– Где вы держите старые пивные бочки?
– Какие вы имеете в виду? Пустые?
– Не совсем. Я имею в виду те, которые требуют небольшого ремонта.
Сторож прикоснулся пальцами ко лбу, как будто отдавал честь.
– Так точно, господин, Я вас понял. Сюда, пожалуйста.
Мы вылезли из машины и последовали за ним по дороге, по которой только что приехали. Вскоре мы вошли в зеленую низкую дверь в стене пивоварни и зашагали по узкому проходу.
– Вы разве не запираете эту дверь? – спросил я.
– Незачем, – ответил сторож, – здесь нечего красть. Пиво хранится в другом помещении.
Это был старый погреб с вековой грязью на потолке и полу. Голая электрическая лампочка на стене придавала мраку, царившему в погребе, желтоватый оттенок.
– Это здесь, – сказал сторож. – Я думаю, как раз то, что вы ищете. Сюда складывают бочки, которые нужно чинить. Только чинят их редко. Некоторые лежат здесь уже десять лет.
– Черт! – выругался Корш. – Должно быть, их здесь не меньше сотни.
– Как минимум, – засмеялся наш провожатый.
– Ну, тогда лучше поскорее начать, – предложил я.
– А что вы все-таки ищете?
– Открывалку для бутылок, – огрызнулся Беккер. – А теперь, будь другом, катись отсюда.
Сторож усмехнулся, что-то пробормотал и, тяжело переваливаясь, зашагал прочь, к удовольствию Беккера.
Нашел ее Ильман. Он даже не стал снимать крышку.
– Здесь. Вот эта бочка. Ее двигали. Недавно. И крышка отличается по цвету. – Он поднял крышку, глубоко вздохнул и направил луч фонаря внутрь. – Да, она здесь.
Я подошел туда, где он стоял, и два раза заглянул внутрь: один раз за себя, второй – за Хильдегард. Я видел много фотографий Эммелин у нее дома и сразу же узнал ее.
– Достаньте ее оттуда как можно быстрее, профессор.
Ильман как-то странно посмотрел на меня, затем кивнул. Возможно, что-то в моем тоне заставило его догадаться о моей не только профессиональной заинтересованности в этом деле. Он жестом подозвал полицейского фотографа.
– Беккер, – сказал я.
– Да, комиссар?
– Поедете со мной.
* * *
По дороге к дому Рейнхарда Ланге мы заехали ко мне за его письмами. Я налил нам обоим по большому стакану шнапса и рассказал о том, что произошло в этот вечер.
– Ланге – слабое звено. Я слышал, как они сами об этом говорили. Более того, он – гомик.
Я осушил свой стакан и, наполнив его снова, глубоко вздохнул, чтобы усилить действие спиртного. Я чувствовал, как горели мои губы, пока я, не проглатывая, держал жидкость во рту. Меня слегка передернуло, когда я отправил шнапс в желудок.
– Я хочу, чтобы вы поработали с ним по линии полиции нравов.
– Да? Очень круто?
– Чтоб он у нас поплясал.
Беккер оскалился и допил свой стакан.
– Значит, раскрутить его на полную катушку? Понял. – Он расстегнул пиджак и, вытащив оттуда короткую резиновую дубинку, с энтузиазмом постучал ею по своей ладони. – Я поглажу его вот этим.
– Ну, надеюсь, что с этой штучкой вы обращаетесь более умело, чем с «парабеллумом». Ланге мне нужен живым. Напуганным до смерти, но живым. Чтобы мог отвечать на вопросы. Понятно?
– Не беспокойтесь, – сказал он. – Я знаю, как обращаться с этой вещицей. Только сдерну с него кожу, вот и все. Кости мы не будем ломать, пока вы не прикажете.
– Я вижу, вам это нравится, да? Стращать людей так, чтобы они напускали себе в штаны?
Беккер засмеялся.
– А вам нет?
* * *
Дом Ланге на Лютцовуферштрассе, обращенный фасадом на канал Ландвер, находился совсем близко от зоопарка, откуда было хорошо слышно, как родственники Гитлера жалуются на свои жилищные условия. Элегантное трехэтажное здание в стиле императора Вильгельма, окрашенное в оранжевый цвет с большим квадратным эркером на втором этаже. Беккер с таким усердием принялся звонить в дверь, как будто ему за это платили отдельно. Затем, когда ему надоело, он стал бить в дверь молотком. Наконец в прихожей зажегся свет, и мы услышали, как отодвигается засов.
Дверь открылась на цепочке, и я увидел бледное и нервное лицо Ланге, выглянувшее из-за двери.
– Полиция, – сказал Беккер. – Откройте.
– Что происходит? – Ланге судорожно сглотнул, – Что вам надо?
Беккер отошел от двери на шаг.
