Впрочем, о цене уже говорено, не стоит повторяться… А вместо девицы-волшебницы, ускорению темпов весьма способствующей, у нас – обыкновенный паренек в куртке, типичный представитель юного поколения, славной смены отцов и дедов, никакой не фантом, наш с вами современник – школьник, пэтэушник, студент, работяга. Вон они, типичные, по двору носятся – кто с кирпичом, кто с лопатой, кто с ведром, в котором – песок, цемент или вода, три волшебных составных части сказки.
– Подноси! – кричат. – Замешивай! Клади!
Стену строим!
Столько лет всем колхозом возводили – пора бы и лбом в нее ткнуться…
Ровно в пять утра Алевтина Олеговна вышла во двор. Остановилась, глазам своим не поверила, спросила:
– Что это?
– Стену строим! – подскочил к ней давешний молодой человек.
– А стена в подъезде – тоже ваша работа?
– Почему наша? Ваша, общая… А высоко ли она забралась?
– До второго этажа. По лестнице спускаться трудно.
– Хорошо – успели! Через час-другой стена в квартиры прорастет – не войти, не выйти.
– А зачем? Зачем?
– Для лучшей коммуникабельности, – научно ответил молодой человек, – для удобства общения… А вы спешите, спешите, уважаемая Алевтина Олеговна, нам вашего тумана ох как не хватает…
– Был уже туман.
– Вечером-то? Не туман – так, намек. Зрячие поняли, слепые не заметили. Ваш муж, например… Ведь не заметил, нет?
– Нет.
– А надо, чтоб и слепые прозрели.
– Прозреть в тумане? Парадокс!
– Это ли парадокс!.. Вы байку слыхали? Безработных у нас нет, а уйма людей не работает; они не работают, а зарплату получают… Про такие парадоксы сейчас в газетах пишут, по телевизору – каждый день. А мы – без газет, мы – сами с усами. Тумана не видно? Мы его таким сотворим – никто шагу не сделает. А сделает – в стену упрется.
– Это больно, – тихо сказала Алевтина Олеговна. Молодой человек сделался серьезным, глупое свое ерничание прекратил. Так же тихо ответил.
– Прозревать всегда больно, Алевтина Олеговна, процесс это мучительный. Но – целебный. Сказано: увидеть – значит понять. Но как увидеть? Чтобы понять, надо глубоко-о смотреть, не в лицо – в душу. А тогда и стен не будет.
– Их еще сломать надо…
– Это уж кто сумеет, кто решится. Тоже, знаете ли, подвиг. А иные не захотят, так и жить станут – как жили.
– Как жили… – эхом откликнулась Алевтина Олеговна. Опомнилась, сказала решительно: – Я пойду.
– Идите, – кивнул ей молодой человек, – и помните: ваш туман станет катализатором . Вы только в окно его выпустите и можете быть свободной.
– Свободной? – невесело усмехнулась Алевтина Олеговна. – От чего свободной?
Молодой человек тоже усмехнулся, но – весело :
– От того, что в тумане увидите… Опять парадокс получается! Ну просто никуда без них…
Старик Коновалов кладку растил, а Павлик Топорин ему кирпичи подавал, раствор подносил. Ладно трудились.
– Хороший вы народ, мальцы, – сказал между делом Коновалов.
– Интересно , чем? – спросил Павлик. Весь он был в цементном растворе – и майка, и джинсы, и руки, и лицо. Даже волосы слиплись – не разодрать.
– Понимающий , – со значением изрек Коновалов.
– Что же это мы понимаем?
– Что жить открыто надо. Был бы поэтом, сказал бы: распахнуто.
Павлик засмеялся.
– Говорят: распахнуто жить – опасно. Вместе с хорошим всякая дрянь залететь может.
– А голова на что? Глаза на что? Дрянь, она и есть дрянь, ее сразу видно. У тебя в доме двери – настежь, ты ее и вымети, не храни.
– Неплохая метафора, – оценил Павлик.
– Не метафора это никакая, – сердито сказал Коновалов. – Житейское дело.
