На некоторое время он остановился, чтобы раздвинуть её ягодицы и посмотреть на её анальное отверстие. Затем он начал очень подробно рассказывать ей, какой уродливой и отвратительной она является. Слова изливались из его рта потоком оскорблений — казалось, он скорее выплевывал, чем выговаривал их; осмысленные фразы сопровождались разнообразно составленными непристойностями. Рассказ приобрел определенный ритм, он выходил легко и машинально, выдавая заведенную практику. Слышала ли Геката этот монолог раньше, или он испытывался на ком-то другом — этого наблюдавший Харкендер сказать не мог.
Девушка никак не показывала, что понимает сказанное. Казалось, поток ругани истекает, не касаясь её, словно он адресован кому-то другому, а Гекату просто используют в качестве детали обстановки.
Отсутствие реакции раздражало человека — или это было именно то, что ему требовалось? Постепенно град оскорблений стал ещё более яростным, более злобным, пока человек не потянулся и не схватил Гекату за волосы, и начал дергать, а потом выкручивать её голову в разные стороны, грубо и ритмично.
Это, должно быть, было очень больно, но девушка не закричала и сдерживала слезы. Мужчина сел на неё верхом, продолжая дергать её за волосы. Словно она была лошадью, с которой следовало жестоко обращаться, чтобы объездить.
Теперь у него возникла эрекция, хотя член пока недостаточно отвердел. Мужчина начал возбуждаться, что явно достигалось с большим трудом. Его лицо стало маской порочной твари, получающей наказание от своего хозяина: дикое, полное страха и жестокой боли.
Харкендер оторвался от смотровой щели, возвращаясь в спокойную темноту. Его сердце колотилось, но его бы стошнило от наблюдения за завершением унизительного действа. Он обнаружил, что находится на пределе возбуждения, но это не имело отношения к похоти или чему-то подобному. В душе он кричал Гекате, требуя, чтобы она сопротивлялась и ударила в ответ. Он желал, чтобы она стала тем, кем воистину была, скинула слабое и грязное существо с постели и разорвала на тысячу частей, превратив в кровавое месиво на прокорм лондонским оборотням или крысам, заполнившим тесные и темные подвалы столицы.
Харкендер не думал, что способен на такое отвращение. Он скорее ожидал от себя циничного интереса и был уверен, что когда он снова окажется в большом мире, в этом будет заключаться его первая и единственная реакция.
«Что ты сделал со мной, Зиофелон? — возопил он молча. — Не вселил ли ты в меня душу Корделии вместо моей собственной? Где моя сила, которую ты так ценил? Где способность переносить грязь и низость мира?»
В его укрытии ему не явилось никакой подсказки. В комнате, куда он не желал заглядывать, не было ничего, кроме пота и горя, ничто не мешало уродливому совокуплению, которое совершалось только благодаря расчетливой жестокости и извращенности, за отсутствием каких-либо естественных возможностей.
Сверхъестественная сила не пробуждалась в несчастной шлюхе, в измученном теле не осознающей себя ведьмы не рождалась магическая власть.
Когда Харкендер, наконец, снова приник к смотровой щели, Геката была одна. Она молча лежала ничком на кровати. Она бы показалась мертвой, если бы не её кривые плечи, слабо подымавшиеся и опускавшиеся, что доказывало, что она все ещё жива и дышит. Не было ни крови, ни самых малых синяков.
В доме стояла тишина. Так продолжалось около дюжины минут.
Затем из комнаты напротив послышался приглушенный звук розги, ритмично опускающейся на кожу. По звуку Харкендер понял, что удары наносились с большой силой, и не удивился, различив сдавленные стоны боли — которые наверняка были бы криками, если бы их не сдерживал кляп.
Сначала Геката, казалось, не слышала звуков, но неожиданно она словно поняла, что они означали. Горбунья вскочила с кровати, словно испуганный зверь. Она вся затряслась, её скрюченные пальцы рук разорвали воздух так, словно это были когти. Наблюдателю показалось, что некоторое время она не понимала, человек она или дикое животное — он думал даже не о волках или кошках, а о чем-то гораздо более свирепом и неслыханном.
Когда она спрыгнула с кровати и подбежала к двери, семеня, как гигантский паук, Харкендер понял, что час пришел. Он почувствовал пронизывающий горячий порыв ветра и отошел от смотровой щели, сглотнув от неожиданного приступа тошноты. Его зрение помутнело, и он не сразу смог нащупать замок, закрывавший дверь тайной комнаты. К тому времени, когда он, наконец, выбрался в коридор и подошел к комнате напротив, дверь её уже была открыта, и Геката зашла внутрь. Он услышал рёв, достойный какого-нибудь легендарного чудовища.
