— Вот, возьми.
Сэнд, побледнев от волнения и восторга, схватил инструмент.
— Эта скрипка, — продолжал Кау-джер, — принадлежала Фрицу Гроссу.
— Значит, господин Гросс, — пролепетал Сэнд, — решил мне подарить…
— Он умер, — пояснил Кау-джер.
— Что ж, одним пьяницей меньше, — невозмутимо произнес Хартлпул.
Таково было единственное надгробное слово Фрицу Гроссу.
Через несколько дней Кау-джера взволновала другая смерть — Лазара Черони. Туллия слишком поздно обратилась за помощью. Невежественная женщина, не испытывая особого беспокойства, запустила болезнь мужа, но, узнав, что тот, ради кого она пожертвовала всей своей жизнью, безнадежен, испытала жестокое потрясение.
Впрочем, если бы даже Кау-джер пришел на помощь своевременно, все равно ничто бы не помогло Лазару Черони. Болезнь была неизлечима и являлась прямым следствием его порока. Скоротечная чахотка за одну неделю свела пьяницу в могилу.
Когда все было кончено и покойник предан земле, Кау-джер не покинул несчастную вдову. Убитая горем, совершенно обессилевшая женщина, казалось, сама находилась на краю могилы. Все эти годы она жила только любовью к тому, кто покинул ее навсегда. Измученная бесплодными усилиями, Туллия сразу утратила волю к жизни.
Кау-джер увел бедную вдову в Новый поселок к Грациэлле. Если и существовало лекарство, способное исцелить раненое сердце, то это могло быть лишь чувство материнской любви.
Безвольная, почти не сознавая, что с ней происходит, Туллия покорно дала увести себя. Собрав свои жалкие пожитки, она безропотно пошла за Кау-джером.
В таком подавленном состоянии она, конечно, не могла заметить Сирка, который встретился ей у мостков через реку.
Кау-джер тоже не заметил его, и они молча прошли мимо парня.
Но Сирк, завидев их, застыл на месте, побледнев от охватившей его злобы. Лазар Черони умер. Туллия перебралась в Новый поселок. Это означало окончательное крушение всех его надежд, за осуществление которых он так упорно боролся. Долго следил Сирк взглядом за двумя удалявшимися фигурами. Если бы Кау-джер обернулся, его поразила бы ненависть, горевшая во взгляде Сирка.
10. КРОВЬ
Нескончаемой вереницей возвращались эмигранты в Либерию. Ежедневно, в течение всей зимы, в поселке появлялись все новые и новые лица. Центральные районы острова казались каким-то заколдованным местом, откуда теперь выходило больше несчастных, чем когда-то ушло туда. К началу июля приток колонистов достиг предела, потом начал иссякать. 29 сентября последний переселенец с трудом спустился с горы и едва добрел до лагеря: Полуобнаженный, худой, как скелет, он выглядел ужасно. Дойдя до первых домов, он тут же свалился без сознания.
Подобное зрелище, ставшее уже привычным, не вызвало особых волнений. Беднягу подняли, привели в чувство и тут же забыли о нем.
Больше в лагерь никто не приходил. Чем это объяснялось? Тем ли, что остальным повезло, или тем, что все погибли?
К этому времени в поселок возвратилось более семисот пятидесяти человек; как уже говорилось, их ослабленные организмы представляли собой прекрасную почву для всевозможных болезней. Кау-джер буквально изнемогал в борьбе с эпидемиями. Зимой смертные случаи участились. Смерть косила всех подряд — мужчин, женщин, детей.
Да, много людей погибло… Но много и осталось, так что продуктов, привезенных чилийским судном, не хватало. Слишком поздно решился Боваль ввести в колонии паек. Запасы уже кончались. Кроме того, он не предвидел такого катастрофического роста населения и понял свою оплошность только тогда, когда выхода уже не было. 25 сентября на складе выдали последние галеты. Перед потрясенными колонистами явственно возник ужасающий призрак голода.
Неужели эмигрантам, спасшимся при кораблекрушении «Джонатана», суждено погибнуть медленной и мучительной смертью от жестокого, неумолимого голода?
Первой жертвой пал Блэкер. Бедняга умер в ужасных страданиях на третий день после выдачи последних продуктов. Кау-джер, которого позвали слишком поздно, ничего не мог сделать. На этот раз Паттерсона ни в чем нельзя было обвинить. Он голодал наравне с остальными колонистами.