– А если житейское, чего ж не выметаем? Дряни накопили…
– А ты не копи.
– Совет принял. Но для меня что копить, что мести – все еще впереди. А сами-то вы как?
– Я, тезка, не копил. И сына тому учил, вот только…
– Не усек науку?
– Похоже на то.
– Почему?
– Понимаешь, тезка, мы в ваши годы такими же были – ну, сказано, распахнутыми. И Вовка мой, и Вовкины сверстники – тоже. Да только время – штука страшная, сопротивляться ему – большая сила нужна. Тебе сейчас сколько?
– Семнадцать.
– Немало.
– Что вы! Нас детьми считают.
– Дураки считают. Но я не к тому. За семнадцать лет сколько заборов тебе понаставили? С первых шагов: туда не ходи, этого нельзя, сюда не садись, там не стой, того не делай, сего не моги – целый лабиринт из «нельзя», мудрено выбраться. Вот ты и привык осторожничать: как бы чего не вышло…
– Не привык я!
– И молодец, вижу! А другие вон привыкают, еще и обживаются… Меня раз в школу позвали, как ветерана войны и труда: мол, расскажите, Пал Сергеич, о вашем героическом прошлом. Сидят передо мной пионерчики – чистые, глаженые. Рассказываю я им о чем-то, а сам подмечаю: они меня-то слушают, а сами нет-нет да на учительницу косятся. Та в ладоши захлопает, они – следом. Та сидит смирно – и они сидят. Дай, думаю, расшевелю, пусть посмеются. Война, она хоть и страшная гадина, а смешного тоже много было. А чего? Жизнь!.. Вспомнил я, как в сорок третьем, под Барановичами, фашист на нашу роту напал, когда мы спали. Не ждали нападения, разведка ничего не донесла, разлеглись кто как: кто одни сапоги снял, а кто и штаны с гимнастеркой. Лето, жара. Ну, фрицы и вмазали. Ротный орет: «Тревога? В ружье!» Мы – кто в чем был – автоматы в руки и в атаку… Так, босиком да в подштанниках, фашиста и отбросили. Вот ты рыгочешь сейчас, а пионерчикам тогда тоже весело было. Они – в смех, а учительница им: «Прекратить сейчас же! Как не стыдно! Война – это героизм, это каждодневный подвиг, и ничего смешного в истории товарища Коновалова я не вижу». Понял: она не видит. Значит, и они видеть не должны. И что ты думаешь? Стихли, заскучали… Жалко мне их стало – ну, до боли. Вырастут, что про войну нашу знать будут? Что она – каждодневный подвиг? Что мы – не люди, а какие-то каменные истуканы с памятников?.. Опять я не о том… Я к чему? Эти пионерчики уже застегнуты на все пуговицы. А дальше – больше. И их застегивают, и они ручонками помогают: так, мол, надо. Кому надо? Учительнице этой, мымре?.. Меня вон батька всего и учил: никогда не ври. Заставлять будут, а ты все одно не ври. Он сам по правде жил, да и я вроде… А тут – ты уж извини, тезка, – твоего деда назвать хочу. Может, не помнишь, давно дело было, чинил я Андрею Андреевичу его тачку, он рядом пасся. А тут ты бежишь: «Деда, деда, тебя к телефону». Ну, он и скажи, сердито так: «Я же тебя предупредил: всем говорить, что меня нет дома». Мелочь вроде, а тоже, знаешь, кирпичик…
– В стену? – Павлик молчал-молчал, слушал коноваловский монолог, а сейчас прорвался с репликой.
– В нее, родимую! Я про заборы сказал, которые мы вашему брату ставим – вот они-то в стены и вырастают. Вы – ребятки умные, уроки на лету схватываете, со временем такие стены выкладываете – только на цыпочках через них видать. Да и куда видать? Только вдаль, только в светлое будущее. А что рядом, по ту сторону стены – и на цыпочках не увидишь…
– Опять мы виноваты!.. Я ж вас так понял, что молодым стены – не помеха.
