Он чаще использовал мальчиков, чем девочек, потому что мальчики легче переносили плохое обращение, и он всегда боялся, что девочки могут оказаться достаточно пугливыми, чтобы рассказать о своих грехах на исповеди. Теперь, несмотря на то, что он иногда покупал услуги проституток, его удовольствие казалось гораздо более слабым. Оно было лишено волшебства, лишено прекрасной, нечистой радости.
— Кто ты? — спросил Люк благоговейным шепотом, догадываясь, какой последует ответ.
— Я создатель материального мира, — ответил незнакомец. — Я создатель плоти и всех её желаний. Я архитектор похоти и алчности, чувственности и экстаза. Я Властелин Свободных, Защитник Проклинающих, а ты мой преданный слуга, моя верная плоть, мой сын.
— Ты настоящий? — спросил Люк, имея в виду: «Ты материален? Ты здесь во плоти?»
— Навеки и навсегда, — ответил Дьявол. — Я не исчезаю при свете и не торгуюсь из-за червоточин, что люди называют душами. Я во плоти и из плоти, и я являюсь моим преданным слугам в осязаемой форме, чтобы показать им, кто я. Моя любовь честна и материальна, а не призрачна и холодна Сын мой, желаешь ли ты моей любви?
Люк знал, что он вправе сказать «Да». Он знал, что он хочет сказать «Да». Он знал, что не скажи он «Да», щедрость хозяина превратится в оскорбленное достоинство.
Но почему-то он не мог заставить себя выговорить это слово.
Поэтому он был рад, что Дьявол, кажется, понял его колебания. Когда он увидел, что Дьявол улыбается ему, то испытал облегчение. И когда Дьявол подошел к нему, он почувствовал наслаждение поражением: знать, что слова не нужны, достаточно лишь отдаться.
Он знал, что член Дьявола будет огромным и холодным, но ему было все равно. Он знал, что испытает боль, если его возьмут таким способом, но был уверен, что перенесет её. Девственницы, которых он брал в золотые дни своей юности, принимали боль, хотя некоторые искусывали себе губы, чтобы не закричать, и он считал справедливым и правильным то, что произойдет. Он знал, что боль вскоре сменится гордостью и счастьем от того, что он отдает себя своему истинному отцу, творцу его плоти, создателю его чувств.
Он добровольно предложил себя.
Он добровольно освободил фаллос Дьявола от одежд, добровольно согрел его собственным ртом, добровольно играл со змеиным языком Дьявола. Добровольно он развернулся и затаил дыхание, ожидая момента входа, ожидая боль, но ожидая и радость…
Но он недооценивал боль.
Он окружал себя коконом радостных иллюзий, который не выдержал напора ворвавшегося в него убийственного орудия, разрывающего, жгущего, кипящего внутри, как раскаленное добела копьё, превращающего все в иссушающий слепящий свет.
Вильям де Лэнси неожиданно поднялся, вдруг почувствовав, что находится на грани сна, и резким рывком заставил себя проснуться. Трубка, которую он, по-видимому, держал в руке, упала на камень и откатилась в сторону.
Он испытывал занятное ощущение, будто он потерял сознание не на мгновенье, а на целую вечность. Он чувствовал, хотя непонятно, как можно такое почувствовать, что прошли годы — годы, в которые он вел фантастическую, удивительную жизнь, о подробностях которой он не мог ничего вспомнить.
Но это был все ещё 1872 год, он все ещё был в Египте, в пустыне к югу от Каира. Он видел тени, двигающиеся в обеих палатках. Лидиард уснул, но Таллентайр продолжал дежурить при нем; де Лэнси был рад, что кризис миновал и юноша будет жить. Иезуит без устали вышагивал туда и обратно, охваченный какими-то собственными тревогами, он явно не мог успокоиться даже для того, чтобы замереть и помолиться.
Де Лэнси до сих пор иногда пытался молиться, но молитвы стали простым притворством. Он был до обидного не способен верить ни в существование милостивого Бога-спасителя, как Мэллорн, ни в отсутствие какого-либо Бога вообще, как Таллентайр. Де Лэнси сомневался — и боялся того, в чем сомневался. В его мире явно существовало что-то сверхъестественное, но он не имел представления о том, чем бы оно могло быть.
Если бы окружившие его тени начали уводить и его в какую-нибудь мистическую темную пропасть, то де Лэнси пришел бы в ужас, но никогда не заявил бы, как наверняка заявил бы Таллентайр, что это невозможно и не может быть никогда.