Чем же теперь питались либерийцы? Никто не мог на это ответить. Те немногие предусмотрительные люди, которые накопили запасы, стали уничтожать их. Ну, а остальные?
Кау-джер совершенно сбился с ног. Ему приходилось не только лечить больных, но и кормить голодных. Со всех сторон неслись к нему мольбы о помощи. Люди цеплялись за его одежду, матери протягивали к нему истощенных младенцев. Кау-джера преследовал хор проклятий, жалоб и просьб. И никто не обращался напрасно. Он щедро оделял всех едой, припасенной в Новом поселке, совершенно забывая о себе самом и не желая сознавать, что затаившаяся опасность, от которой он временно избавлял других, вскоре неумолимо настигнет и его.
А этого следовало ожидать в ближайшем будущем. Соленая рыба, копченая дичь, сушеные овощи — все исчезало с неимоверной быстротой. Если бы в течение месяца ничего не изменилось, среди жителей Нового поселка тоже наступил бы голод.
Положение стало настолько угрожающим, что друзья Кау-джера начали оказывать ему сопротивление и перестали отдавать свои запасы. Ему приходилось долго и мучительно пререкаться с ними, чтобы получить что-нибудь для голодающих.
Гарри Родс не раз пытался доказать бесполезность приносимой Кау-джером жертвы. На что тот надеялся? Всем ясно, что ничтожного количества продуктов не могло хватить для спасения всего населения острова. А что он станет делать, когда припасы кончатся? И есть ли смысл отодвигать неотвратимую и близкую катастрофу за счет тех, кто доказал свое мужество и дальновидность?
Однако Гарри Родс ничего не добился, Кау-джер даже не возражал ему. При виде окружающего горя он просто не считал нужным приводить какие-нибудь доводы и философствовать. Чтобы не допустить гибели множества людей, надо было делиться с ними всем, до последнего куска хлеба. А потом? Там видно будет… Когда продуктов больше не останется, Кау-джер с друзьями уйдут отсюда, подыщут другое место для поселения и станут жить охотой и рыбной ловлей. К этому времени Либерия, наверно, уже превратится в кладбище. Но, по крайней мере, у них будет ощущение того, что они сделали все возможное и невозможное. Нельзя же сознательно и хладнокровно обрекать всех эмигрантов на гибель.
Гарри Родс предложил раздать колонистам сорок восемь ружей, спрятанных Хартлпулом. Может быть, их используют для охоты? Но его предложение отвергли. В это время года дичь встречалась чрезвычайно редко, а в руках неопытных охотников оружие представляло большую опасность. По некоторым признакам — угрожающим жестам, злобным взглядам, частым ссорам — нетрудно было угадать, что среди колонистов назревает буря. Они уже не скрывали взаимную вражду и то и дело упрекали друг друга в постигшей их неудаче. Каждый считал, что в теперешнем бедственном состоянии колонии виноват его сосед.
При этом все единодушно проклинали одного человека — Фердинанда Боваля, так опрометчиво возложившего на себя рискованную обязанность управлять себе подобными.
Однако, хотя потрясающая бездарность губернатора вполне оправдывала ненависть эмигрантов, они все еще терпели его власть.
Вполне вероятно, что колонисты и не пошли бы дальше тайных сборищ и беспредметных угроз, если бы один из них не увлек остальных на путь действия.
Удивительное дело: даже в таких ужасных условиях призрак власти возбуждал у него зависть! Жалкая власть, заключавшаяся в чисто номинальном владычестве над погибавшими от голода людьми!
И все же Льюис Дорик решил, что не стоит пренебрегать даже видимостью власти, чтобы — как образно гласит народное выражение — «урвать кусок от казенного пирога».
До сего времени ему приходилось терпеть возвышение соперника, но, считая, что настал удобный момент, Льюис Дорик начал борьбу. Поводов для справедливых упреков и нападок на губернатора было больше, чем достаточно. Конечно, он очутился бы в весьма затруднительном положении, спроси у него кто-нибудь, как поступил бы он сам на месте губернатора. Но, поскольку никто не задавал такого нескромного вопроса, Дорику не приходилось задумываться над ответом.
Боваль не мог не знать о деятельности противника. Из окна «дворца» губернатора он часто наблюдал за метаниями возбужденной толпы. Чем ближе была весна, тем больше и больше росла эта толпа, и по ее поведению Боваль понимал, что кампания, проводимая Дориком, дает неплохие результаты. Но, не желая покидать свой пьедестал, он подыскивал способы защиты.