– Как не помеха? Помеха. Но фокус в тем, что вы их видите, а значит, и сломать поможете. И уж, конечно, новых не строить! Но для этого, тезка, молодым надо всю жизнь оставаться. Ты оглянись кругом: разве только твои дружки дело делают? Я вот с тобой. Вон еще моих ровесников сколько! И, как говорится, среднее поколение тоже в наличии… Да и сам посуди: не одни молодые страну нашу выстроили. Страна – не стена, ее построить куда тяжелее. А ведь стоит…
– И стена стоит.
– Точно! – Коновалов любовно поглядел на стену, почти законченную уже, – ну, может, метров в пять просвет посередине остался, там Сенька Пахомов со стариком Подшиваловым в четыре руки трудились. – Вон она какая…
Стена и вправду впечатляла. Массивностью своей, аккуратностью штучной кладки, апокалипсической бессмысленностью впечатляла. Двери подъездов выходили в глухие кирпичные тупички, наглухо отрезавшие жильцов от мира. Разве что через стену – в мир, но для этого каскадерская подготовка требуется… И что характерно, с удивлением отметил Павлик, все строители оказались по одну сторону стены – как сговорились. У них-то выход имелся: на набережную и – на все четыре стороны…
– А как же в школу? – праздно поинтересовался Павлик. – Ни пройти, ни проехать.
– Школа на сегодня отменяется, – сказал Коновалов. – Считай, каникулы.
– Вряд ли. Из соседних дворов ребята придут. По набережной.
– Откуда ты знаешь: может, в соседних дворах такие же стены стоят…
– Верно! – Павлик аж поразился столь простой догадке, почему-то миновавшей его суперумную голову.
И в это мгновение кто-то крикнул:
– Смотрите: пожар!
Из трех окон второго этажа школьного здания валил густой сизый дым. Вопреки здравому смыслу он не подымался к небу, не улетал к Москве-реке, сносимый ветром, – медленно и неуклонно сползал вниз, струился по земле, заполнил весь школьный двор, выплыл из ворот, из щелей в заборе, потек по асфальту к стене. Его прибывало все больше и больше; казалось, что он рождается не только в недрах школы, а конденсируется прямо из воздуха. Все во дворе стояли по пояс в дыму, и Павлик подумал, что кричавший ошибся: это был не пожар. Дым не пах гарью, он вообще не имел никакого запаха, он скорее походил на тот, который используют в своих мистификаторских фокусах падкие на внешние эффекты цирковые иллюзионисты. И еще туман – он походил на обыкновенный ночной туман, обитающий на болотах, в мокрых низинах, а иной раз и на кладбищах. Туман этот легко перевалил через стену, вполз в раскрытые настежь двери подъездов, а там – можно было догадаться! – вором проник в замочные скважины, просочился в поддверные щели, обосновался в квартирах. Вот он уже показался в форточках, в открытых окнах, но – опять же вопреки здравому смыслу! – не потек дальше, не завершил предписанный физическими законами круговорот, а повис на стене дома перед окнами – множество уродливых сизых нашлепок на крашенной веселенькой охрой стене.
Дом ослеп.
– Не хотел бы я проснуться в собственной постели, – философски заметил Павлик.
– О своих подумал?
– О деде.
– Да-а уж… – неопределенно протянул Коновалов. – Страшновато, тезка?
– Малость есть.
– А деду – вдесятеро будет. Он ведь не знает .
– Что же делать?
– Вопрос.
– Нам всем надо было быть там…
– Кроме меня, – грустно сказал Коновалов. – У меня бояться некому…
Алевтина Олеговна закрыла окна химического кабинета, в последний раз оглядела его. Все чисто, пробирки, реторты, колбы вымыты, реактивы – на своих местах, газ отключен, вода перекрыта. Можно уходить.
Тумана в кабинете совсем не было. Отводные резиновые трубки вывели его из окна – весь, без остатка.
Алевтина Олеговна заперла кабинет, спустилась по лестнице, повесила ключ на положенный ему гвоздик в шкафчике над сладко спящей сторожихой. Сторожиха почмокала во сне губами, улыбнулась чему-то. Через час она проснется, дозором пройдет по этажам, сдаст сменщице ночное дежурство и уедет домой – в другой район необъятной столицы. Там, конечно, тоже есть свои школы, а в них – Алевтина Олеговна усмехнулась – свои Алевтины Олеговны. Интересно: что они сегодня ночью делали?..