Здесь, в Египте, он ощущал близость иного мира. Он думал, каково это — жить на земле фараонов, когда мир был юн и боги с головами птиц и зверей бродили по земле, а человек отправлялся на ту сторону смерти со своими слугами и деньгами, чтобы купить подходящее местечко в раю. Де Лэнси не мог представить себя в роли фараона, но легко воображал жрецом или торговцем. Он представлял себя хозяином рабов, храбрым и загадочным господином. Он мог бы стать строителем империи, огромной и потрясающей. Однако в колониальную службу и в будущее империи королевы Виктории он верил не больше, чем в Бога.
Он почти что заснул снова, но остановил себя также резко, как в прошлый раз. К его удивлению, рядом с ним стоял человек, силуэт, заслонивший звезды: загадочный человек, который мог прийти только из пустыни.
— Это можно сделать, — тихо сказал человек, пока де Лэнси силился различить его затененные черты. — Время не в силах удержать тех, кто знает его тайны. Но нужно заплатить цену. Те, кто поворачивается спиной к будущему, не могут оставаться в нем и должны умереть. Сменил бы ты будущее на прошлое, если бы смог?
Таллентайр, как знал де Лэнси, с презрением бы ответил, что это невозможно, и отказался бы. Но де Лэнси заразился любопытством, словно он получил дар интуиции, который подсказывал ему, что незнакомец говорит ему чистую правду, и что действительно существует возможность, которую можно принять или навсегда утратить.
— Да, — сказал он, мысленно гордясь своей храбростью. — Я бы поставил весь мир на кон, если бы у меня был шанс начать новую и лучшую жизнь, чем эта.
— Смерть, — сказал темный человек с сожалением в голосе, — не безболезненна. Ты свободен отказаться.
— Свободен, — согласился де Лэнси. — И свобода — это то, о чем я мечтаю больше всего!
Лишь произнеся эти слова, он понял, что действительно желает свободы больше всего на свете. Раньше он и не думал, что желает её столь страстно. Но дело обстояло именно так.
Неожиданно, без особых на то причин, он наклонился, чтобы поднять свою трубку, и сунул руку в трещину между камнями, куда она закатилась. Когда жало скорпиона только коснулось его руки, он подумал, что это всего лишь укол — но затем он почувствовал, как яд распространяется по его кровеносным сосудам, как огненный прилив. Он прошептал: «Благодарю», и мир начал исчезать.
Он недооценил боль, которую ему пришлось пережить, пока будущее вырывали из его живой плоти. Ему недоставало воображения, чтобы представить её себе как следует, и пока яд заставлял его безумно извиваться, корчиться и блевать на острые камни, он понял, что не может в итоге вынести боль, на которую дал согласие.
В любом случае, может он вынести боль или нет, было уже не важно. Она пришла к нему, и весь мир превратился в невыносимый свет.
Джейсон Стерлинг медленно просыпался, ощущая всем телом неудобство. Его конечности болели — как им и следовало, учитывая то, что он заснул полностью одетым в старом, обтянутом кожей кресле, — а его голова была полна тумана. Рот пересох, и язык казался неестественно большим.
Он открыл глаза, чтобы оглядеться, но окружающая обстановка его не сильно удивила. Он был в библиотеке и рассматривал корешки книг, расставленных на полках. Он не помнил, почему спал здесь, но на столе перед креслом стоял пустой кувшин и стакан для бренди, и лежала книга. Кислый привкус на языке, который он почувствовал, когда попытался прочистить горло, подтверждал, что он напился, но он напрасно искал в памяти события прошлого дня. Мысль, что нужно позвать Люка Кэптхорна, чтобы узнать у него, который сегодня день, сильно его раздражала, и он оставил её, решив, что как-нибудь сам соберет вместе свои разбредшиеся мысли.
Он встал, потягивая затекшие конечности. Затем подошел к окну и отдернул штору, чтобы впустить утренний свет. День был солнечным, но туман все ещё стелился по земле, и густая роса покрывала растения; кусты в саду сверкали капельками воды, которые отражали солнечные лучи, отчего стали видны тысячи паутинок, не заметных при обычном освещении.