Конечно, Боваль прекрасно видел, что колония пребывает в состоянии развала. Но он обвинял в этом чисто внешние причины, в частности климат. Его самоуверенность ничуть не поколебалась. Если он ничего не сделал, то только потому, черт возьми, что ничего нельзя было сделать. И никто на его месте не сумел бы чем-нибудь помочь делу.
Боваль цеплялся за свою должность не только из-за честолюбия. Его иллюзии о блестящих преимуществах положения губернатора частично рассеялись, и теперь он беспокоился и радовался лишь при мысли о том, что сумел накопить обильные запасы продовольствия. Разве удалось бы сделать это, не будь он губернатором? И что произойдет с ним в случае потери власти?
Поэтому губернатор вступил в ожесточенную борьбу за сохранение не только должности, но и жизни. Он сделал ловкий и хитроумный ход — не стал опровергать ни одного предъявленного Дориком обвинения. Боваль понимал, что тут он потерпит полное поражение, и сам начал обличать свои недостатки и указывать на промахи. Из всех недовольных он оказался самым озлобленным.
Однако противники разошлись во взглядах на будущее. Дорик стоял за смену правительства. Боваль призывал к единению и возлагал на других ответственность за беды, постигшие колонию.
Но кто же являлся причиной этих бед? Фердинанд Боваль считал, что виновны только те немногие эмигранты, которых не коснулась нужда и которым зимой не пришлось искать убежища и помощи на побережье. Губернатор рассуждал очень просто: раз колонисты не вернулись — значит, им удалось как-то прожить. Следовательно, у них имелось продовольствие, и колония вправе конфисковать его в общее пользование.
Население, доведенное до отчаяния, быстро поддалось на провокацию. Сначала колонисты стали рыскать в окрестностях Либерии, а затем образовали целые отряды, вернее, банды, и пускались в дальние экспедиции. Со временем таких отрядов становилось все больше и больше, и, наконец, 15 октября целое войско из двухсот человек под предводительством братьев Мур ринулось на поиски пропитания.
В течение пяти дней они обшарили весь остров. Что они там делали? Об этом можно было судить по растерянным, обезумевшим колонистам, жертвам грабежа, обратившимся к губернатору за защитой. Но он грубо выгонял их, упрекая в позорном эгоизме. Как? Они обжирались, в то время как их братья умирали с голоду? Несчастные, оторопев, отступали. Боваль торжествовал. Значит, он не ошибся, когда наудачу предсказал, что у тех, кто не вернулся зимой в Либерию, имеются Солидные запасы.
Однако теперь этим фермерам пришлось разделить общую участь. Результаты их тяжкого труда были уничтожены, а сами они превратились в таких же нищих и голодных, как те, что ограбили их. Отряды братьев Муров налетали на фермы словно саранча, пожиравшая все, что можно было съесть. Кроме того, грабежи стали сопровождаться дикими выходками, свойственными разъяренной толпе, хотя она же первая страдает от них. Засеянные пашни были вытоптаны, птичники разорены, вся живность уничтожена.
И все же добыча налетчиков оказалась ничтожной, потому что «изобилие продуктов» у фермеров было весьма относительным. Если они и обеспечили себя пропитанием, то лишь потому, что работали больше других, имели большой опыт или им больше повезло с земельными участками, а совсем не оттого, что разбогатели каким-то чудом. Поэтому в их скромных жилищах трудно было найти значительные запасы.
Это вызывало у бандитов крайнее разочарование, часто выливавшееся в совершенно варварские поступки. Многих колонистов они подвергли настоящим пыткам, чтобы заставить их указать тайник, куда те якобы спрятали продукты.
Через пять дней после ухода из Либерии разбойничья банда натолкнулась на высокий забор, окружавший усадьбу Ривьеров и их соседей. Еще в начале пути грабители зарились на эти фермы, самые отдаленные и самые процветавшие, надеясь там хорошенько поживиться.
Но не тут-то было!
Четыре усадьбы, примыкавшие друг к другу, представляли четыре стороны большого квадрата и оказались настоящей неприступной крепостью. Тем более, что ее защитники — единственные среди всех колонистов — имели огнестрельное оружие. Первыми же выстрелами фермеры ранили и убили семь человек. Остальные сразу пустились наутек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Сэнд, побледнев от волнения и восторга, схватил инструмент.
