Но он не принес им удачу. Скорее наоборот – одни расстройства. Теперь он это понял. И ему показалось, что это правильно .
В ту ночь он лег спать, положив записку себе под подушку, и ему снился город с яркими домами и выгнутыми балконными решетками, город, где есть река с темной водой и где всю ночь до рассвета звучит тихий смех. И он бродил по улицам и переулкам этого незнакомого города, и во рту у него был какой-то приятный, но странный привкус – сладкий, медный и как будто чуть-чуть подгнивший.
На следующий день он вернул записку на место – а то вдруг мать решит перебрать ящик, – но когда он был дома один, он доставал ее и перечитывал снова и снова, прижимал листок плотной бумаги к губам, пытался почувствовать запах места, откуда он родом. Места, где он родился. Он закрывал глаза и представлял себе руку, которая написала эти несколько строк; потому что это была рука кого-то, кто знал его, кто держал его на руках. Может быть, в жилах этой руки текла та же кровь, что и в нем самом.
Он перестал быть Джейсоном. Он стал Никто, потому что так его называли в записке. Он по-прежнему отзывался на Джейсона, но теперь для него это имя было как эхо из какой-то другой, полузабытой жизни. Я Никто , – шептал он про себя. – Я Никто . Ему нравилось имя. Оно не казалось ему обидным или уничижительным. Наоборот. Он видел себя чистым листом, на котором можно написать что угодно. Любые слова, которые отзываются у него в душе.
За последние годы он вытянулся и похудел, избавившись от детской пухлявости. Теперь он стал настоящим Никто. В выпускных классах школы он наконец-то завел друзей – не таких друзей, с которыми можно поделиться самым сокровенным, но все же таких, которые понимали его лучше, чем кто бы то ни было: таких же бледных и худощавых ребят с изголодавшимися глазами, хиппи и панков, ребят в черных футболках и кожаных куртках, ребят, которые густо подводят глаза черными карандашами, слямзенными в магазинчике на бульваре. Он сказал, чтобы они называли его этим именем. Никто .
Сегодня в комнате было холодно. Никто казалось, что его комната самая холодная в доме. Он зябко поежился, вылез из-под одеяла и надел серые спортивные брюки и старый черный свитер с дырками на локтях. Кассета с Томом Уэйтсом закончилась и автоматически отключилась. Шипение в пустых динамиках казалось особенно громким сейчас – в темноте.
Никто залез в рюкзак и достал кассету, которую ему подарила Джули. Этот альбом записали далеко на юге. Всего пятьсот копий, поэтому все номерные. Никто досталась кассета под номером 217. И вообще непонятно, какими судьбами эта кассета попала в музыкальный магазинчик в Серебряных Ключах – соседнем городе, где Джули ее и купила.
Никто поставил кассету. Голос певца то тонул в резкой нестройной музыке, то вырывался наружу и парил над мелодией – сильный и золотисто-зеленый, как горный ручей жарким летом где-нибудь в Аппалачах.
Твоя дорога ведет в никуда?
Ты не знаешь, что гонит в дорогу тебя?
Но ты все равно продолжай идти,
И, может быть, ты дойдешь до меня…
Никто сел на кровать и принялся напевать вместе с солистом, глядя на планеты и звезды на потолке. Он думал о Джули, как она достала из сумки кассету и протянула ему. Он думал о Лейне, который сосал его член с такой невинной порывистой страстью.
Где-то за пределами музыки, может быть, там, за окном, в холодной ночи, где-то выше мелодии, но ниже луны, снова раздался шепот тех маленьких одиноких призраков: Тебе нужно бежать отсюда. Тебе нужно найти свое место и свою семью, пока ты не сгнил и не умер .
– Хорошо, – сказал он, послушав еще немного. – Хорошо.