Он вернулся к столу, поднял стакан и покрутил его в руках, надеясь восстановить память о времени, когда он пил из него арманьяк. Ассоциаций не возникало, так что он поставил стакан обратно и взял в руки книгу. Это была вульгарная книжка в дешевой обложке — повесть для чтения в поезде, из тех, что тысячами продавали на станциях Лондона. Она называлась «Эликсир жизни», но автором повести был не Гаррисон Эйнсуорт, на обложке значилось: Люсьен де Терр.
При виде книги пульс Стерлинга участился от радости. За названием последовал целый ворох ассоциаций, пусть туманных и расплывчатых, напомнивших ему не столько о прошедшем дне, сколько о замысле, который занимал его много лет, и кульминация которого была так близка. Он знал, что что-то в этой повести позволило ему найти последний кусочек мозаики, над которой он ломал голову большую часть своей жизни. Пока он пролистывал страницы, желая убить время, какой-то незначительный эпизод запустил его вдохновение и привел к окончательному оформлению замысла, за успех которого он и выпил.
В течение недолгой, но ужасной паузы он не мог вспомнить свое озарение. Зато он вспомнил множество анекдотов о знаменитостях, которые проснулись с чувством, что ими решены величайшие загадки Вселенной — только для того, чтобы понять, что за ночь они все забыли или записали какую-то неразборчивую чушь, считая её во сне гениальной формулой.
Это сравнение наполнило его такой черной яростью, что он бы взвыл вслух, если бы тайна в этот момент не вернулась в его сознание с такой же силой, с какой она возникла в нем впервые. Он только удивился, как ему удалось усидеть в кресле, поняв её, и он даже смог закрыть книгу и положить её на стол, прежде чем пить бокал за бокалом — вместо того, чтобы рвануть в свою лабораторию и сделать все, что нужно.
Теперь он пошел вниз, но уже не торопясь, гордой походкой человека, собравшегося осуществить судьбоносный замысел. Пока он шел, спутанные воспоминания о годах попыток смешивались, варились и закипали в его сознании: в котле его прошлого, его развития, его интеллекта, его личности.
Его мыслями овладел напев, не заменяющий шторм воспоминаний, но заставляющий образы танцевать: глаз тритона, клык змеи в колдовском котле вари, лапку жабы и паслен, шерсть козла, хамелеон, кровь дракона, требуха, сердце, печень петуха, мандрагору, зверобой… в темноте вари настой…
Он шел в такт разворачивающейся строфе, подходя к лестнице в подвал, где он работал, начиная с той находки в старом тексте, написанном на пергаменте, которая впервые отправила его на поиск разъяснения самой важной тайны. С этого момента жизнь несла его на перекресток, перекресток под виселицей, одна дорога с которого вела в Рай, а другая прямо в Ад.
Он обладал всем необходимым оборудованием, а теперь ещё и всеми необходимыми знаниями. И он дисциплинировал свое тело, чтобы принять изобретенный им эликсир жизни.
Двенадцать долгих лет он ловил молнии и копил их магическую силу в мощных машинах из шеффилдской стали, готовясь ко дню, когда он сможет их использовать. Теперь, благодаря загадочному совпадению его интуиции и подсказки, полученной им от какого-то неизвестного Люсьена де Терра, он знал, что делать.
На подготовку разных механизмов у него ушло чуть больше часа. Ему бы пригодилась чужая помощь, но ему ни разу не пришло в голову позвать своего слугу. Люк был простым и суеверным человеком, он мог счесть всю процедуру дьявольской.
Подготовившись, Стерлинг разделся, занял положение между катодом и анодом огромной схемы и начал прикреплять электроды к своему телу: два к глазам, два к большим пальцам, два к животу, по одному к сердцу и паху.
Они замыкали тайную схему его тела, чье строение знал он один, они приведут жизненную силу к идеальному равновесию, наполнив его волшебной энергией, которая преобразит и оживит четыре составляющие организма, придав каждому атому его существа волшебную устойчивость, вернут ему молодость и дадут иммунитет к смерти.
Подготовившись, он встал, вытянув руки и подняв голову, и наслаждался моментом. Вся его жизнь, каждое сознательное усилие за последние годы вело к этому мигу.
Затем, без дальнейший церемоний, он протянул руку и щелкнул переключателем, который приводил аппарат в действие.
Его действие было не мгновенным, но скорым. Прошло не меньше семи секунд между включением и разрядом, но семь секунд могут заключать в себе немало тревоги и опасений, и пока они шли, Стерлинга посетило странное и ужасное чувство, что он находится не там, где ему кажется, и что показанные ему образы были лишь глупыми призраками, издевательским гротеском, присланным, чтобы сокрушить все его желания и устремления, его и идеалы и достижения, его знания и методы…
И это ужасное предчувствие было так сильно, что он изо всех сил выкрикнул «Нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Кто ты? — спросил Люк благоговейным шепотом, догадываясь, какой последует ответ.