– Поберегитесь, – предупредил он, а затем ударил по двери сапогом. Я слышал, как Ланге взвизгнул, когда Беккер ударил еще раз. После третьего раза дверь с треском распахнулась, и мы увидели, как Ланге в пижаме взбегает вверх по лестнице.
Беккер побежал за ним.
– Не застрелите его, Бога ради! – крикнул я Беккеру.
– Помогите! – закричал Ланге, когда Беккер схватил его за голую лодыжку и потащил вниз. Извиваясь и дрыгая ногами, Ланге пытался освободиться от захвата Беккера, но все было напрасно, и его толстый зад пересчитал все ступеньки лестницы. Когда он оказался внизу, Беккер схватил его за лицо и оттянул к ушам обе щеки.
– Эй ты, козел, когда я говорю «открой дверь», ты должен открыть ее, понял? – Затем он двинул Ланге головой о ступеньку. – Ты понял меня, голубой? – Ланге принялся громко протестовать, но Беккер схватил его за волосы и дважды наотмашь ударил по лицу. – Я тебя спрашиваю, ты понял, голубой?
– Да! – взвыл он.
– Хватит, – остановил я Беккера, оттаскивая его за плечо. Он встал, тяжело дыша, и ухмыльнулся.
– Вы же хотели, чтобы он поплясал, комиссар.
– Я скажу вам, когда ему понадобится добавка:
Ланге утер кровоточащую губу и посмотрел на руку, запачканную кровью. В его глазах стояли слезы, но он еще сохранял какие-то остатки собственного достоинства.
– Послушайте! – закричал он. – Что все это, черт возьми, значит? Почему вы врываетесь сюда таким образом?
– Объясните ему, – приказал я.
Беккер схватил Ланге за воротник шелкового халата и стянул его вокруг толстой шеи.
– Тебе светит розовый треугольник, мой толстячок. Розовый треугольник с полосой, если твои письма к дружку-педерасту Киндерману попадут куда следует.
Ланге с трудом оттянул руку Беккера от своего горла и с ненавистью взглянул на него.
– Я не знаю, о чем вы говорите, – прошипел он. – Розовый треугольник? Что это значит? Объясните, Бога ради!
– Статья 175 Уголовного кодекса Германии, – сказал я.
Беккер процитировал наизусть:
– "Любой мужчина, допускающий преступные непристойные действия в отношении другого мужчины или позволяющий себе участвовать в таких действиях, подвергается наказанию в виде тюремного заключения". – Он игриво похлопал его пальцами по щеке. – Это означает, что ты арестован, жирный педик.
– Но это абсурд. Я никогда никому не писал никаких писем. И я не гомосексуалист.
– Если ты не гомосексуалист, – ухмыльнулся Беккер, – тогда я мочусь не через член. – Он достал из кармана два письма, которые я ему дал, и угрожающе помахал ими перед лицом Ланге. – А эти письма ты что, писал Деду Морозу?
Ланге попытался схватить письма, но промахнулся.
– Какие плохие манеры! – И Беккер снова ударил его по щеке, на этот раз сильнее.
– Где вы их взяли?
– Я ему дал.
Ланге бросил на меня взгляд, затем еще один.
– Постойте-ка, – сказал он, – я знаю вас. Вы – Штайнингер. Вы были там в тот вечер в... – Он запнулся и не стал договаривать, где он видел меня.
– Совершенно верно, я присутствовал на вечеринке у Вайстора. И кое-что знаю о том, что там происходит. А вы поможете мне узнать остальное.
– Кто бы вы ни были, вы зря теряете время. Я вам ничего не скажу.
Я кивнул Беккеру, и он снова начал избивать его. Я бесстрастно наблюдал, как он снова ударил его дубинкой по коленям и лодыжкам, а затем нанес один легкий удар в ухо, ненавидя себя за то, что стал следовать лучшим традициям Гестапо, и за то, что ощущал в своей душе нечеловеческую жестокость. Я велел ему прекратить.
Ожидая, пока Ланге перестанет всхлипывать, я немного прошелся взад-вперед, заглядывая в комнаты. В отличие от внешнего вида, в интерьере дома не было абсолютно ничего традиционного. Мебель, ковры и картины – всего было в изобилии, и все очень дорогое и современное, таким домом можно любоваться, но жить в нем неудобно.
Увидев, что Ланге взял себя в руки, я сказал:
– Ничего себе домик! Не в моем вкусе, но, вероятно, я несколько старомоден. Знаете, я один из тех неуклюжих людей с опухшими суставами, которые, четким геометрическим формам предпочитают личный комфорт. Держу пари, однако, что вам здесь действительно удобно. Как вы думаете, Беккер, ему понравится наш «бак» в Алексе?
– Камера? А что, в ней много четких геометрических линий, комиссар. Одни железные прутья на окнах чего стоят!
– Не говоря уж о той богемной публике, которая там собирается. Благодаря ей ночная жизнь Берлина знаменита на весь мир. Насильники, убийцы, воры, пьяницы – там полно пьяниц, они блюют, где придется.