И тут он понял, что ему действительно надо бежать отсюда. Это было уже неизбежно. И Никто удивился: чего он так долго ждал? Он уедет на юг, он будет искать то, что ему так нужно, – будем надеяться, что найдет и узнает, что это именно то. Может быть, он разыщет и музыкантов из «Потерянных душ?». Название их города буквально заворожило его: Никто представлял его себе как загадочный перекресток дорог, маленький городочек, где обыденность превращается в сказку. Он нашел его на карте Северной Каролины. Крошечная точка между горами и морем, город со странными запыленными улицами, с сумрачными магазинчиками, где продаются подержанные сокровища, где на кладбищах бродят самые настоящие привидения, где полная луна истекает серебряным медом за кружевными ветвями громадных сосен. – Он произнес это название вслух и вздрогнул: Потерянная Миля.
Не зажигая света, Никто прошел через комнату и вышел в коридор. Родителей не было дома, сегодня вечером у них были дела – занятие в группе просветления сознания или в общеоздоровительном классе. А может быть, они просто обедали где-нибудь в дорогом ресторане в компании с кем-нибудь из «своих». Дверь в их спальню была приоткрыта, а в комнате пахло ароматизированным мылом и лосьоном после бритья. Никто не понравились эти запахи – они были едкими и химическими. Они говорили о том, что в его комнате пахло плохо.
Уже привычным движением он открыл нижний ящик комода и сразу нашел записку. Ему нравилось держать ее в руках. Это как-то обнадеживало. Черные чернила давно поблекли, места на сгибах поистрепались, и неудивительно – за последние три года он чуть ли не каждый день ее разворачивал и сворачивал. Он убрал записку в карман. Потом на секунду задумался над коллекцией камней, выставленной на комоде, потом взял камень, который ему нравился больше всего, – кусок розового кварца. Сжал его в руке. Нет, решил он; камень был слишком заряжен материной энергией, ее антимагией. Лучше взять деньги. Поиски материной заначки «на непредвиденные расходы» заняли пару минут – деньги лежали в шкатулке для драгоценностей. Никто забрал их все. Сто долларов. Их, конечно, не хватит до конца задуманного путешествия, но для начала он обойдется и сотней. А когда эти деньги закончатся… Ну, тогда я что-нибудь придумаю , – решил он.
Потом он засел за телефон. Джека не было дома, но Никто все-таки разыскал его в пиццерии «Скиттлс» в нижнем городе, где он часто ошивался по вечерам в компании друзей.
– Ты не сможешь меня отвезти в Колумбию? – спросил он. – Сегодня?
– Бензин денег стоит, приятель. – Джеку было восемнадцать, и у него было поддельное удостоверение личности, так что в барах ему продавали спиртное, и он, следовательно, считал себя самым крутым в округе.
– Я тебе заплачу, у меня есть деньги. Мне нужно успеть на ночной автобус. Уезжаю отсюда на фиг.
– Предки достали, да? – Джек не стал дожидаться ответа. – Ладно, я тебя отвезу. С тебя пять баксов, раз ты у нас богатый. Встречаемся здесь, в пиццерии. В полночь.
Куда можно доехать на междугородном автобусе за девяносто пять баксов? Достаточно далеко, кстати.
– Спасибо, Джек, – сказал он. – До встречи тогда.
– Эй, погоди. Тут Лейн хочет с тобой поговорить, – сказал Джек, но Никто уже повесил трубку.
Он вернулся к себе в комнату, забрался в постель и свернулся калачиком под одеялом. Было всего девять вечера. Вполне можно поспать пару часиков перед встречей с Джеком. Но он был слишком возбужден, чтобы спать. В голове теснились мысли. Глаза не закрывались. Даже виски не помогло. Он был кошмарно трезв.