— Я создатель материального мира, — ответил незнакомец. — Я создатель плоти и всех её желаний. Я архитектор похоти и алчности, чувственности и экстаза. Я Властелин Свободных, Защитник Проклинающих, а ты мой преданный слуга, моя верная плоть, мой сын.
— Ты настоящий? — спросил Люк, имея в виду: «Ты материален? Ты здесь во плоти?»
— Навеки и навсегда, — ответил Дьявол. — Я не исчезаю при свете и не торгуюсь из-за червоточин, что люди называют душами. Я во плоти и из плоти, и я являюсь моим преданным слугам в осязаемой форме, чтобы показать им, кто я. Моя любовь честна и материальна, а не призрачна и холодна Сын мой, желаешь ли ты моей любви?
Люк знал, что он вправе сказать «Да». Он знал, что он хочет сказать «Да». Он знал, что не скажи он «Да», щедрость хозяина превратится в оскорбленное достоинство.
Но почему-то он не мог заставить себя выговорить это слово.
Поэтому он был рад, что Дьявол, кажется, понял его колебания. Когда он увидел, что Дьявол улыбается ему, то испытал облегчение. И когда Дьявол подошел к нему, он почувствовал наслаждение поражением: знать, что слова не нужны, достаточно лишь отдаться.
Он знал, что член Дьявола будет огромным и холодным, но ему было все равно. Он знал, что испытает боль, если его возьмут таким способом, но был уверен, что перенесет её. Девственницы, которых он брал в золотые дни своей юности, принимали боль, хотя некоторые искусывали себе губы, чтобы не закричать, и он считал справедливым и правильным то, что произойдет. Он знал, что боль вскоре сменится гордостью и счастьем от того, что он отдает себя своему истинному отцу, творцу его плоти, создателю его чувств.
Он добровольно предложил себя.
Он добровольно освободил фаллос Дьявола от одежд, добровольно согрел его собственным ртом, добровольно играл со змеиным языком Дьявола. Добровольно он развернулся и затаил дыхание, ожидая момента входа, ожидая боль, но ожидая и радость…
Но он недооценивал боль.
Он окружал себя коконом радостных иллюзий, который не выдержал напора ворвавшегося в него убийственного орудия, разрывающего, жгущего, кипящего внутри, как раскаленное добела копьё, превращающего все в иссушающий слепящий свет.
Вильям де Лэнси неожиданно поднялся, вдруг почувствовав, что находится на грани сна, и резким рывком заставил себя проснуться. Трубка, которую он, по-видимому, держал в руке, упала на камень и откатилась в сторону.
Он испытывал занятное ощущение, будто он потерял сознание не на мгновенье, а на целую вечность. Он чувствовал, хотя непонятно, как можно такое почувствовать, что прошли годы — годы, в которые он вел фантастическую, удивительную жизнь, о подробностях которой он не мог ничего вспомнить.
Но это был все ещё 1872 год, он все ещё был в Египте, в пустыне к югу от Каира. Он видел тени, двигающиеся в обеих палатках. Лидиард уснул, но Таллентайр продолжал дежурить при нем; де Лэнси был рад, что кризис миновал и юноша будет жить. Иезуит без устали вышагивал туда и обратно, охваченный какими-то собственными тревогами, он явно не мог успокоиться даже для того, чтобы замереть и помолиться.
Де Лэнси до сих пор иногда пытался молиться, но молитвы стали простым притворством. Он был до обидного не способен верить ни в существование милостивого Бога-спасителя, как Мэллорн, ни в отсутствие какого-либо Бога вообще, как Таллентайр. Де Лэнси сомневался — и боялся того, в чем сомневался. В его мире явно существовало что-то сверхъестественное, но он не имел представления о том, чем бы оно могло быть.
Если бы окружившие его тени начали уводить и его в какую-нибудь мистическую темную пропасть, то де Лэнси пришел бы в ужас, но никогда не заявил бы, как наверняка заявил бы Таллентайр, что это невозможно и не может быть никогда.