— Эта скрипка, — продолжал Кау-джер, — принадлежала Фрицу Гроссу.
— Значит, господин Гросс, — пролепетал Сэнд, — решил мне подарить…
— Он умер, — пояснил Кау-джер.
— Что ж, одним пьяницей меньше, — невозмутимо произнес Хартлпул.
Таково было единственное надгробное слово Фрицу Гроссу.
Через несколько дней Кау-джера взволновала другая смерть — Лазара Черони. Туллия слишком поздно обратилась за помощью. Невежественная женщина, не испытывая особого беспокойства, запустила болезнь мужа, но, узнав, что тот, ради кого она пожертвовала всей своей жизнью, безнадежен, испытала жестокое потрясение.
Впрочем, если бы даже Кау-джер пришел на помощь своевременно, все равно ничто бы не помогло Лазару Черони. Болезнь была неизлечима и являлась прямым следствием его порока. Скоротечная чахотка за одну неделю свела пьяницу в могилу.
Когда все было кончено и покойник предан земле, Кау-джер не покинул несчастную вдову. Убитая горем, совершенно обессилевшая женщина, казалось, сама находилась на краю могилы. Все эти годы она жила только любовью к тому, кто покинул ее навсегда. Измученная бесплодными усилиями, Туллия сразу утратила волю к жизни.
Кау-джер увел бедную вдову в Новый поселок к Грациэлле. Если и существовало лекарство, способное исцелить раненое сердце, то это могло быть лишь чувство материнской любви.
Безвольная, почти не сознавая, что с ней происходит, Туллия покорно дала увести себя. Собрав свои жалкие пожитки, она безропотно пошла за Кау-джером.
В таком подавленном состоянии она, конечно, не могла заметить Сирка, который встретился ей у мостков через реку.
Кау-джер тоже не заметил его, и они молча прошли мимо парня.
Но Сирк, завидев их, застыл на месте, побледнев от охватившей его злобы. Лазар Черони умер. Туллия перебралась в Новый поселок. Это означало окончательное крушение всех его надежд, за осуществление которых он так упорно боролся. Долго следил Сирк взглядом за двумя удалявшимися фигурами. Если бы Кау-джер обернулся, его поразила бы ненависть, горевшая во взгляде Сирка.
10. КРОВЬ
Нескончаемой вереницей возвращались эмигранты в Либерию. Ежедневно, в течение всей зимы, в поселке появлялись все новые и новые лица. Центральные районы острова казались каким-то заколдованным местом, откуда теперь выходило больше несчастных, чем когда-то ушло туда. К началу июля приток колонистов достиг предела, потом начал иссякать. 29 сентября последний переселенец с трудом спустился с горы и едва добрел до лагеря: Полуобнаженный, худой, как скелет, он выглядел ужасно. Дойдя до первых домов, он тут же свалился без сознания.
Подобное зрелище, ставшее уже привычным, не вызвало особых волнений. Беднягу подняли, привели в чувство и тут же забыли о нем.
Больше в лагерь никто не приходил. Чем это объяснялось? Тем ли, что остальным повезло, или тем, что все погибли?
К этому времени в поселок возвратилось более семисот пятидесяти человек; как уже говорилось, их ослабленные организмы представляли собой прекрасную почву для всевозможных болезней. Кау-джер буквально изнемогал в борьбе с эпидемиями. Зимой смертные случаи участились. Смерть косила всех подряд — мужчин, женщин, детей.
Да, много людей погибло… Но много и осталось, так что продуктов, привезенных чилийским судном, не хватало. Слишком поздно решился Боваль ввести в колонии паек. Запасы уже кончались. Кроме того, он не предвидел такого катастрофического роста населения и понял свою оплошность только тогда, когда выхода уже не было. 25 сентября на складе выдали последние галеты. Перед потрясенными колонистами явственно возник ужасающий призрак голода.
Неужели эмигрантам, спасшимся при кораблекрушении «Джонатана», суждено погибнуть медленной и мучительной смертью от жестокого, неумолимого голода?
Первой жертвой пал Блэкер. Бедняга умер в ужасных страданиях на третий день после выдачи последних продуктов. Кау-джер, которого позвали слишком поздно, ничего не мог сделать. На этот раз Паттерсона ни в чем нельзя было обвинить. Он голодал наравне с остальными колонистами.
