивающие в Чечне своих детей. Она умерла ровно через месяц после того, как был убит ее сын — Магомед Мерзоев... Фотографию которого нашли в ее застывшей, мертвой руке...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40