Алевтина Олеговна вышла во двор. Он был пуст, ночные строители куда-то подевались, но стена стояла по-прежнему – высокая, могучая, угрюмая, на редкость диссонирующая с солнечным утром, с весенним ветерком, с сочно-зелеными майскими кронами дворовых деревьев.
Тумана не было и во дворе. Он, похоже, целиком всосался в дом, в квартиры. А сам дом выглядел жутковато, ослепший, без привычных глазу рядов окон, вместо них – неровные куски тумана, словно приклеенные к оконным рамам и стеклам.
По двору, навстречу Алевтине Олеговне, неторопливо шли старик пенсионер Коновалов и знакомый молодой человек, оба выглядели, как утверждают борзые журналисты, усталыми, но довольными.
– Спасибо, Алевтина Олеговна, – сказал молодой человек. – Вы и вправду мастер. Туман вышел на славу.
– На чью славу? – невесело пошутила Алевтина Олеговна.
Она думала о муже, который еще спит и к которому теперь не пробраться – как в недавнем дурацком сне. Но выходит, что не таком уж и дурацком…
– О славе завтра подумаем, – вмешался вдруг Коновалов. – А сейчас домой надо, баиньки.
– Какие баиньки? Вставать пора… – констатировала Алевтина Олеговна. Часы на школе отмерили половину седьмого.
– То-то и оно, – непонятно согласился Коновалов. А молодой человек подтвердил:
– Вы правы, Алевтина Олеговна, самое время вставать.
И Алевтина Олеговна почувствовала вдруг, как неведомая сила подхватывает ее, поднимает над землей, закручивает, швыряет невесть куда – в туман, в неизвестность, в кромешную темноту.
Зазвонил будильник, и Алевтина Олеговна с трудом открыла глаза. Первая мысль была до зевоты банальной: где я? Но и банальные мысли имеют полное право на существование, без них в нашем повседневном житье-бытье не обойтись. В самом деле: секунду назад стояла во дворе перед стеной, а сейчас – это Алевтина Олеговна мгновенно определила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
– Подноси! – кричат. – Замешивай! Клади!
Стену строим!
Столько лет всем колхозом возводили – пора бы и лбом в нее ткнуться…
Ровно в пять утра Алевтина Олеговна вышла во двор. Остановилась, глазам своим не поверила, спросила:
– Что это?
– Стену строим! – подскочил к ней давешний молодой человек.
– А стена в подъезде – тоже ваша работа?
– Почему наша? Ваша, общая… А высоко ли она забралась?
– До второго этажа. По лестнице спускаться трудно.
– Хорошо – успели! Через час-другой стена в квартиры прорастет – не войти, не выйти.
– А зачем? Зачем?
– Для лучшей коммуникабельности, – научно ответил молодой человек, – для удобства общения… А вы спешите, спешите, уважаемая Алевтина Олеговна, нам вашего тумана ох как не хватает…
– Был уже туман.
– Вечером-то? Не туман – так, намек. Зрячие поняли, слепые не заметили. Ваш муж, например… Ведь не заметил, нет?
– Нет.
– А надо, чтоб и слепые прозрели.
– Прозреть в тумане? Парадокс!
– Это ли парадокс!.. Вы байку слыхали? Безработных у нас нет, а уйма людей не работает; они не работают, а зарплату получают… Про такие парадоксы сейчас в газетах пишут, по телевизору – каждый день. А мы – без газет, мы – сами с усами. Тумана не видно? Мы его таким сотворим – никто шагу не сделает. А сделает – в стену упрется.
– Это больно, – тихо сказала Алевтина Олеговна. Молодой человек сделался серьезным, глупое свое ерничание прекратил. Так же тихо ответил.
– Прозревать всегда больно, Алевтина Олеговна, процесс это мучительный. Но – целебный. Сказано: увидеть – значит понять. Но как увидеть? Чтобы понять, надо глубоко-о смотреть, не в лицо – в душу. А тогда и стен не будет.
