это стрелки в перерывах между орудийными залпами высовываются и стреляют по вражеским портам. Крраа, крраа. Кровь на полу, кровь на стенах — кровь на различных стадиях свертывания, — кровь на босых ногах Маррахо и на его рваных, грязных штанах. Охрипший от криков, оглохший от пушечных выстрелов, с саднящим горлом, глазами, покрасневшими от того же самого порохового дыма, что закоптил его лицо, с блестящим от пота торсом и ободранными руками, барбатинец сражается рядом с товарищами, которых ему послали жизнь и судьба, в зловещем полумраке нижней палубы «Антильи». И, подобно им, тоже не знает, идет дело к победе или к поражению, то есть не знает, что происходит снаружи, вокруг, на палубе или где бы то ни было. Да, впрочем, ему это и ни к чему.
— К портам!.. Разбирайте оружие — и к носовым портам!
Трам-трататам, трам, трам, монотонно стучит барабан рядом со стволом грот-мачты. Немного растерянный Маррахо видит, как двое из расчета его пушки, схватив по пике и тесаку, присоединяются к толпе, которую несколько капралов и молоденький артиллерийский лейтенант, командующий этой частью батареи, толчками направляют к носу, откуда доносится все усиливающийся лязг ножей и сабель. Судя по всему, один из английских кораблей подошел к «Антилье» достаточно близко, чтобы высадить на нее своих людей через гальюн и порты скулы по бакборту. Основной абордаж происходит на верхней палубе и второй батарее, однако порты первой (самой нижней) от англичанина тоже рукой подать, так что через них обороняющиеся палят из пистолетов и отбиваются штыками и пиками, стараясь заставить врагов отступить. Стреляют даже через якорные клюзы. Отбросить противника, кричит молодой лейтенант, указывая саблей вперед, подталкивая комендоров, которые повинуются с явной неохотой, а морпехи, стоящие на страже у люков, ведущих еще ниже, на орлопдек, ударами отпихивают тех, кто, бросив свои пушки, пытается укрыться внизу (один, получив удар прикладом в лицо, пятится, зажимая его руками и выплевывая окровавленные зубы, почти до того места, где стоит Маррахо). На нос, на нос, на нос, выкрикивает лейтенант. Сбросим этих сволочей в воду. Да здравствует Испания, и так далее. Вперед. Приклады карают струсивших и неповоротливых. Трам, трататам, гремит барабан: юноша — почти мальчик — в форме сухопутного артиллериста выстукивает палочками по его коже, устремив взгляд куда-то вдаль, в пустоту, будто он не здесь, а где-то совсем в другом месте. А может, он и вправду не здесь. А молоденький лейтенант разгорячился, не исключено, что прикидывается, но видно, что он душой болеет за дело, шустрый паренек, и даже тычет концом сабли в шею наиболее нерешительным. Или ты будешь драться, или я прирежу тебя на месте, сукин ты сын. Давай. Туда, живее. Так что Маррахо, как и другие, идет к куче оружия, выбирает абордажный топор, немного колеблется, ощутив в руке этот мясниц-кий инструмент, и в конце концов, сам не зная, зачем и почему, ошалело бредет в носовую часть, по пути уворачиваясь от тяжелых лафетов еще стреляющих пушек, а там толчками и пинками прокладывает себе путь среди хаоса людей, пистолетных выстрелов, ударов сабель и пик. Вторая батарея дерется отчаянно, стараясь отбить атаку проникающих через порты англичан.
— В воду!… Сбросьте этих собак в воду!