Он перевернулся на другой бок, потом запустил руку под матрас и достал опасную бритву. Нежно и аккуратно провел лезвием по запястью. Тонкая черточка набухла красным, кровь проступила крошечными шариками, а потом потекла – такая яркая на фоне бледных заживших шрамов. В последний раз Никто лежал у себя в кровати в своей комнате, где он всегда ощущал себя в безопасности, и пил свою кровь – что всегда его успокаивало и что он делал всегда, когда ему было особенно одиноко, когда его обуревала жажда чего-то, чего он и сам толком не понимал. Он лежал, впившись губами в ранку у себя на запястье, и мысленно обращался к некоей невидимой силе, которая, как он верил, жила у него в комнате и всегда ему помогала: Поедем со мной, я тебя очень прошу. Не бросай меня на дороге. Останься со мной, пока я не найду, что ищу. Потому что теперь я останусь совсем один и мне будет очень тяжело .
И вот когда его губы окрасились алым, он наконец заснул, и тонкая струйка розовой от крови слюны стекла на подушку из уголка его рта.
7
Я буду вампиром, папа .
Уоллас крепко зажмурился и тряхнул головой. – Уйди, Джесси, – пробормотал он. – Не мучай меня. – Он оперся руками о стену кирпичного здания, в котором располагался бар Кристиана, потом оттолкнулся, как бы придавая себе ускорение, и пошел прочь.
Ладони саднило. Он ободрал руки о кирпичи. Он чувствовал пыль и грязь, въевшиеся глубоко в его линии жизни и линии сердца. Но боль в руках не отвлекла его от мрачных мыслей – не прогнала проклятое прошлое, которое вновь навалилось мучительными воспоминаниями. Улицы и дома вокруг как будто расплылись туманом и как-то вдруг потемнели. Теперь он действительно видел Джесси, видел ее такой, какой она была в тот день…
– Я буду вампиром, папа.
Она только об этом и говорила. Она найдет вампира, он ее укусит, и она тоже станет вампиром, и будет пить кровь других (своих любовников, рассуждал Уоллас, любовников, которых он не знал), и превращать их в вампиров. Она была одержима вампирами. Она окружила себя вещами, которые так или иначе были связаны с этой нечистью. Она и раньше любила читать, но теперь круг ее чтения изменился. Теперь на тумбочке у ее кровати лежали только вампирские книжки. Был там и «Дракула», разумеется. Истрепавшийся и весь исчерканный. Как-то вечером, когда Джесси не было дома, Уоллас заглянул в книгу. Некоторые абзацы были обведены карандашом или губной помадой. И еще чем-то похожим на кровь.
Уоллас начал читать, но уже через пару абзацев ему стало противно, и он отложил книжку. Он и не знал, что это порнографический роман. Потом он потрогал линии на листах. Да, это действительно была кровь. Джессина кровь. Она резала себе вены, чтобы черкать в книжке кровью. Между страницами Уоллас нашел несколько лезвий. Там были и другие книги, такие же мерзкие, надо думать, и пузырек с каким-то красным порошком – наверное, из одной из тех лавок вуду, которых хватает во Французском квартале – хотя он ей не раз говорил, чтобы она не ходила в такие места. Нечего ей там делать. Все стены у нее в комнате были завешены плакатами с кадрами из фильмов: жестокие, напоенные кровью глаза, острые зубы в крови, мрачные стены, задрапированные черным кружевом…
– Папа.
Уоллас заставил себя открыть глаза. Он был вовсе не дома, в коридоре у двери в Джессину комнату. Он шел вниз по Бьенвиль, вдыхая прохладный ночной воздух, – он направлялся к реке. Но прошлое снова всосало его в себя, в тот самый день…
Джесси звала его. Десять лет они прожили с ней вдвоем. У них не было никого, кроме друг друга. Десять лет – с того кошмарного дня, когда Уоллас зашел в ванную и увидел Лидию в остывающей красной воде с руками, разрезанными от запястий до локтей. Он – отец Джесси. Кроме него, у нее нет никого. И он должен ответить, если она зовет. Он ей нужен. И он отзовется.
– Папа, – звала она тихо. – Папа .
