– Попроще… – машинально повторила она. – Ты не любишь выполнять то, чего от тебя требуют. Ты всегда делаешь то, чего хочется тебе самому.
Поверить этому было нелегко. Даже человек с неполноценной памятью, вроде меня, может сообразить: архитектор работает не на себя. Архитектор работает по заказу. Так работали все великие мастера в любую эпоху, – конечно, каждый в меру своего таланта или гения. Но заказ есть заказ, и его надо выполнять.
– Ты можешь привести какой-нибудь пример?
– Примеров много, – тут же отозвалась она. – Хотя бы твоя первая работа, сделанная на конкурс. Это был красивый отель в Боровце. Ты получил первый приз, причем с большими комплиментами и даже похвалами в печати, – ново, оригинально, еще никем не опробовано… А построили другой отель, который получил третью премию…
Я буквально затаил дыхание.
– Ты помнишь, как он выглядел?
– Как не помнить… Чертежи до сих пор лежат у тебя дома… Почти замкнутое кольцо, напоминает Рильский монастырь…
– Что же тут нового?
– Да нет, твое решение было очень оригинальным. Но как раз за это сходство уцепились домашние архитекторы «Балкантуриста». Мол, когда строили Рильский монастырь, предусматривали и его защиту от врагов, а кто станет нападать на отель. Да и здание не функционально… Тебя всегда злит это слово. Ты считаешь, что подлинное искусство по своей сущности функционально. Именно потому, что искусство совершенно. Но, по-моему, им просто был нужен предлог, чтобы отказаться от твоего проекта. Наверное, он им показался слишком дорогостоящим… У нас сейчас есть такой принцип: минимум капиталовложений, максимум экономического эффекта. А может быть, трудно было найти строительную организацию, которая взялась бы за такой сложный подряд…
Да, она в самом деле много знала, – должно быть, интересовалась моими делами. Я впервые посмотрел на нее с особым, я бы сказал, человеческим интересом. Но она вряд ли заметила это.
– Ты вообще очень любишь природу, деревья, зелень, – продолжала она. – Любишь, чтобы здание естественно вписывалось в окружающую среду…
При этих словах я так и вздрогнул. Сама она наверняка не подозревала, как они важны, ее слова, сказанные именно здесь, в больнице. Должно быть, это ее замечание и пробудило во мне первый порыв, стремление искать себя, понять себя самого. Мной овладело огромное, непреодолимое желание расспрашивать ее еще и еще. Но я нашел в себе силы, чтобы сдержаться. Не надо было заставлять ее, не надо было ее принуждать; я смутно ощущал, что тогда Лидия начнет говорить не то, что думает, а то, что я хочу услышать… Вскоре она ушла. Она всегда уходила в половине седьмого, чтобы успеть на служебный автобус, уходивший из больницы в город; вы все знаете эту больницу, она находится за городом. В дверях Лидия обернулась. На этот раз в ее глазах не было ни тени тревоги.
Да, по всему было видно, что наши отношения входят в нормальную колею. И все-таки я сознавал, или ощущал, что это, наверное, не так. Что-то стояло между нами, – что-то неизвестное и нерешенное. Может быть, мы только на время присыпали его пеплом, этот живой уголек, а он продолжает тлеть где-то в глубине. Еще и еще раз я возвращался назад, в мой первый день. Прошли почти сутки прежде, чем она появилась в больнице. Что это означает? Отсутствие интереса? Такая, какой я видел ее сейчас, она не подходила под это объяснение. Ее странное, беспокойное, аффектированное поведение при нашей первой встрече. Чувство отчужденности и душевного холода. Страх, мелькнувший в ее глазах, когда она покидала палату. И, наконец, даже нынешнее ее поведение, которое мне казалось уже нормальным. Может быть, оно не совсем нормальное… Я уже несколько раз намекал, что хочу домой. Но она словно не слышала меня и ничего не отвечала, хотя бы из вежливости. Чего она боялась? Возвращения домой? Или большого, неизвестного мира, который ждал нас за стенами больницы?