Этих собак. И тут страх, ощетинивший все волоски на теле Маррахо (от слова «абордаж» перед его мысленным взором возникают ужасные образы: сталь, рассекающая мясо и ломающая кости), почему-то проходит, уступая место внезапно полыхнувшему зловещему веселью. Новому взгляду на вещи. Наконец-то. Вот они — близко, лицом к лицу. Наконец-то они видит этих англичан, этих сукиных детей. И, несмотря на вполне естественное отвращение к происходящему, он вдруг осознает, что такой подход к вопросу ему по душе. Это надо же — кто бы мог подумать. Среди суеты товарищей, возящихся со своими пушками, среди дыма сражения он наконец видит — всего в нескольких футах от себя — англичан, их лица в портах вражеского корабля, их красные кафтаны морских пехотинцев, блеск сабель и штыков, обнаженные плечи их комендоров, светлые, рыжие и темные бакенбарды, распахнутые в крике рты, головы, обвязанные платками, безумные глаза, пистолеты и мушкеты, видит этих бесстрашных наглецов, которые, вцепившись в испанский корабль, рвутся внутрь него. И вопреки самому себе, вопреки своему инстинкту самосохранения (который, тоже вспышками, подталкивает его поднять топор на часовых, чтобы просочиться в какой-нибудь люк и спрятаться внизу), Маррахо приходит к выводу, что ему жутко хочется перебить всех англичан — перебить лично, одного за другим. Покромсать их топором, хрясь, хрясь, всю эту сволочь, чтобы отомстить: сперва за себя, а потом за беднягу Куррийо — Курро Ортегу, своего закадычного дружка, который сейчас общается с рыбами, вот ведь не повезло парню (когда вернусь, мельком проскакивает мысль, придется трахнуть Марипепу, его невесту, в порядке утешения — все-таки друг есть друг), и за капрала Пернаса, и за всех тех, кто уже отправился на тот свет и кому еще предстоит туда отправиться, .отомстить, чтобы выплеснуть из сердца и из самого нутра неуемную злость, застилающую ему глаза при виде этих гадов. Этих белобрысых и рыжих бледных подонков, которые уже столько времени долбят их своими ядрами, а теперь вот, мать их за ногу, вздумали пробраться к нам через порты, сукины дети, надменные скоты. Я вам глотки перережу, яростно ревет — или думает — Маррахо. Я не я буду, а перережу. А потом всажу этот топор вам в задницу. Он плюет на одну, потом на другую ладонь, покрепче ухватывает рукоятку топора, расталкивает товарищей, чтобы освободить себе местечко, прислоняется спиной к пушке. И когда англичанин в синем кафтане, с пистолетом в руке, хватается за оборванные снасти, чтобы взобраться наверх, Маррахо, наполовину высунувшись из порта, с размаху всаживает топор ему в брюхо и вопит от радости, когда тот, отцепившись, падает между бортами обоих кораблей, воя, а требуха вываливается из него на лету, метр за метром, вот так, сучий потрох, так тебе и надо, мать твою, одним меньше, паскудная рожа, это я его, я, я сам, мать-перемать-перемать, и тут в нескольких дюймах от его головы полыхнуло, что-то горячее проносится, жужжа, чуть не обжигая, мимо его щеки, и прямо перед собой он видит перекошенное лицо другого англичанина: на сей раз это молоденький офицер или гардемарин, хорошенький мальчик, который только что выстрелил в него, промазав буквально чуть-чуть, а теперь, обернувшись к своим, кричит, гоу, харриап , вот ведь крысеныш, гоу, гоу, и вместе с ними прыгает, как кошка, к порту, хватаясь за