Харкендер немедленно отшатнулся, как только заглянул внутрь, и спрятался за дверью, тесно прижавшись к стене. Он не мог пройти в комнату.
Софи, вся в кровоточащих ранах от розги, лежала на полу и извивалась как червь, не находя присутствия духа, чтобы встать и сбежать.
Геката больше не выглядела диким зверем. Она вернулась к прежнему облику и казалась спокойной, даже безмятежной, но её глаза были холодны и тверды, как камень, и слепы ко всему, кроме лица, на которое она смотрела. Она вытянула руки, будто бы желая помочь Софи — но без помощи глаз, занятых своей работой, руки лишь бессмысленно хватали воздух.
Палач Софи завис над полом, словно подвешенный на невидимой виселице. Его взгляд был прикован к горгоньему взору Гекаты, а тело начало вращаться, жестоко сворачивая его шею. Розга в его руке начала извиваться как живая, как посох Аарона, превратившийся в змею.
Затем появилась миссис Муррелл и попыталась войти в комнату, но Харкендер схватил её за руку и не пустил туда; он не знал, что сделала бы Геката, реши кто-либо вмешаться. Вместе они наблюдали за продолжением пытки. Харкендер снова онемел от ужаса — как и тогда, когда наблюдал за развратными действиями красноглазого мужчины; почему так случилось, он не понимал.
«Я должен быть сильнее, — говорил он себе. — Я должен контролировать эту глупую, жалкую плоть, которой обросли мои обожженные кости. Я должен сдерживать свои чувства, как я умел это раньше, позволяя себе лишь полезные эмоции и запрещая слабые и мягкосердечные. Я обязан, иначе как я могу заслужить доверие Зиофелона?».
К тому времени как Софи, наконец, сумела отползти, кровь из её ран уже стекала по ногам, и она билась в истерике от ужаса. Миссис Муррелл помогла перепуганной девушке встать и вытянула её прочь из комнаты в коридор, где чьи-то руки подхватили несчастную.
Харкендер удерживал миссис Муррелл ещё какое-то время, пока Геката не повернулась, чтобы посмотреть на них. Тогда он отпустил владелицу борделя и осторожно подтолкнул, чтобы та развернулась и убежала, — а сам остался стоять и был рад почувствовать, что успокоился. Ему, наконец, удалось добиться равнодушия хотя бы по отношению к разорванной на части жертве Гекаты.
Не отводя взгляда от ведьмы, Харкендер бережно прикрыл дверь, оставив их двоих наедине с оторванной головой, зависшей в воздухе в шести футах от пола. Окровавленная розга продолжала цепляться за голову, извиваясь, как змея.
Геката блаженно улыбалась, как невинный, который только что съел плод с древа познания и начинает познавать всю гамму ощущений от разнообразия человеческого знания и понимания.
— Овладей моей душой, — сказал Харкендер ровным голосом, прекрасно зная, что сейчас в нем говорит воплощение Зиофелона. — Я добровольно отдаю её тебе, ты должна это понимать. Это все, что я прошу тебя увидеть, постичь и принять: там, где двое, возможно только недоверие, но там, где трое, не устоит никто. Уничтожь, что желаешь, в мире людей, но не касайся ангелов. Я знаю, что должно быть сделано и будет сделано, потому что я долго ждал этого момента. Овладей моей душой, и ты увидишь — все знание здесь, оно ждет, чтобы его приняли и использовали.
До того, как его одеревеневший язык произнес эти слова, Харкендер не знал, что собирается сказать. Он не знал, в чем состояла цель Зиофелона, до того как услышал собственную речь. Теперь он понял ощущения Дэвида Лидиарда, почувствовал, каково быть инструментом, лишенным доверия и информации, — но принял эту необходимость. Он не восстал против тщеславия и жестокости своего хозяина. Вместо этого он прислушался.
Он прислушался и понял, что и почему делал Зиофелон. «Я — плод с дерева познания, подумал он. Я — способ показать ей, что она обнажена и не одинока. И я — убежище, предложенное ей Зиофелоном со всей искренностью, в надежде сделать её другом, а не врагом».
Он также понял, и даже слишком хорошо, что это может и не сработать, он смертельно рисковал. Все балансировало на краю пропасти — решительно всё!
Горячий ветер иссушил его душу, как стрела, пронизав его легкие.
— Что ты предлагаешь? — спросила Геката мерным голосом, глядя в самые глубины его души. Это не был её собственный голос — в любом случае, голос, который бы никто и никогда не услышал из её уст.
Расслабляться было рано, и слишком рано думать о победе. Но это был шаг вперед, и весьма существенный.