Уоллас уставился на старенькую картинку на двери в Джессину комнату – мультяшный кролик в заляпанном разноцветными красками комбинезоне пишет малярной кистью слова: ГЕНИЙ ЗА РАБОТОЙ, – потом открыл дверь и вошел из сумрачного коридора в яркий, почти ослепительный свет. Окна Джессиной спальни выходили на солнечную сторону.
Она только что вышла из душа, и ее кожа была свежей, розовой и росистой, как сама весна. Влажные волосы прилипли к щекам. Уоллас смотрел на дочь, и тут зеленое полотенце соскользнуло с ее груди. В последний раз Уоллас видел Джесси голой, когда она была совсем-совсем маленькой, пухлой и несформировавшейся, с розовыми круглыми сосочками и чистой крошечной складочкой между ножек. Но теперь ее грудь налилась и потяжелела, и Уоллас подумал, как это, должно быть, приятно – прикоснуться к этой груди, взять в рот этот сосок цвета спелой клубники. Интересно, какой у него будет вкус?
– Я стану вампиром, папа.
Он вдруг понял, что не может выдавить из себя ни слова. Во рту пересохло, так что даже нельзя было сглотнуть комок, вставший в горле.
– Оденься, Джесси. – У него получился лишь сдавленный шепот, слабый и бесполезный.
– Я буду кусать людей, папа. Я буду ими кормиться. Мне нужна кровь. Густая… горячая… алая кровь. Мне нужна твоя кровь, папа. Я хочу есть. Твоей Джесси нужно поесть. Иди ко мне.
Он сам не понял, как оказался у нее в постели. Конечно, если б она его не соблазняла так откровенно, если б она не была его дочерью, его единственной радостью, если бы он не стремился с такой одержимой готовностью делать все, о чем она его просит… если бы за те десять лет, что прошли после смерти Лидии, у него были другие женщины… если бы боль в его чреслах не рвалась наружу с таким надрывом, он бы, конечно, не дал ей увлечь себя на постель, расстегнуть на нем брюки, оседлать его и обвить его бедрами гладко и туго – как морской анемон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
В ту ночь он лег спать, положив записку себе под подушку, и ему снился город с яркими домами и выгнутыми балконными решетками, город, где есть река с темной водой и где всю ночь до рассвета звучит тихий смех. И он бродил по улицам и переулкам этого незнакомого города, и во рту у него был какой-то приятный, но странный привкус – сладкий, медный и как будто чуть-чуть подгнивший.
На следующий день он вернул записку на место – а то вдруг мать решит перебрать ящик, – но когда он был дома один, он доставал ее и перечитывал снова и снова, прижимал листок плотной бумаги к губам, пытался почувствовать запах места, откуда он родом. Места, где он родился. Он закрывал глаза и представлял себе руку, которая написала эти несколько строк; потому что это была рука кого-то, кто знал его, кто держал его на руках. Может быть, в жилах этой руки текла та же кровь, что и в нем самом.
Он перестал быть Джейсоном. Он стал Никто, потому что так его называли в записке. Он по-прежнему отзывался на Джейсона, но теперь для него это имя было как эхо из какой-то другой, полузабытой жизни. Я Никто , – шептал он про себя. – Я Никто . Ему нравилось имя. Оно не казалось ему обидным или уничижительным. Наоборот. Он видел себя чистым листом, на котором можно написать что угодно. Любые слова, которые отзываются у него в душе.
За последние годы он вытянулся и похудел, избавившись от детской пухлявости. Теперь он стал настоящим Никто. В выпускных классах школы он наконец-то завел друзей – не таких друзей, с которыми можно поделиться самым сокровенным, но все же таких, которые понимали его лучше, чем кто бы то ни было: таких же бледных и худощавых ребят с изголодавшимися глазами, хиппи и панков, ребят в черных футболках и кожаных куртках, ребят, которые густо подводят глаза черными карандашами, слямзенными в магазинчике на бульваре. Он сказал, чтобы они называли его этим именем. Никто .