свисающий обрывок снасти, готовый вскарабкаться по нему, или забраться вовнутрь, или черт его знает что еще, восемь или десять врагов бесстрашно лезут вверх, а еще столько же, высовываясь из портов британского корабля, прикрывают своих мушкетными и пистолетными выстрелами, полный кошмар, ад кромешный, борта обоих колыхаемых зыбью кораблей трещат, стукаясь друг о друга, топот ног, удары сражающихся на верхней палубе, кровь, стекающая сквозь решетчатый настил. И тут кто-то отталкивает Маррахо в сторону (это испанец, морской офицер, судя по синему кафтану и эполетам) и, выставив ствол пистолета в порт, залепляет английскому крысенышу, хрен его знает, офицерику или гардемарину, хороший заряд свинца в самое туда, а потом, высунувшись сам, отмахивается саблей от других, так их, кричит он, так их, сволочей, мать их за ногу, и за ним другие матросы и морские пехотинцы, ревя во всю глотку, высовываются в порты и схватываются с англичанами, кто в штыки, кто на тесаках, кто палит из пистолетов, бум, бум, бум, и среди этих людей Маррахо, будто в непрекращающемся кошмаре, видит себя: он тоже наполовину высунулся наружу, между двумя огромными корпусами кораблей, которые то сталкиваются, то отдаляются друг от друга, то вновь сталкиваются, сухо стуча и треща, а внизу, так близко, что до него долетают брызги, плещется вода, и, вцепившись обеими руками в рукоять топора, он, словно обезумев, рубит направо и налево, хрясь, хрясь, хрясь, рубит все, что двигается и шевелится перед ним и в пределах его досягаемости, так вам, гады, сволочи, и отрубает руку англичанину, ухватившемуся было за обрывок снасти: отрубает чуть ниже локтя (топор со стуком вонзился в дерево) одним ударом, точным, как удар мясника, рубящего говядину на доске, и видит, как эта рука отлетает и падает — в одну сторону, а британец в другую, дико вопя на своем гадском наречии, — шмяк, плюх, между обоими кораблями, а там, внизу, уже до черта народу, кто тонет, кто плывет кое-как, окрашивая воду алой кровью, льющейся из их ран и разодранных тел, прямо как тунцы, когда их ловят где-нибудь у Саары.
— Они отступают!.. Да здравствуют Испания и господь бог!.. Так их, этих собак, они отступают!
И это правда, убеждается разгоряченный Маррахо, те англичане, что карабкались на борт, теперь все в воде, а другие, что лезли в порты, попрятались за стенками и пушками, и по желтым полосам мистера льется кровь, и волны, а может, маневр, или что бы то ни было, немного разводят корабли, и с верхней палубы доносятся победные крики по-испански, и несколько британцев, которым удалось (а может, они еще только пытались) пробраться через другой порт, отчаявшись, норовят перепрыгнуть на свой корабль, тех же, кому это не удается, убивают — толпа разъяренных испанцев кромсает их ножами и саблями, а то, что осталось, выбрасывает в море. И тут Маррахо, чуть придя в себя, всматривается в офицера, только что дравшегося бок о бок с ним, и говорит себе: ну и дела, как оборачивается жизнь — это же дон Рикардо Макуа собственной персоной, бывает же такое, весь растерзанный, кафтан нараспашку, один эполет рассечен сабельным ударом, но старший лейтенант живой и вроде бы даже не ранен, вот ведь дьявольщина. Рядом, рядом, рядом со мной, прямо как в той песенке Росио Хурадо (этой молоденькой девочки из Чипионы, которая только начинает петь).