А я в самом деле стремился к себе, в тот дом, представления о котором у меня не было вообще. Может быть, мне просто-напросто хотелось сбежать и из великолепной больницы, и от великолепного врача. Бывали минуты и даже часы, когда я чувствовал себя не человеком, а беззащитным и безмозглым подопытным животным. Я начинал ненавидеть эти обтекаемые эмалированные аппараты, эти провода, эти беспокойные стрелки, эти мигающие глазки, эти скользящие по лентам перья самописцев, которые оставляют за собой кривые и путаные линии. Всю эту науку, которой надо было проникнуть в меня, чтобы изучить и проанализировать все нервные узлы и центры, будто именно там таилась моя душа – моя тихонькая и скромная душа, как я тогда считал, которая никого, в сущности, не интересовала. Я хорошо понимал, что я не прав, что я неблагодарен, что все это делается для моего же блага, и все-таки в душе противился этому вмешательству. Я не понимал, что это за чувство, и не находил ему объяснения. Да мне и не надо было ничего объяснять самому себе. Сейчас я думаю, что мной владело некое исконное и вечное стремление к душевной цельности, которой человек дорожит и которую тщательно оберегает от вторжения извне. Мне даже не хотелось бы говорить об этом, но я чувствую, что сказать нужно. Я должен изложить все, что происходило со мной, и так, как оно было, хотя это почти невозможно. И все же есть вещи, о которых нельзя рассказывать все до конца, и по той же причине. Где гарантия, что, разложив нечто на мельчайшие, самые деликатные составные части, их можно будет снова сложить в единое целое? И что такая попытка не разрушит душевную цельность человека?
Вот почему, когда я на следующий день вошел в кабинет моего врача, – его личный кабинет, в котором он принимал амбулаторных пациентов, – то чуть ли не с порога заявил:
– А не пора ли мне домой?
– Да ты сядь, сядь сначала, – отозвался он, не глядя на меня.
Я сел. И только тут увидел его глаза. Они легонько усмехались.
– Я знал, что ты это скажешь сегодня. Просто чувствовал. Каждый, кто у нас лежит, подходит к этому рубежу. Одни раньше, другие позже. Я всегда заранее чувствую, когда человек попросится домой.
Я посмотрел на него – такого доброго и насмешливого, такого заботливого и преданного своему делу, – и тут же послал к чертям все свои эмоции – или все тайны своей сбитой с толку души.
– Ладно, доктор, не буду спорить. Только скажи честно, кто ты – бог или сатана?
– Ни то, ни другое, – спокойно ответил он. – Я – человек, который хочет довести свое дело до конца.
– И что, по-твоему, нам еще осталось?
Он машинально полез в правый карман. Наверное, ему нужна была сигарета, но он, конечно, не мог курить здесь, в больнице.
– Твое здоровье полностью восстановлено, – сказал Топалов. – Все, кроме памяти. Тут я не вижу никакого улучшения. И никакого просвета.
– Но что еще можно сделать? – нетерпеливо спросил я.
– Кое-что можно попробовать. Например, так называемый электрошок. В последнее время он дает неплохие результаты.
Он не объяснил мне, что такое электрошок, но я отлично понял сам. Очевидно, и это знание было запрятано где-то в моей неосознанной памяти. На миг у меня вспыхнула какая-то надежда, но тут же угасла.
– Нет, доктор, я не согласен.
– Почему? – удивился он.
– Просто не доверяю такого рода экспериментам. Он немного подумал.
– Я уверяю тебя, что это совершенно безопасно.
– Нет, доктор, это нелогично. Раз есть результат, значит, налицо активное воздействие на мозг… Но разве можно заранее взвесить, удастся ли это воздействие и какими будут его последствия, положительными или отрицательными? А если результата нет, то нет и воздействия.
– Могу от души поздравить тебя! – обрадованно сказал мой врач. – Так и запишу в свой дневник, что амнезия не отражается на способности логически мыслить. И все-таки это твое логическое мышление небезупречно. Электрошок в самом деле не действует на нормальный человеческий мозг. Это доказано опытным путем и повседневной практикой. Люди каждый день подвергаются ударам тока, иногда исключительно сильным. Но изменения в мозгу до сих пор не констатированы.
– Не констатированы наукой. Но это еще не значит, что их нет. Разве наука не открывает каждый день новые связи между явлениями, которых еще вчера не знала?
Он рассмеялся.
– Хорошо, хорошо, и тут возражать не стану. Но существует факт, с которым не поспоришь: электрошок иногда дает очень хорошие результаты. Это доказано медицинской практикой. По-видимому, шок каким-то образом восстанавливает утраченные связи. Если связи целы, его применение бессмысленно. А у тебя в самом деле повреждены связи.