Сегодня в комнате было холодно. Никто казалось, что его комната самая холодная в доме. Он зябко поежился, вылез из-под одеяла и надел серые спортивные брюки и старый черный свитер с дырками на локтях. Кассета с Томом Уэйтсом закончилась и автоматически отключилась. Шипение в пустых динамиках казалось особенно громким сейчас – в темноте.
Никто залез в рюкзак и достал кассету, которую ему подарила Джули. Этот альбом записали далеко на юге. Всего пятьсот копий, поэтому все номерные. Никто досталась кассета под номером 217. И вообще непонятно, какими судьбами эта кассета попала в музыкальный магазинчик в Серебряных Ключах – соседнем городе, где Джули ее и купила.
Никто поставил кассету. Голос певца то тонул в резкой нестройной музыке, то вырывался наружу и парил над мелодией – сильный и золотисто-зеленый, как горный ручей жарким летом где-нибудь в Аппалачах.
Твоя дорога ведет в никуда?
Ты не знаешь, что гонит в дорогу тебя?
Но ты все равно продолжай идти,
И, может быть, ты дойдешь до меня…
Никто сел на кровать и принялся напевать вместе с солистом, глядя на планеты и звезды на потолке. Он думал о Джули, как она достала из сумки кассету и протянула ему. Он думал о Лейне, который сосал его член с такой невинной порывистой страстью.
Где-то за пределами музыки, может быть, там, за окном, в холодной ночи, где-то выше мелодии, но ниже луны, снова раздался шепот тех маленьких одиноких призраков: Тебе нужно бежать отсюда. Тебе нужно найти свое место и свою семью, пока ты не сгнил и не умер .
– Хорошо, – сказал он, послушав еще немного. – Хорошо.
И тут он понял, что ему действительно надо бежать отсюда. Это было уже неизбежно. И Никто удивился: чего он так долго ждал? Он уедет на юг, он будет искать то, что ему так нужно, – будем надеяться, что найдет и узнает, что это именно то. Может быть, он разыщет и музыкантов из «Потерянных душ?». Название их города буквально заворожило его: Никто представлял его себе как загадочный перекресток дорог, маленький городочек, где обыденность превращается в сказку. Он нашел его на карте Северной Каролины. Крошечная точка между горами и морем, город со странными запыленными улицами, с сумрачными магазинчиками, где продаются подержанные сокровища, где на кладбищах бродят самые настоящие привидения, где полная луна истекает серебряным медом за кружевными ветвями громадных сосен. – Он произнес это название вслух и вздрогнул: Потерянная Миля.
Не зажигая света, Никто прошел через комнату и вышел в коридор. Родителей не было дома, сегодня вечером у них были дела – занятие в группе просветления сознания или в общеоздоровительном классе. А может быть, они просто обедали где-нибудь в дорогом ресторане в компании с кем-нибудь из «своих». Дверь в их спальню была приоткрыта, а в комнате пахло ароматизированным мылом и лосьоном после бритья. Никто не понравились эти запахи – они были едкими и химическими. Они говорили о том, что в его комнате пахло плохо.
Уже привычным движением он открыл нижний ящик комода и сразу нашел записку. Ему нравилось держать ее в руках. Это как-то обнадеживало. Черные чернила давно поблекли, места на сгибах поистрепались, и неудивительно – за последние три года он чуть ли не каждый день ее разворачивал и сворачивал. Он убрал записку в карман. Потом на секунду задумался над коллекцией камней, выставленной на комоде, потом взял камень, который ему нравился больше всего, – кусок розового кварца. Сжал его в руке. Нет, решил он; камень был слишком заряжен материной энергией, ее антимагией. Лучше взять деньги. Поиски материной заначки «на непредвиденные расходы» заняли пару минут – деньги лежали в шкатулке для драгоценностей. Никто забрал их все. Сто долларов. Их, конечно, не хватит до конца задуманного путешествия, но для начала он обойдется и сотней. А когда эти деньги закончатся… Ну, тогда я что-нибудь придумаю , – решил он.