А ведь у меня с этим молодцом какое-то дело, думает он, скребя в затылке, что же это такое было, черт, вроде как старые счеты или хрен его знает. Не помню. И он стоит, опустив топор, с которого капает англосаксонский гемоглобин, стоит и пытается вспомнить, вот ведь незадача, и тут его мысли прерывает сам дон Рикардо — хлопает его по спине, его и других, кто столпился поблизости, между пушками и портами, и говорит: ну, ребята, молодцы, и я тоже не подкачал, а теперь подсобите-ка, а ну, живее, наших мертвецов тоже в воду, раненых вниз, а мы сейчас пальнем из этой чертовой пушки, шарахнем этим сволочам в задницу, чтоб больше не возвращались, мать их так. А потом картечью — на таком расстоянии сам бог велел. И вот, даже не успев подумать, как и что, Маррахо видит себя — словно издали, в замедленном темпе, как пьяный — бок о бок с офицером, видит, как они вместе тянут тали, чтобы откатить огромную тридцатишестифунтовую пушку. Он еще силится вспомнить. Тут рядом появляется пороховой юнга (совсем мальчонка: грязное, бледное от страха личико, безумный взгляд, под носом сопли) и сует ему в руки очередной заряд; подхватив обеими руками брезентовый мешочек, Маррахо идет с ним к жерлу пушки, сует его внутрь, отходит в сторону, чтобы другой комендор уплотнил заряд прибойником, наклоняется за мешочком картечи, напрягая почки, поднимает его, засовывает на место, пыж, снова прибойник, тали, ну-ка, дружно, кричит дон Рикардо, давай, давай, раз-два, раз-два, раз-два. Мы разделаем их, как бог черепаху. Всех этих подонков йес-вери-гуэл, размажем их, а их баб перетрахаем, потому что все они шлюхи. Когда пушка готовы к бою и ее жерло снова торчит из порта, Маррахо наклоняется, чтобы закрепить таль. Потому что все они шлюхи, повторяет он. Теперь он проделывает все необходимые движения (он уже столько раз проделывал их с тех пор, как началась вся эта потеха), как опытный комендор. А может, он и есть опытный комендор. А повернувшись, видит прямо перед носом закопченную порохом улыбку старшего лейтенанта, преспокойно раздувающего запасной фитиль (затвор уже давно полетел к чертовой матери). Маррахо тоже улыбается — свирепо, с какой-то ожесточенной симпатией. Потому что все они шлюхи, повторяет он. Они у нас получат, сквозь зубы цедит офицер — он говорит это ему, Маррахо, и улыбается еще шире, а потом наклоняется над казенником, прищуривает один глаз, немного сгибает ноги, чтобы скомпенсировать качку, и целит в раскрашенный черными и желтыми полосами бок, который колышется прямо перед ними, в десяти-двенадцати саженях, а тем временем один из комендоров вводит протравник в запальное отверстие пушки, затем подсыпает из пороховницы запального пороха. Это подарочек Нельсону и его суке-мамаше, кричит дон Рикардо, поднося фитиль. С богом. И когда все отодвигаются, и ядро вылетает, бум-ба, и пушка встает на дыбы, норовя оборвать тали, Николас Маррахо вдруг вспоминает, что за счеты у него со старшим лейтенантом Макуа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
— К портам!.. Разбирайте оружие — и к носовым портам!
Трам-трататам, трам, трам, монотонно стучит барабан рядом со стволом грот-мачты. Немного растерянный Маррахо видит, как двое из расчета его пушки, схватив по пике и тесаку, присоединяются к толпе, которую несколько капралов и молоденький артиллерийский лейтенант, командующий этой частью батареи, толчками направляют к носу, откуда доносится все усиливающийся лязг ножей и сабель. Судя по всему, один из английских кораблей подошел к «Антилье» достаточно близко, чтобы высадить на нее своих людей через гальюн и порты скулы по бакборту. Основной абордаж происходит на верхней палубе и второй батарее, однако порты первой (самой нижней) от англичанина тоже рукой подать, так что через них обороняющиеся палят из пистолетов и отбиваются штыками и пиками, стараясь заставить врагов отступить. Стреляют даже через якорные клюзы. Отбросить противника, кричит молодой лейтенант, указывая саблей вперед, подталкивая комендоров, которые повинуются с явной неохотой, а морпехи, стоящие на страже у люков, ведущих еще ниже, на орлопдек, ударами отпихивают тех, кто, бросив свои пушки, пытается укрыться внизу (один, получив удар прикладом в лицо, пятится, зажимая его руками и выплевывая окровавленные зубы, почти до того места, где стоит Маррахо). На нос, на нос, на нос, выкрикивает лейтенант. Сбросим этих сволочей в воду. Да здравствует Испания, и так далее. Вперед. Приклады карают струсивших и неповоротливых. Трам, трататам, гремит барабан: юноша — почти мальчик — в форме сухопутного артиллериста выстукивает палочками по его коже, устремив взгляд куда-то вдаль, в пустоту, будто он не здесь, а где-то совсем в другом месте. А может, он и вправду не здесь. А молоденький лейтенант разгорячился, не исключено, что прикидывается, но видно, что он душой болеет за дело, шустрый паренек, и даже тычет концом сабли в шею наиболее нерешительным. Или ты будешь драться, или я прирежу тебя на месте, сукин ты сын. Давай. Туда, живее. Так что Маррахо, как и другие, идет к куче оружия, выбирает абордажный топор, немного колеблется, ощутив в руке этот мясниц-кий инструмент, и в конце концов, сам не зная, зачем и почему, ошалело бредет в носовую часть, по пути уворачиваясь от тяжелых лафетов еще стреляющих пушек, а там толчками и пинками прокладывает себе путь среди хаоса людей, пистолетных выстрелов, ударов сабель и пик. Вторая батарея дерется отчаянно, стараясь отбить атаку проникающих через порты англичан.