– Да, понимаю. Но все-таки логика есть логика. И налицо три теоретические возможности. Или связь восстановится. Или связь не восстановится. Или порвется окончательно. Третью возможность на данном этапе нельзя ни принять, ни отбросить. Но она существует.
– А как же результаты?
– А что результаты? Вот послушай. Дней десять назад жена принесла мне в палату маленький транзистор. Он работал два дня и вдруг замолчал. Я его потряс, стукнул слева, стукнул справа, и он опять заговорил, правда, с перебоями. И работал три дня, а потом снова замолчал. И как я его теперь ни трясу, все равно молчит. И уже никогда больше не заговорит. Вот тебе и шок.
Кажется, Топалов немного рассердился.
– Хорошо, больше я не стану тебя убеждать. Но ты должен иметь в виду, что без шока тебе не обойтись.
– Тогда я предпочитаю естественный шок.
– Естественных шоков не существует. Любой шок – насилие над организмом. Но оставим это… В субботу утром вы можете вернуться домой… Я подготовлю все документы, необходимые для выписки.
Видимо, я его задел, – он перешел на «вы».
– Почему именно в субботу? – я с любопытством посмотрел на него.
– Потому что я буду на работе до пятницы. Мне не хочется провожать вас из больницы. Я не выполнил до конца своего долга. Спорить с вами я не могу, не имею права. Да и аргументов у меня нет. Так что в пятницу, во второй половине дня, вы придете в последний раз ко мне на прием. Я очень ясно услышал в его голосе огорчение. Конечно, я поступил как дурак. Но у меня не было другого выхода, да я и не знал еще, что такое компромисс.
– Слушай, я крайне сожалею, что огорчил тебя… Попробуй посмотреть на этот наш разговор как на эксперимент…
Но он не реагировал на мои слова, – наверное, был поглощен какими-то своими мыслями.
– Скажите, почему вы сегодня задали мне этот странный вопрос – бог я или сатана?
– А почему вы спросили об этом только сейчас? А не сразу?
– Потому что только сейчас я и сам спросил себя об этом, – и он чуть смущенно улыбнулся.
– Доктор, честное слово, я и сам не знаю, почему так сказал. Просто само сорвалось с языка. Мне все кажется, что сатана был частью бога. И господь совершил роковую ошибку, отринув его от себя. Сатане не осталось ничего другого, как делать свое дело… Иначе существование бога теряет всякий смысл.
Я встал и ушел. А в пятницу действительно пошел к Топалову, чтобы получить последнюю консультацию. Я застал его в хорошем расположении духа, он был явно готов спорить или шутить. Зато у меня было плохое настроение, я смутно чувствовал, что делаю ошибку, если не по отношению к науке, то по отношению к врачу. Поняв, что разговора не получится, он сунул мне в руки три листа бумаги, исписанных четким и разборчивым почерком, какого у врачей обыкновенно не бывает, – доктор Топалов явно постарался в мою честь.
– Прочтите это, – сказал он. – Я хочу знать, все ли вам понятно.
Я прочел. Все было понятно. Режим дня. Режим питания. Что надо делать. Чего не надо делать. Какие чувства и переживания могут быть полезны мне, а какие – вредны. За какие практические занятия я могу браться – не только для того, чтобы убить время, но и чтобы в моей жизни был какай-то смысл. О моей профессии и об управлении, которым я руководил, не было ни слова. Очевидно, все это он полностью исключал для меня.
– Да. Бесконечно вам благодарен, – искренне сказал я.
– И вот еще что. Каждый четверг по утрам вы должны приезжать ко мне на консультацию и осмотр. Не забывайте, что ответственность за вас все еще лежит на мне. А не на вас самом.
– Обещаю, доктор.
Он откинулся на спинку стула. На лице его было написано явное облегчение.
– И все-таки я не уверен, что бог сделал ошибку, – неожиданно заявил Топалов. – Если бы они не конкурировали друг с другом, то всякое развитие в природе остановилось бы.
Он улыбнулся, не сводя с меня взгляда, чуть насмешливого, как всегда. Да, это действительно идея. Надо будет подумать. Времени у меня хватит.
* * *
Итак, пришел день моего вступления в жизнь. Но я совсем не думал об этой жизни. У меня не было ни надежд на нее, ни боязни перед ней. Не было даже каких-либо особых интересов, кроме одного. Мне хотелось знать, кто и что я, в сущности, такое. Но хотелось не так уж сильно. Я очень хорошо знал, какой я человек: тихий, спокойный, уравновешенный, разумеется, в собственных глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37