Здесь, в Египте, он ощущал близость иного мира. Он думал, каково это — жить на земле фараонов, когда мир был юн и боги с головами птиц и зверей бродили по земле, а человек отправлялся на ту сторону смерти со своими слугами и деньгами, чтобы купить подходящее местечко в раю. Де Лэнси не мог представить себя в роли фараона, но легко воображал жрецом или торговцем. Он представлял себя хозяином рабов, храбрым и загадочным господином. Он мог бы стать строителем империи, огромной и потрясающей. Однако в колониальную службу и в будущее империи королевы Виктории он верил не больше, чем в Бога.
Он почти что заснул снова, но остановил себя также резко, как в прошлый раз. К его удивлению, рядом с ним стоял человек, силуэт, заслонивший звезды: загадочный человек, который мог прийти только из пустыни.
— Это можно сделать, — тихо сказал человек, пока де Лэнси силился различить его затененные черты. — Время не в силах удержать тех, кто знает его тайны. Но нужно заплатить цену. Те, кто поворачивается спиной к будущему, не могут оставаться в нем и должны умереть. Сменил бы ты будущее на прошлое, если бы смог?
Таллентайр, как знал де Лэнси, с презрением бы ответил, что это невозможно, и отказался бы. Но де Лэнси заразился любопытством, словно он получил дар интуиции, который подсказывал ему, что незнакомец говорит ему чистую правду, и что действительно существует возможность, которую можно принять или навсегда утратить.
— Да, — сказал он, мысленно гордясь своей храбростью. — Я бы поставил весь мир на кон, если бы у меня был шанс начать новую и лучшую жизнь, чем эта.
— Смерть, — сказал темный человек с сожалением в голосе, — не безболезненна. Ты свободен отказаться.
— Свободен, — согласился де Лэнси. — И свобода — это то, о чем я мечтаю больше всего!
Лишь произнеся эти слова, он понял, что действительно желает свободы больше всего на свете. Раньше он и не думал, что желает её столь страстно. Но дело обстояло именно так.
Неожиданно, без особых на то причин, он наклонился, чтобы поднять свою трубку, и сунул руку в трещину между камнями, куда она закатилась. Когда жало скорпиона только коснулось его руки, он подумал, что это всего лишь укол — но затем он почувствовал, как яд распространяется по его кровеносным сосудам, как огненный прилив. Он прошептал: «Благодарю», и мир начал исчезать.
Он недооценил боль, которую ему пришлось пережить, пока будущее вырывали из его живой плоти. Ему недоставало воображения, чтобы представить её себе как следует, и пока яд заставлял его безумно извиваться, корчиться и блевать на острые камни, он понял, что не может в итоге вынести боль, на которую дал согласие.
В любом случае, может он вынести боль или нет, было уже не важно. Она пришла к нему, и весь мир превратился в невыносимый свет.
Джейсон Стерлинг медленно просыпался, ощущая всем телом неудобство. Его конечности болели — как им и следовало, учитывая то, что он заснул полностью одетым в старом, обтянутом кожей кресле, — а его голова была полна тумана. Рот пересох, и язык казался неестественно большим.
Он открыл глаза, чтобы оглядеться, но окружающая обстановка его не сильно удивила. Он был в библиотеке и рассматривал корешки книг, расставленных на полках. Он не помнил, почему спал здесь, но на столе перед креслом стоял пустой кувшин и стакан для бренди, и лежала книга. Кислый привкус на языке, который он почувствовал, когда попытался прочистить горло, подтверждал, что он напился, но он напрасно искал в памяти события прошлого дня. Мысль, что нужно позвать Люка Кэптхорна, чтобы узнать у него, который сегодня день, сильно его раздражала, и он оставил её, решив, что как-нибудь сам соберет вместе свои разбредшиеся мысли.
Он встал, потягивая затекшие конечности. Затем подошел к окну и отдернул штору, чтобы впустить утренний свет. День был солнечным, но туман все ещё стелился по земле, и густая роса покрывала растения; кусты в саду сверкали капельками воды, которые отражали солнечные лучи, отчего стали видны тысячи паутинок, не заметных при обычном освещении.
Он вернулся к столу, поднял стакан и покрутил его в руках, надеясь восстановить память о времени, когда он пил из него арманьяк. Ассоциаций не возникало, так что он поставил стакан обратно и взял в руки книгу. Это была вульгарная книжка в дешевой обложке — повесть для чтения в поезде, из тех, что тысячами продавали на станциях Лондона. Она называлась «Эликсир жизни», но автором повести был не Гаррисон Эйнсуорт, на обложке значилось: Люсьен де Терр.