Чем же теперь питались либерийцы? Никто не мог на это ответить. Те немногие предусмотрительные люди, которые накопили запасы, стали уничтожать их. Ну, а остальные?
Кау-джер совершенно сбился с ног. Ему приходилось не только лечить больных, но и кормить голодных. Со всех сторон неслись к нему мольбы о помощи. Люди цеплялись за его одежду, матери протягивали к нему истощенных младенцев. Кау-джера преследовал хор проклятий, жалоб и просьб. И никто не обращался напрасно. Он щедро оделял всех едой, припасенной в Новом поселке, совершенно забывая о себе самом и не желая сознавать, что затаившаяся опасность, от которой он временно избавлял других, вскоре неумолимо настигнет и его.
А этого следовало ожидать в ближайшем будущем. Соленая рыба, копченая дичь, сушеные овощи — все исчезало с неимоверной быстротой. Если бы в течение месяца ничего не изменилось, среди жителей Нового поселка тоже наступил бы голод.
Положение стало настолько угрожающим, что друзья Кау-джера начали оказывать ему сопротивление и перестали отдавать свои запасы. Ему приходилось долго и мучительно пререкаться с ними, чтобы получить что-нибудь для голодающих.
Гарри Родс не раз пытался доказать бесполезность приносимой Кау-джером жертвы. На что тот надеялся? Всем ясно, что ничтожного количества продуктов не могло хватить для спасения всего населения острова. А что он станет делать, когда припасы кончатся? И есть ли смысл отодвигать неотвратимую и близкую катастрофу за счет тех, кто доказал свое мужество и дальновидность?
Однако Гарри Родс ничего не добился, Кау-джер даже не возражал ему. При виде окружающего горя он просто не считал нужным приводить какие-нибудь доводы и философствовать. Чтобы не допустить гибели множества людей, надо было делиться с ними всем, до последнего куска хлеба. А потом? Там видно будет… Когда продуктов больше не останется, Кау-джер с друзьями уйдут отсюда, подыщут другое место для поселения и станут жить охотой и рыбной ловлей. К этому времени Либерия, наверно, уже превратится в кладбище. Но, по крайней мере, у них будет ощущение того, что они сделали все возможное и невозможное. Нельзя же сознательно и хладнокровно обрекать всех эмигрантов на гибель.
Гарри Родс предложил раздать колонистам сорок восемь ружей, спрятанных Хартлпулом. Может быть, их используют для охоты? Но его предложение отвергли. В это время года дичь встречалась чрезвычайно редко, а в руках неопытных охотников оружие представляло большую опасность. По некоторым признакам — угрожающим жестам, злобным взглядам, частым ссорам — нетрудно было угадать, что среди колонистов назревает буря. Они уже не скрывали взаимную вражду и то и дело упрекали друг друга в постигшей их неудаче. Каждый считал, что в теперешнем бедственном состоянии колонии виноват его сосед.
При этом все единодушно проклинали одного человека — Фердинанда Боваля, так опрометчиво возложившего на себя рискованную обязанность управлять себе подобными.
Однако, хотя потрясающая бездарность губернатора вполне оправдывала ненависть эмигрантов, они все еще терпели его власть.
Вполне вероятно, что колонисты и не пошли бы дальше тайных сборищ и беспредметных угроз, если бы один из них не увлек остальных на путь действия.
Удивительное дело: даже в таких ужасных условиях призрак власти возбуждал у него зависть! Жалкая власть, заключавшаяся в чисто номинальном владычестве над погибавшими от голода людьми!
И все же Льюис Дорик решил, что не стоит пренебрегать даже видимостью власти, чтобы — как образно гласит народное выражение — «урвать кусок от казенного пирога».
До сего времени ему приходилось терпеть возвышение соперника, но, считая, что настал удобный момент, Льюис Дорик начал борьбу. Поводов для справедливых упреков и нападок на губернатора было больше, чем достаточно. Конечно, он очутился бы в весьма затруднительном положении, спроси у него кто-нибудь, как поступил бы он сам на месте губернатора. Но, поскольку никто не задавал такого нескромного вопроса, Дорику не приходилось задумываться над ответом.
Боваль не мог не знать о деятельности противника. Из окна «дворца» губернатора он часто наблюдал за метаниями возбужденной толпы. Чем ближе была весна, тем больше и больше росла эта толпа, и по ее поведению Боваль понимал, что кампания, проводимая Дориком, дает неплохие результаты. Но, не желая покидать свой пьедестал, он подыскивал способы защиты.