Потом он засел за телефон. Джека не было дома, но Никто все-таки разыскал его в пиццерии «Скиттлс» в нижнем городе, где он часто ошивался по вечерам в компании друзей.
– Ты не сможешь меня отвезти в Колумбию? – спросил он. – Сегодня?
– Бензин денег стоит, приятель. – Джеку было восемнадцать, и у него было поддельное удостоверение личности, так что в барах ему продавали спиртное, и он, следовательно, считал себя самым крутым в округе.
– Я тебе заплачу, у меня есть деньги. Мне нужно успеть на ночной автобус. Уезжаю отсюда на фиг.
– Предки достали, да? – Джек не стал дожидаться ответа. – Ладно, я тебя отвезу. С тебя пять баксов, раз ты у нас богатый. Встречаемся здесь, в пиццерии. В полночь.
Куда можно доехать на междугородном автобусе за девяносто пять баксов? Достаточно далеко, кстати.
– Спасибо, Джек, – сказал он. – До встречи тогда.
– Эй, погоди. Тут Лейн хочет с тобой поговорить, – сказал Джек, но Никто уже повесил трубку.
Он вернулся к себе в комнату, забрался в постель и свернулся калачиком под одеялом. Было всего девять вечера. Вполне можно поспать пару часиков перед встречей с Джеком. Но он был слишком возбужден, чтобы спать. В голове теснились мысли. Глаза не закрывались. Даже виски не помогло. Он был кошмарно трезв.
Он перевернулся на другой бок, потом запустил руку под матрас и достал опасную бритву. Нежно и аккуратно провел лезвием по запястью. Тонкая черточка набухла красным, кровь проступила крошечными шариками, а потом потекла – такая яркая на фоне бледных заживших шрамов. В последний раз Никто лежал у себя в кровати в своей комнате, где он всегда ощущал себя в безопасности, и пил свою кровь – что всегда его успокаивало и что он делал всегда, когда ему было особенно одиноко, когда его обуревала жажда чего-то, чего он и сам толком не понимал. Он лежал, впившись губами в ранку у себя на запястье, и мысленно обращался к некоей невидимой силе, которая, как он верил, жила у него в комнате и всегда ему помогала: Поедем со мной, я тебя очень прошу. Не бросай меня на дороге. Останься со мной, пока я не найду, что ищу. Потому что теперь я останусь совсем один и мне будет очень тяжело .
И вот когда его губы окрасились алым, он наконец заснул, и тонкая струйка розовой от крови слюны стекла на подушку из уголка его рта.
7
Я буду вампиром, папа .
Уоллас крепко зажмурился и тряхнул головой. – Уйди, Джесси, – пробормотал он. – Не мучай меня. – Он оперся руками о стену кирпичного здания, в котором располагался бар Кристиана, потом оттолкнулся, как бы придавая себе ускорение, и пошел прочь.
Ладони саднило. Он ободрал руки о кирпичи. Он чувствовал пыль и грязь, въевшиеся глубоко в его линии жизни и линии сердца. Но боль в руках не отвлекла его от мрачных мыслей – не прогнала проклятое прошлое, которое вновь навалилось мучительными воспоминаниями. Улицы и дома вокруг как будто расплылись туманом и как-то вдруг потемнели. Теперь он действительно видел Джесси, видел ее такой, какой она была в тот день…
– Я буду вампиром, папа.
Она только об этом и говорила. Она найдет вампира, он ее укусит, и она тоже станет вампиром, и будет пить кровь других (своих любовников, рассуждал Уоллас, любовников, которых он не знал), и превращать их в вампиров. Она была одержима вампирами. Она окружила себя вещами, которые так или иначе были связаны с этой нечистью. Она и раньше любила читать, но теперь круг ее чтения изменился. Теперь на тумбочке у ее кровати лежали только вампирские книжки. Был там и «Дракула», разумеется. Истрепавшийся и весь исчерканный. Как-то вечером, когда Джесси не было дома, Уоллас заглянул в книгу. Некоторые абзацы были обведены карандашом или губной помадой. И еще чем-то похожим на кровь.