– Их еще сломать надо…
– Это уж кто сумеет, кто решится. Тоже, знаете ли, подвиг. А иные не захотят, так и жить станут – как жили.
– Как жили… – эхом откликнулась Алевтина Олеговна. Опомнилась, сказала решительно: – Я пойду.
– Идите, – кивнул ей молодой человек, – и помните: ваш туман станет катализатором . Вы только в окно его выпустите и можете быть свободной.
– Свободной? – невесело усмехнулась Алевтина Олеговна. – От чего свободной?
Молодой человек тоже усмехнулся, но – весело :
– От того, что в тумане увидите… Опять парадокс получается! Ну просто никуда без них…
Старик Коновалов кладку растил, а Павлик Топорин ему кирпичи подавал, раствор подносил. Ладно трудились.
– Хороший вы народ, мальцы, – сказал между делом Коновалов.
– Интересно , чем? – спросил Павлик. Весь он был в цементном растворе – и майка, и джинсы, и руки, и лицо. Даже волосы слиплись – не разодрать.
– Понимающий , – со значением изрек Коновалов.
– Что же это мы понимаем?
– Что жить открыто надо. Был бы поэтом, сказал бы: распахнуто.
Павлик засмеялся.
– Говорят: распахнуто жить – опасно. Вместе с хорошим всякая дрянь залететь может.
– А голова на что? Глаза на что? Дрянь, она и есть дрянь, ее сразу видно. У тебя в доме двери – настежь, ты ее и вымети, не храни.
– Неплохая метафора, – оценил Павлик.
– Не метафора это никакая, – сердито сказал Коновалов. – Житейское дело.
– А если житейское, чего ж не выметаем? Дряни накопили…
– А ты не копи.
– Совет принял. Но для меня что копить, что мести – все еще впереди. А сами-то вы как?
– Я, тезка, не копил. И сына тому учил, вот только…
– Не усек науку?
– Похоже на то.
– Почему?
– Понимаешь, тезка, мы в ваши годы такими же были – ну, сказано, распахнутыми. И Вовка мой, и Вовкины сверстники – тоже. Да только время – штука страшная, сопротивляться ему – большая сила нужна. Тебе сейчас сколько?
– Семнадцать.
– Немало.
– Что вы! Нас детьми считают.
– Дураки считают. Но я не к тому. За семнадцать лет сколько заборов тебе понаставили? С первых шагов: туда не ходи, этого нельзя, сюда не садись, там не стой, того не делай, сего не моги – целый лабиринт из «нельзя», мудрено выбраться. Вот ты и привык осторожничать: как бы чего не вышло…
– Не привык я!
– И молодец, вижу! А другие вон привыкают, еще и обживаются… Меня раз в школу позвали, как ветерана войны и труда: мол, расскажите, Пал Сергеич, о вашем героическом прошлом. Сидят передо мной пионерчики – чистые, глаженые. Рассказываю я им о чем-то, а сам подмечаю: они меня-то слушают, а сами нет-нет да на учительницу косятся. Та в ладоши захлопает, они – следом. Та сидит смирно – и они сидят. Дай, думаю, расшевелю, пусть посмеются. Война, она хоть и страшная гадина, а смешного тоже много было. А чего? Жизнь!.. Вспомнил я, как в сорок третьем, под Барановичами, фашист на нашу роту напал, когда мы спали. Не ждали нападения, разведка ничего не донесла, разлеглись кто как: кто одни сапоги снял, а кто и штаны с гимнастеркой. Лето, жара. Ну, фрицы и вмазали. Ротный орет: «Тревога? В ружье!» Мы – кто в чем был – автоматы в руки и в атаку… Так, босиком да в подштанниках, фашиста и отбросили. Вот ты рыгочешь сейчас, а пионерчикам тогда тоже весело было. Они – в смех, а учительница им: «Прекратить сейчас же! Как не стыдно! Война – это героизм, это каждодневный подвиг, и ничего смешного в истории товарища Коновалова я не вижу». Понял: она не видит. Значит, и они видеть не должны. И что ты думаешь? Стихли, заскучали… Жалко мне их стало – ну, до боли. Вырастут, что про войну нашу знать будут? Что она – каждодневный подвиг? Что мы – не люди, а какие-то каменные истуканы с памятников?.. Опять я не о том… Я к чему? Эти пионерчики уже застегнуты на все пуговицы. А дальше – больше. И их застегивают, и они ручонками помогают: так, мол, надо. Кому надо? Учительнице этой, мымре?.. Меня вон батька всего и учил: никогда не ври. Заставлять будут, а ты все одно не ври. Он сам по правде жил, да и я вроде… А тут – ты уж извини, тезка, – твоего деда назвать хочу. Может, не помнишь, давно дело было, чинил я Андрею Андреевичу его тачку, он рядом пасся. А тут ты бежишь: «Деда, деда, тебя к телефону». Ну, он и скажи, сердито так: «Я же тебя предупредил: всем говорить, что меня нет дома». Мелочь вроде, а тоже, знаешь, кирпичик…
– В стену? – Павлик молчал-молчал, слушал коноваловский монолог, а сейчас прорвался с репликой.