— Годится только одно, — сами собой выговорили его губы: — Обмен заложниками и объединение усилий. Втроем мы должны создать провидца и вместе наблюдать его откровение. Мы не вправе продолжать обманывать друг друга. Там, где двое, возможно лишь недоверие, но там, где трое — никто не устоит. Мир изменился, в нем слишком много пустоты, и тьмы, и неизвестности. Если мы не сумеем объединить наших лучших и храбрейших слуг, то все вскоре буде потеряно. Завладей моей душой, и ты увидишь это. Отдай свою душу мне, и третий отдаст свою душу нам обоим. Это единственный способ, потому что там, где есть трое, должно стать ещё больше, и только в союзе заключается безопасность. Это главное из того, что я узнал, и это лучшее, что я предлагаю разделить.
Внутри него метался шторм, достигающий самых тайных уголков души и вычищающий память и понимание. Когти Ангела Боли сжимали его сердце. Но он держался, теперь он был сильнее. Несмирённая жалость, которая недолго владела его плотью, не могла обратиться сама на себя. Он держался, как подобало вестнику бога.
— На моей территории, — сказала Геката холодно, — и в удобное мне время. На таких условиях я согласна.
Пронесшееся облегчение было не его облегчением, и охватившее его слабое чувство победы было не его чувством. План был не его планом, и он был лишь пешкой в игре, которой могли бы пожертвовать, если бы Геката отказалась от его души и не увидела, что начертал Зиофелон на множестве граней его существа. Однако это пока не имело значения, потому что он был свободен — по крайней мере, сейчас. Когда он открыл дверь и выбрался наружу, то не знал, что делать и куда идти, и мог делать все, что угодно, все, что подскажет его глупое сердце или предпочтет его разум.
Он сбежал вниз по ступеням, зная, что нужно уйти прочь из дома, хотя нельзя уйти от судьбы. И он бежал: первая мысль, которая посетила блаженную пустоту его неуверенного сознания, состояла в том, что нужно спасти Корделию любой ценой, и когда он уловил эту мысль, ему уже не нужно было подсказывать, что делать.
Он понятия не имел, насколько это возможно, но в краткий момент свободы это было единственное, чего он желал.
Побуждаемый любовью — или, по крайней мере, жалостью — и возбуждением от полученной свободы, он распахнул дверь потасканного заведения миссис Муррелл и выбежал в ночь.
Где-то позади, он знал, так же свободна стала девушка-ведьма. Она могла снова обратиться к жуткой оторванной голове, которую продолжала удерживать в воздухе силой своей воли: прекрасный трофей своего первого вторжения в глупый и больной мир людей.
7
После некоторого молчания Лидиард произнес:
— Что бы нам ни предстояло тут выяснить, это будет не совсем то, чему учились Адам и Ева, так как мы уже одеты. И мы знаем значение наготы.
Это была шутка. Харкендер не засмеялся, но разглядел в словах определенный резон. Борись со страхом, пристыди Дьявола насмешкой.
— Одеты мы неудобно, — согласился он, вытирая пот со лба. Он знал, что Лидиарду бесполезно объяснять, что нагота Адама и Евы была наготой не тела, но души, и что, когда придет время, они действительно окажутся обнаженными перед Творцами. Лидиард это и так знал.
Харкендер снял верхнюю одежду, аккуратно сворачивая её, хотя понимал, насколько абсурдно беспокоиться об этом. Выпустив рубашку из брюк и расстегнув ремень, он почувствовал себя лучше. Подойдя к ближайшему пруду и взглянув на свое отражение, он убедился, что это его прежнее лицо, такое же красивое, каким оно всегда было.
«Я оставался красивым, — подумал он, — долгое время после того как научился ценить старение».
— Добраться сюда было нелегко, — осторожно сказал Лидиард. — Я бы не хотел слишком часто повторять это путешествие.
Харкендер сдержал смех. Он сжал запястье правой руки кистью левой и поднес руки к лицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Девушка никак не показывала, что понимает сказанное. Казалось, поток ругани истекает, не касаясь её, словно он адресован кому-то другому, а Гекату просто используют в качестве детали обстановки.
Отсутствие реакции раздражало человека — или это было именно то, что ему требовалось? Постепенно град оскорблений стал ещё более яростным, более злобным, пока человек не потянулся и не схватил Гекату за волосы, и начал дергать, а потом выкручивать её голову в разные стороны, грубо и ритмично.
Это, должно быть, было очень больно, но девушка не закричала и сдерживала слезы. Мужчина сел на неё верхом, продолжая дергать её за волосы. Словно она была лошадью, с которой следовало жестоко обращаться, чтобы объездить.
Теперь у него возникла эрекция, хотя член пока недостаточно отвердел. Мужчина начал возбуждаться, что явно достигалось с большим трудом. Его лицо стало маской порочной твари, получающей наказание от своего хозяина: дикое, полное страха и жестокой боли.