— В воду!… Сбросьте этих собак в воду!
Этих собак. И тут страх, ощетинивший все волоски на теле Маррахо (от слова «абордаж» перед его мысленным взором возникают ужасные образы: сталь, рассекающая мясо и ломающая кости), почему-то проходит, уступая место внезапно полыхнувшему зловещему веселью. Новому взгляду на вещи. Наконец-то. Вот они — близко, лицом к лицу. Наконец-то они видит этих англичан, этих сукиных детей. И, несмотря на вполне естественное отвращение к происходящему, он вдруг осознает, что такой подход к вопросу ему по душе. Это надо же — кто бы мог подумать. Среди суеты товарищей, возящихся со своими пушками, среди дыма сражения он наконец видит — всего в нескольких футах от себя — англичан, их лица в портах вражеского корабля, их красные кафтаны морских пехотинцев, блеск сабель и штыков, обнаженные плечи их комендоров, светлые, рыжие и темные бакенбарды, распахнутые в крике рты, головы, обвязанные платками, безумные глаза, пистолеты и мушкеты, видит этих бесстрашных наглецов, которые, вцепившись в испанский корабль, рвутся внутрь него. И вопреки самому себе, вопреки своему инстинкту самосохранения (который, тоже вспышками, подталкивает его поднять топор на часовых, чтобы просочиться в какой-нибудь люк и спрятаться внизу), Маррахо приходит к выводу, что ему жутко хочется перебить всех англичан — перебить лично, одного за другим. Покромсать их топором, хрясь, хрясь, всю эту сволочь, чтобы отомстить: сперва за себя, а потом за беднягу Куррийо — Курро Ортегу, своего закадычного дружка, который сейчас общается с рыбами, вот ведь не повезло парню (когда вернусь, мельком проскакивает мысль, придется трахнуть Марипепу, его невесту, в порядке утешения — все-таки друг есть друг), и за капрала Пернаса, и за всех тех, кто уже отправился на тот свет и кому еще предстоит туда отправиться, .отомстить, чтобы выплеснуть из сердца и из самого нутра неуемную злость, застилающую ему глаза при виде этих гадов. Этих белобрысых и рыжих бледных подонков, которые уже столько времени долбят их своими ядрами, а теперь вот, мать их за ногу, вздумали пробраться к нам через порты, сукины дети, надменные скоты. Я вам глотки перережу, яростно ревет — или думает — Маррахо. Я не я буду, а перережу. А потом всажу этот топор вам в задницу. Он плюет на одну, потом на другую ладонь, покрепче ухватывает рукоятку топора, расталкивает товарищей, чтобы освободить себе местечко, прислоняется спиной к пушке. И когда англичанин в синем кафтане, с пистолетом в руке, хватается за оборванные снасти, чтобы взобраться наверх, Маррахо, наполовину высунувшись из порта, с размаху всаживает топор ему в брюхо и вопит от радости, когда тот, отцепившись, падает между бортами обоих кораблей, воя, а требуха вываливается из него на лету, метр за метром, вот