При виде книги пульс Стерлинга участился от радости. За названием последовал целый ворох ассоциаций, пусть туманных и расплывчатых, напомнивших ему не столько о прошедшем дне, сколько о замысле, который занимал его много лет, и кульминация которого была так близка. Он знал, что что-то в этой повести позволило ему найти последний кусочек мозаики, над которой он ломал голову большую часть своей жизни. Пока он пролистывал страницы, желая убить время, какой-то незначительный эпизод запустил его вдохновение и привел к окончательному оформлению замысла, за успех которого он и выпил.
В течение недолгой, но ужасной паузы он не мог вспомнить свое озарение. Зато он вспомнил множество анекдотов о знаменитостях, которые проснулись с чувством, что ими решены величайшие загадки Вселенной — только для того, чтобы понять, что за ночь они все забыли или записали какую-то неразборчивую чушь, считая её во сне гениальной формулой.
Это сравнение наполнило его такой черной яростью, что он бы взвыл вслух, если бы тайна в этот момент не вернулась в его сознание с такой же силой, с какой она возникла в нем впервые. Он только удивился, как ему удалось усидеть в кресле, поняв её, и он даже смог закрыть книгу и положить её на стол, прежде чем пить бокал за бокалом — вместо того, чтобы рвануть в свою лабораторию и сделать все, что нужно.
Теперь он пошел вниз, но уже не торопясь, гордой походкой человека, собравшегося осуществить судьбоносный замысел. Пока он шел, спутанные воспоминания о годах попыток смешивались, варились и закипали в его сознании: в котле его прошлого, его развития, его интеллекта, его личности.
Его мыслями овладел напев, не заменяющий шторм воспоминаний, но заставляющий образы танцевать: глаз тритона, клык змеи в колдовском котле вари, лапку жабы и паслен, шерсть козла, хамелеон, кровь дракона, требуха, сердце, печень петуха, мандрагору, зверобой… в темноте вари настой…
Он шел в такт разворачивающейся строфе, подходя к лестнице в подвал, где он работал, начиная с той находки в старом тексте, написанном на пергаменте, которая впервые отправила его на поиск разъяснения самой важной тайны. С этого момента жизнь несла его на перекресток, перекресток под виселицей, одна дорога с которого вела в Рай, а другая прямо в Ад.
Он обладал всем необходимым оборудованием, а теперь ещё и всеми необходимыми знаниями. И он дисциплинировал свое тело, чтобы принять изобретенный им эликсир жизни.
Двенадцать долгих лет он ловил молнии и копил их магическую силу в мощных машинах из шеффилдской стали, готовясь ко дню, когда он сможет их использовать. Теперь, благодаря загадочному совпадению его интуиции и подсказки, полученной им от какого-то неизвестного Люсьена де Терра, он знал, что делать.
На подготовку разных механизмов у него ушло чуть больше часа. Ему бы пригодилась чужая помощь, но ему ни разу не пришло в голову позвать своего слугу. Люк был простым и суеверным человеком, он мог счесть всю процедуру дьявольской.
Подготовившись, Стерлинг разделся, занял положение между катодом и анодом огромной схемы и начал прикреплять электроды к своему телу: два к глазам, два к большим пальцам, два к животу, по одному к сердцу и паху.
Они замыкали тайную схему его тела, чье строение знал он один, они приведут жизненную силу к идеальному равновесию, наполнив его волшебной энергией, которая преобразит и оживит четыре составляющие организма, придав каждому атому его существа волшебную устойчивость, вернут ему молодость и дадут иммунитет к смерти.
Подготовившись, он встал, вытянув руки и подняв голову, и наслаждался моментом. Вся его жизнь, каждое сознательное усилие за последние годы вело к этому мигу.
Затем, без дальнейший церемоний, он протянул руку и щелкнул переключателем, который приводил аппарат в действие.
Его действие было не мгновенным, но скорым. Прошло не меньше семи секунд между включением и разрядом, но семь секунд могут заключать в себе немало тревоги и опасений, и пока они шли, Стерлинга посетило странное и ужасное чувство, что он находится не там, где ему кажется, и что показанные ему образы были лишь глупыми призраками, издевательским гротеском, присланным, чтобы сокрушить все его желания и устремления, его и идеалы и достижения, его знания и методы…
И это ужасное предчувствие было так сильно, что он изо всех сил выкрикнул «Нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55