– В нее, родимую! Я про заборы сказал, которые мы вашему брату ставим – вот они-то в стены и вырастают. Вы – ребятки умные, уроки на лету схватываете, со временем такие стены выкладываете – только на цыпочках через них видать. Да и куда видать? Только вдаль, только в светлое будущее. А что рядом, по ту сторону стены – и на цыпочках не увидишь…
– Опять мы виноваты!.. Я ж вас так понял, что молодым стены – не помеха.
– Как не помеха? Помеха. Но фокус в тем, что вы их видите, а значит, и сломать поможете. И уж, конечно, новых не строить! Но для этого, тезка, молодым надо всю жизнь оставаться. Ты оглянись кругом: разве только твои дружки дело делают? Я вот с тобой. Вон еще моих ровесников сколько! И, как говорится, среднее поколение тоже в наличии… Да и сам посуди: не одни молодые страну нашу выстроили. Страна – не стена, ее построить куда тяжелее. А ведь стоит…
– И стена стоит.
– Точно! – Коновалов любовно поглядел на стену, почти законченную уже, – ну, может, метров в пять просвет посередине остался, там Сенька Пахомов со стариком Подшиваловым в четыре руки трудились. – Вон она какая…
Стена и вправду впечатляла. Массивностью своей, аккуратностью штучной кладки, апокалипсической бессмысленностью впечатляла. Двери подъездов выходили в глухие кирпичные тупички, наглухо отрезавшие жильцов от мира. Разве что через стену – в мир, но для этого каскадерская подготовка требуется… И что характерно, с удивлением отметил Павлик, все строители оказались по одну сторону стены – как сговорились. У них-то выход имелся: на набережную и – на все четыре стороны…
– А как же в школу? – праздно поинтересовался Павлик. – Ни пройти, ни проехать.
– Школа на сегодня отменяется, – сказал Коновалов. – Считай, каникулы.
– Вряд ли. Из соседних дворов ребята придут. По набережной.
– Откуда ты знаешь: может, в соседних дворах такие же стены стоят…
– Верно! – Павлик аж поразился столь простой догадке, почему-то миновавшей его суперумную голову.
И в это мгновение кто-то крикнул:
– Смотрите: пожар!