Уоллас начал читать, но уже через пару абзацев ему стало противно, и он отложил книжку. Он и не знал, что это порнографический роман. Потом он потрогал линии на листах. Да, это действительно была кровь. Джессина кровь. Она резала себе вены, чтобы черкать в книжке кровью. Между страницами Уоллас нашел несколько лезвий. Там были и другие книги, такие же мерзкие, надо думать, и пузырек с каким-то красным порошком – наверное, из одной из тех лавок вуду, которых хватает во Французском квартале – хотя он ей не раз говорил, чтобы она не ходила в такие места. Нечего ей там делать. Все стены у нее в комнате были завешены плакатами с кадрами из фильмов: жестокие, напоенные кровью глаза, острые зубы в крови, мрачные стены, задрапированные черным кружевом…
– Папа.
Уоллас заставил себя открыть глаза. Он был вовсе не дома, в коридоре у двери в Джессину комнату. Он шел вниз по Бьенвиль, вдыхая прохладный ночной воздух, – он направлялся к реке. Но прошлое снова всосало его в себя, в тот самый день…
Джесси звала его. Десять лет они прожили с ней вдвоем. У них не было никого, кроме друг друга. Десять лет – с того кошмарного дня, когда Уоллас зашел в ванную и увидел Лидию в остывающей красной воде с руками, разрезанными от запястий до локтей. Он – отец Джесси. Кроме него, у нее нет никого. И он должен ответить, если она зовет. Он ей нужен. И он отзовется.
– Папа, – звала она тихо. – Папа .
Уоллас уставился на старенькую картинку на двери в Джессину комнату – мультяшный кролик в заляпанном разноцветными красками комбинезоне пишет малярной кистью слова: ГЕНИЙ ЗА РАБОТОЙ, – потом открыл дверь и вошел из сумрачного коридора в яркий, почти ослепительный свет. Окна Джессиной спальни выходили на солнечную сторону.
Она только что вышла из душа, и ее кожа была свежей, розовой и росистой, как сама весна. Влажные волосы прилипли к щекам. Уоллас смотрел на дочь, и тут зеленое полотенце соскользнуло с ее груди. В последний раз Уоллас видел Джесси голой, когда она была совсем-совсем маленькой, пухлой и несформировавшейся, с розовыми круглыми сосочками и чистой крошечной складочкой между ножек. Но теперь ее грудь налилась и потяжелела, и Уоллас подумал, как это, должно быть, приятно – прикоснуться к этой груди, взять в рот этот сосок цвета спелой клубники. Интересно, какой у него будет вкус?
– Я стану вампиром, папа.
Он вдруг понял, что не может выдавить из себя ни слова. Во рту пересохло, так что даже нельзя было сглотнуть комок, вставший в горле.
– Оденься, Джесси. – У него получился лишь сдавленный шепот, слабый и бесполезный.
– Я буду кусать людей, папа. Я буду ими кормиться. Мне нужна кровь. Густая… горячая… алая кровь. Мне нужна твоя кровь, папа. Я хочу есть. Твоей Джесси нужно поесть. Иди ко мне.
Он сам не понял, как оказался у нее в постели. Конечно, если б она его не соблазняла так откровенно, если б она не была его дочерью, его единственной радостью, если бы он не стремился с такой одержимой готовностью делать все, о чем она его просит… если бы за те десять лет, что прошли после смерти Лидии, у него были другие женщины… если бы боль в его чреслах не рвалась наружу с таким надрывом, он бы, конечно, не дал ей увлечь себя на постель, расстегнуть на нем брюки, оседлать его и обвить его бедрами гладко и туго – как морской анемон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56