так, сучий потрох, так тебе и надо, мать твою, одним меньше, паскудная рожа, это я его, я, я сам, мать-перемать-перемать, и тут в нескольких дюймах от его головы полыхнуло, что-то горячее проносится, жужжа, чуть не обжигая, мимо его щеки, и прямо перед собой он видит перекошенное лицо другого англичанина: на сей раз это молоденький офицер или гардемарин, хорошенький мальчик, который только что выстрелил в него, промазав буквально чуть-чуть, а теперь, обернувшись к своим, кричит, гоу, харриап , вот ведь крысеныш, гоу, гоу, и вместе с ними прыгает, как кошка, к порту, хватаясь за свисающий обрывок снасти, готовый вскарабкаться по нему, или забраться вовнутрь, или черт его знает что еще, восемь или десять врагов бесстрашно лезут вверх, а еще столько же, высовываясь из портов британского корабля, прикрывают своих мушкетными и пистолетными выстрелами, полный кошмар, ад кромешный, борта обоих колыхаемых зыбью кораблей трещат, стукаясь друг о друга, топот ног, удары сражающихся на верхней палубе, кровь, стекающая сквозь решетчатый настил. И тут кто-то отталкивает Маррахо в сторону (это испанец, морской офицер, судя по синему кафтану и эполетам) и, выставив ствол пистолета в порт, залепляет английскому крысенышу, хрен его знает, офицерику или гардемарину, хороший заряд свинца в самое туда, а потом, высунувшись сам, отмахивается саблей от других, так их, кричит он, так их, сволочей, мать их за ногу, и за ним другие матросы и морские пехотинцы, ревя во всю глотку, высовываются в порты и схватываются с англичанами, кто в штыки, кто на тесаках, кто палит из пистолетов, бум, бум, бум, и среди этих людей Маррахо, будто в непрекращающемся кошмаре, видит себя: он тоже наполовину высунулся наружу, между двумя огромными корпусами кораблей, которые то сталкиваются, то отдаляются друг от друга, то вновь сталкиваются, сухо стуча и треща, а внизу, так близко, что до него долетают брызги, плещется вода, и, вцепившись обеими руками в рукоять топора, он, словно обезумев, рубит направо и налево, хрясь, хрясь, хрясь, рубит все, что двигается и шевелится перед ним и в пределах его досягаемости, так вам, гады, сволочи, и отрубает руку англичанину, ухватившемуся было за обрывок снасти: отрубает чуть ниже локтя (топор со стуком вонзился в дерево) одним ударом, точным, как удар мясника, рубящего говядину на доске, и видит, как эта рука отлетает и падает — в одну сторону, а британец в другую, дико вопя на своем гадском наречии, — шмяк, плюх, между обоими кораблями, а там, внизу, уже до черта народу, кто тонет, кто плывет кое-как, окрашивая воду алой кровью, льющейся из их ран и разодранных тел, прямо как тунцы, когда их ловят где-нибудь у Саары.
— Они отступают!.. Да здравствуют Испания и господь бог!.. Так их, этих собак, они отступают!