– Вы правы, комиссар, это действительно ужасно.
– Вы знаете, Беккер, мне кажется, мы не можем отправить туда такого человека, как господин Ланге. Думаю, ему там совсем не понравится, правда?
– Какие же вы негодяи!
– Уверен, он там и ночи не протянет, комиссар. Особенно, если мы выберем ему из его гардероба что-нибудь этакое. Что-нибудь артистическое, подходящее для такого чувствительного человека, как господин Ланге. Возможно, даже немного косметики, а, комиссар? С губной помадой и румянами он будет выглядеть просто великолепно. – И Беккер громко заржал – просто садист какой-то.
– Я думаю, вам лучше поговорить со мной, господин Ланге, – сказал я.
– Вам не удастся запугать меня, негодяи. Слышите? Не удастся.
– Это очень печально. Поскольку, в отличие от криминальассистента Беккера, мне не доставляет удовольствия мысль оптом, что кому-то придется, страдать. Но боюсь, у меня нет выбора. Я хотел сделать, как лучше, но, откровенно говоря, у меня просто нет на это времени.
Мы поволокли его наверх, в спальню, где Беккер, порывшись в огромном платяном шкафу Ланге, подобрал для него одежду. Когда он нашел румяна и помаду, Ланге громко зарычал и метнулся ко мне.
– Нет! – закричал он. – Я этого не надену.
Я схватил его руку и завернул ее за спину.
– Вы сопливый трус, черт вас дери, Ланге. Но вы это наденете, или мы повесим вас вниз головой и перережем горло, как поступили ваши друзья со всеми этими девушками. А потом мы, может быть, возьмем да засунем ваш труп в пивную бочку или старый чемодан и посмотрим, как будет чувствовать себя ваша мать, когда ей придется опознавать труп спустя шесть недель.
Я надел ему наручники, а Беккер принялся наносить ему на лицо косметику. Когда он закончил, то в сравнении с Ланге Оскар Уайльд выглядел бы скромным и незаметным учеником драпировщика из Ганновера.
– Поехали, – прорычал Я. – Отвезем эту шлюху в ее отель.
Мы нисколько не преувеличивали, когда описывали ночной «бак» в Алексе. Наверное, в любом большом городе в полицейском участке есть такая камера. Но поскольку Алекс – полицейский участок очень большого города, следовательно, и «бак» здесь очень большой. Он просто огромен, как средних размеров кинотеатр, только вот кресел здесь нет. Нет здесь ни лавок, ни окон, ни вентиляции. А есть только грязный пол, грязные параши, грязные решетки, грязные люди и вши. Гестапо держит там многих своих арестантов, для которых не хватило места на Принц-Альбрехт-штрассе. Орпо отправляет туда на ночь пьяных, там они дерутся, блюют и отсыпаются. Крипо использует это место так же, как Гестапо использует канал: это сливная яма для человеческих отбросов. Ужасное место для человеческого существа! Даже для такого, как Рейнхард Ланге. Мне пришлось постоянно напоминать себе о том, что сделали он и его друзья, об Эммелин Штайнингер, лежащей в бочке, словно гнилая картошка. Некоторые из заключенных засвистели и стали посылать воздушные поцелуи, завидев, как мы тащим его вниз, а Ланге побелел от страха.
– Господи, вы ведь не оставите меня здесь?! – взмолился он, вцепившись в мою руку.
– Тогда колись. Расскажи о Вайсторе, Ране и Киндермане. Подпишешь заявление – и получишь прекрасную камеру на одного.
– Я не могу, не могу. Вы не знаете, что они со мной сделают.
– Нет, но я знаю, что сделают с тобой эти, – сказал я и кивнул на людей за решеткой.
Дежурный сержант открыл огромную тяжелую решетчатую дверь и отступил на шаг, Беккер втолкнул Ланге внутрь.
Когда я вернулся в Штеглиц, его крики все еще звенели у меня в ушах.
* * *
Хильдегард спала на диване, ее волосы разметались по подушке, как спинной плавник экзотической золотой рыбы. Я присел рядом, провел рукой по гладким шелковистым волосам, поцеловал в лоб и уловил запах алкоголя. Ее веки дрогнули, она открыла глаза, печальные и заплаканные. Потом протянула руку, коснулась моей щеки и, обняв меня за шею, привлекла к себе, чтобы поцеловать.
– Мне надо поговорить с тобой, – сказал я, отстраняясь.
Она прижала свой палец к моим губам.
– Я знаю, что она мертва. Я уже выплакалась. В колодце больше нет воды.
Она печально улыбнулась, и я нежно поцеловал ее веки, погладил ладонью душистые волосы и, уткнувшись носом в ухо, припал губами к ее шее. Ее руки все крепче и крепче сжимали меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40