Из трех окон второго этажа школьного здания валил густой сизый дым. Вопреки здравому смыслу он не подымался к небу, не улетал к Москве-реке, сносимый ветром, – медленно и неуклонно сползал вниз, струился по земле, заполнил весь школьный двор, выплыл из ворот, из щелей в заборе, потек по асфальту к стене. Его прибывало все больше и больше; казалось, что он рождается не только в недрах школы, а конденсируется прямо из воздуха. Все во дворе стояли по пояс в дыму, и Павлик подумал, что кричавший ошибся: это был не пожар. Дым не пах гарью, он вообще не имел никакого запаха, он скорее походил на тот, который используют в своих мистификаторских фокусах падкие на внешние эффекты цирковые иллюзионисты. И еще туман – он походил на обыкновенный ночной туман, обитающий на болотах, в мокрых низинах, а иной раз и на кладбищах. Туман этот легко перевалил через стену, вполз в раскрытые настежь двери подъездов, а там – можно было догадаться! – вором проник в замочные скважины, просочился в поддверные щели, обосновался в квартирах. Вот он уже показался в форточках, в открытых окнах, но – опять же вопреки здравому смыслу! – не потек дальше, не завершил предписанный физическими законами круговорот, а повис на стене дома перед окнами – множество уродливых сизых нашлепок на крашенной веселенькой охрой стене.
Дом ослеп.
– Не хотел бы я проснуться в собственной постели, – философски заметил Павлик.
– О своих подумал?
– О деде.
– Да-а уж… – неопределенно протянул Коновалов. – Страшновато, тезка?
– Малость есть.
– А деду – вдесятеро будет. Он ведь не знает .
– Что же делать?
– Вопрос.
– Нам всем надо было быть там…
– Кроме меня, – грустно сказал Коновалов. – У меня бояться некому…
Алевтина Олеговна закрыла окна химического кабинета, в последний раз оглядела его. Все чисто, пробирки, реторты, колбы вымыты, реактивы – на своих местах, газ отключен, вода перекрыта. Можно уходить.
Тумана в кабинете совсем не было. Отводные резиновые трубки вывели его из окна – весь, без остатка.
Алевтина Олеговна заперла кабинет, спустилась по лестнице, повесила ключ на положенный ему гвоздик в шкафчике над сладко спящей сторожихой. Сторожиха почмокала во сне губами, улыбнулась чему-то. Через час она проснется, дозором пройдет по этажам, сдаст сменщице ночное дежурство и уедет домой – в другой район необъятной столицы. Там, конечно, тоже есть свои школы, а в них – Алевтина Олеговна усмехнулась – свои Алевтины Олеговны. Интересно: что они сегодня ночью делали?..
Алевтина Олеговна вышла во двор. Он был пуст, ночные строители куда-то подевались, но стена стояла по-прежнему – высокая, могучая, угрюмая, на редкость диссонирующая с солнечным утром, с весенним ветерком, с сочно-зелеными майскими кронами дворовых деревьев.
Тумана не было и во дворе. Он, похоже, целиком всосался в дом, в квартиры. А сам дом выглядел жутковато, ослепший, без привычных глазу рядов окон, вместо них – неровные куски тумана, словно приклеенные к оконным рамам и стеклам.
По двору, навстречу Алевтине Олеговне, неторопливо шли старик пенсионер Коновалов и знакомый молодой человек, оба выглядели, как утверждают борзые журналисты, усталыми, но довольными.
– Спасибо, Алевтина Олеговна, – сказал молодой человек. – Вы и вправду мастер. Туман вышел на славу.
– На чью славу? – невесело пошутила Алевтина Олеговна.
Она думала о муже, который еще спит и к которому теперь не пробраться – как в недавнем дурацком сне. Но выходит, что не таком уж и дурацком…
– О славе завтра подумаем, – вмешался вдруг Коновалов. – А сейчас домой надо, баиньки.
– Какие баиньки? Вставать пора… – констатировала Алевтина Олеговна. Часы на школе отмерили половину седьмого.
– То-то и оно, – непонятно согласился Коновалов. А молодой человек подтвердил:
– Вы правы, Алевтина Олеговна, самое время вставать.
И Алевтина Олеговна почувствовала вдруг, как неведомая сила подхватывает ее, поднимает над землей, закручивает, швыряет невесть куда – в туман, в неизвестность, в кромешную темноту.
Зазвонил будильник, и Алевтина Олеговна с трудом открыла глаза. Первая мысль была до зевоты банальной: где я? Но и банальные мысли имеют полное право на существование, без них в нашем повседневном житье-бытье не обойтись. В самом деле: секунду назад стояла во дворе перед стеной, а сейчас – это Алевтина Олеговна мгновенно определила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10