И это правда, убеждается разгоряченный Маррахо, те англичане, что карабкались на борт, теперь все в воде, а другие, что лезли в порты, попрятались за стенками и пушками, и по желтым полосам мистера льется кровь, и волны, а может, маневр, или что бы то ни было, немного разводят корабли, и с верхней палубы доносятся победные крики по-испански, и несколько британцев, которым удалось (а может, они еще только пытались) пробраться через другой порт, отчаявшись, норовят перепрыгнуть на свой корабль, тех же, кому это не удается, убивают — толпа разъяренных испанцев кромсает их ножами и саблями, а то, что осталось, выбрасывает в море. И тут Маррахо, чуть придя в себя, всматривается в офицера, только что дравшегося бок о бок с ним, и говорит себе: ну и дела, как оборачивается жизнь — это же дон Рикардо Макуа собственной персоной, бывает же такое, весь растерзанный, кафтан нараспашку, один эполет рассечен сабельным ударом, но старший лейтенант живой и вроде бы даже не ранен, вот ведь дьявольщина. Рядом, рядом, рядом со мной, прямо как в той песенке Росио Хурадо (этой молоденькой девочки из Чипионы, которая только начинает петь).
А ведь у меня с этим молодцом какое-то дело, думает он, скребя в затылке, что же это такое было, черт, вроде как старые счеты или хрен его знает. Не помню. И он стоит, опустив топор, с которого капает англосаксонский гемоглобин, стоит и пытается вспомнить, вот ведь незадача, и тут его мысли прерывает сам дон Рикардо — хлопает его по спине, его и других, кто столпился поблизости, между пушками и портами, и говорит: ну, ребята, молодцы, и я тоже не подкачал, а теперь подсобите-ка, а ну, живее, наших мертвецов тоже в воду, раненых вниз, а мы сейчас пальнем из этой чертовой пушки, шарахнем этим сволочам в задницу, чтоб больше не возвращались, мать их так. А потом картечью — на таком расстоянии сам бог велел. И вот, даже не успев подумать, как и что, Маррахо видит себя — словно издали, в замедленном темпе, как пьяный — бок о бок с офицером, видит, как они вместе тянут тали, чтобы откатить огромную тридцатишестифунтовую пушку. Он еще силится вспомнить. Тут рядом появляется пороховой юнга (совсем мальчонка: грязное, бледное от страха личико, безумный взгляд, под носом сопли) и сует ему в руки очередной заряд; подхватив обеими руками брезентовый мешочек, Маррахо идет с ним к жерлу пушки, сует его внутрь, отходит в сторону, чтобы другой комендор уплотнил заряд прибойником, наклоняется за мешочком картечи, напрягая почки, поднимает его, засовывает на место, пыж, снова прибойник, тали, ну-ка, дружно, кричит дон Рикардо, давай, давай, раз-два, раз-два, раз-два. Мы разделаем их, как бог черепаху. Всех этих подонков йес-вери-гуэл, размажем их, а их баб перетрахаем, потому что все они шлюхи. Когда пушка готовы к бою и ее жерло снова торчит из порта, Маррахо наклоняется, чтобы закрепить таль. Потому что все они шлюхи, повторяет он. Теперь он проделывает все необходимые движения (он уже столько раз проделывал их с тех пор, как началась вся эта потеха), как опытный комендор. А может, он и есть опытный комендор. А повернувшись, видит прямо перед носом закопченную порохом улыбку старшего лейтенанта, преспокойно раздувающего запасной фитиль (затвор уже давно полетел к чертовой матери). Маррахо тоже улыбается — свирепо, с какой-то ожесточенной симпатией. Потому что все они шлюхи, повторяет он. Они у нас получат, сквозь зубы цедит офицер — он говорит это ему, Маррахо, и улыбается еще шире, а потом наклоняется над казенником, прищуривает один глаз, немного сгибает ноги, чтобы скомпенсировать качку, и целит в раскрашенный черными и желтыми полосами бок, который колышется прямо перед ними, в десяти-двенадцати саженях, а тем временем один из комендоров вводит протравник в запальное отверстие пушки, затем подсыпает из пороховницы запального пороха. Это подарочек Нельсону и его суке-мамаше, кричит дон Рикардо, поднося фитиль. С богом. И когда все отодвигаются, и ядро вылетает, бум-ба, и пушка встает на дыбы, норовя оборвать тали, Николас Маррахо вдруг вспоминает, что за счеты у него со старшим лейтенантом Макуа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28