Конечно, Боваль прекрасно видел, что колония пребывает в состоянии развала. Но он обвинял в этом чисто внешние причины, в частности климат. Его самоуверенность ничуть не поколебалась. Если он ничего не сделал, то только потому, черт возьми, что ничего нельзя было сделать. И никто на его месте не сумел бы чем-нибудь помочь делу.
Боваль цеплялся за свою должность не только из-за честолюбия. Его иллюзии о блестящих преимуществах положения губернатора частично рассеялись, и теперь он беспокоился и радовался лишь при мысли о том, что сумел накопить обильные запасы продовольствия. Разве удалось бы сделать это, не будь он губернатором? И что произойдет с ним в случае потери власти?
Поэтому губернатор вступил в ожесточенную борьбу за сохранение не только должности, но и жизни. Он сделал ловкий и хитроумный ход — не стал опровергать ни одного предъявленного Дориком обвинения. Боваль понимал, что тут он потерпит полное поражение, и сам начал обличать свои недостатки и указывать на промахи. Из всех недовольных он оказался самым озлобленным.
Однако противники разошлись во взглядах на будущее. Дорик стоял за смену правительства. Боваль призывал к единению и возлагал на других ответственность за беды, постигшие колонию.
Но кто же являлся причиной этих бед? Фердинанд Боваль считал, что виновны только те немногие эмигранты, которых не коснулась нужда и которым зимой не пришлось искать убежища и помощи на побережье. Губернатор рассуждал очень просто: раз колонисты не вернулись — значит, им удалось как-то прожить. Следовательно, у них имелось продовольствие, и колония вправе конфисковать его в общее пользование.
Население, доведенное до отчаяния, быстро поддалось на провокацию. Сначала колонисты стали рыскать в окрестностях Либерии, а затем образовали целые отряды, вернее, банды, и пускались в дальние экспедиции. Со временем таких отрядов становилось все больше и больше, и, наконец, 15 октября целое войско из двухсот человек под предводительством братьев Мур ринулось на поиски пропитания.
В течение пяти дней они обшарили весь остров. Что они там делали? Об этом можно было судить по растерянным, обезумевшим колонистам, жертвам грабежа, обратившимся к губернатору за защитой. Но он грубо выгонял их, упрекая в позорном эгоизме. Как? Они обжирались, в то время как их братья умирали с голоду? Несчастные, оторопев, отступали. Боваль торжествовал. Значит, он не ошибся, когда наудачу предсказал, что у тех, кто не вернулся зимой в Либерию, имеются Солидные запасы.
Однако теперь этим фермерам пришлось разделить общую участь. Результаты их тяжкого труда были уничтожены, а сами они превратились в таких же нищих и голодных, как те, что ограбили их. Отряды братьев Муров налетали на фермы словно саранча, пожиравшая все, что можно было съесть. Кроме того, грабежи стали сопровождаться дикими выходками, свойственными разъяренной толпе, хотя она же первая страдает от них. Засеянные пашни были вытоптаны, птичники разорены, вся живность уничтожена.
И все же добыча налетчиков оказалась ничтожной, потому что «изобилие продуктов» у фермеров было весьма относительным. Если они и обеспечили себя пропитанием, то лишь потому, что работали больше других, имели большой опыт или им больше повезло с земельными участками, а совсем не оттого, что разбогатели каким-то чудом. Поэтому в их скромных жилищах трудно было найти значительные запасы.
Это вызывало у бандитов крайнее разочарование, часто выливавшееся в совершенно варварские поступки. Многих колонистов они подвергли настоящим пыткам, чтобы заставить их указать тайник, куда те якобы спрятали продукты.
Через пять дней после ухода из Либерии разбойничья банда натолкнулась на высокий забор, окружавший усадьбу Ривьеров и их соседей. Еще в начале пути грабители зарились на эти фермы, самые отдаленные и самые процветавшие, надеясь там хорошенько поживиться.
Но не тут-то было!
Четыре усадьбы, примыкавшие друг к другу, представляли четыре стороны большого квадрата и оказались настоящей неприступной крепостью. Тем более, что ее защитники — единственные среди всех колонистов — имели огнестрельное оружие. Первыми же выстрелами фермеры ранили и убили семь человек. Остальные сразу пустились наутек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50