Харкендер оторвался от смотровой щели, возвращаясь в спокойную темноту. Его сердце колотилось, но его бы стошнило от наблюдения за завершением унизительного действа. Он обнаружил, что находится на пределе возбуждения, но это не имело отношения к похоти или чему-то подобному. В душе он кричал Гекате, требуя, чтобы она сопротивлялась и ударила в ответ. Он желал, чтобы она стала тем, кем воистину была, скинула слабое и грязное существо с постели и разорвала на тысячу частей, превратив в кровавое месиво на прокорм лондонским оборотням или крысам, заполнившим тесные и темные подвалы столицы.
Харкендер не думал, что способен на такое отвращение. Он скорее ожидал от себя циничного интереса и был уверен, что когда он снова окажется в большом мире, в этом будет заключаться его первая и единственная реакция.
«Что ты сделал со мной, Зиофелон? — возопил он молча. — Не вселил ли ты в меня душу Корделии вместо моей собственной? Где моя сила, которую ты так ценил? Где способность переносить грязь и низость мира?»
В его укрытии ему не явилось никакой подсказки. В комнате, куда он не желал заглядывать, не было ничего, кроме пота и горя, ничто не мешало уродливому совокуплению, которое совершалось только благодаря расчетливой жестокости и извращенности, за отсутствием каких-либо естественных возможностей.
Сверхъестественная сила не пробуждалась в несчастной шлюхе, в измученном теле не осознающей себя ведьмы не рождалась магическая власть.
Когда Харкендер, наконец, снова приник к смотровой щели, Геката была одна. Она молча лежала ничком на кровати. Она бы показалась мертвой, если бы не её кривые плечи, слабо подымавшиеся и опускавшиеся, что доказывало, что она все ещё жива и дышит. Не было ни крови, ни самых малых синяков.
В доме стояла тишина. Так продолжалось около дюжины минут.
Затем из комнаты напротив послышался приглушенный звук розги, ритмично опускающейся на кожу. По звуку Харкендер понял, что удары наносились с большой силой, и не удивился, различив сдавленные стоны боли — которые наверняка были бы криками, если бы их не сдерживал кляп.
Сначала Геката, казалось, не слышала звуков, но неожиданно она словно поняла, что они означали. Горбунья вскочила с кровати, словно испуганный зверь. Она вся затряслась, её скрюченные пальцы рук разорвали воздух так, словно это были когти. Наблюдателю показалось, что некоторое время она не понимала, человек она или дикое животное — он думал даже не о волках или кошках, а о чем-то гораздо более свирепом и неслыханном.
Когда она спрыгнула с кровати и подбежала к двери, семеня, как гигантский паук, Харкендер понял, что час пришел. Он почувствовал пронизывающий горячий порыв ветра и отошел от смотровой щели, сглотнув от неожиданного приступа тошноты. Его зрение помутнело, и он не сразу смог нащупать замок, закрывавший дверь тайной комнаты. К тому времени, когда он, наконец, выбрался в коридор и подошел к комнате напротив, дверь её уже была открыта, и Геката зашла внутрь. Он услышал рёв, достойный какого-нибудь легендарного чудовища.
Харкендер немедленно отшатнулся, как только заглянул внутрь, и спрятался за дверью, тесно прижавшись к стене. Он не мог пройти в комнату.
Софи, вся в кровоточащих ранах от розги, лежала на полу и извивалась как червь, не находя присутствия духа, чтобы встать и сбежать.
Геката больше не выглядела диким зверем. Она вернулась к прежнему облику и казалась спокойной, даже безмятежной, но её глаза были холодны и тверды, как камень, и слепы ко всему, кроме лица, на которое она смотрела. Она вытянула руки, будто бы желая помочь Софи — но без помощи глаз, занятых своей работой, руки лишь бессмысленно хватали воздух.
Палач Софи завис над полом, словно подвешенный на невидимой виселице. Его взгляд был прикован к горгоньему взору Гекаты, а тело начало вращаться, жестоко сворачивая его шею. Розга в его руке начала извиваться как живая, как посох Аарона, превратившийся в змею.
Затем появилась миссис Муррелл и попыталась войти в комнату, но Харкендер схватил её за руку и не пустил туда; он не знал, что сделала бы Геката, реши кто-либо вмешаться. Вместе они наблюдали за продолжением пытки. Харкендер снова онемел от ужаса — как и тогда, когда наблюдал за развратными действиями красноглазого мужчины; почему так случилось, он не понимал.
«Я должен быть сильнее, — говорил он себе. — Я должен контролировать эту глупую, жалкую плоть, которой обросли мои обожженные кости. Я должен сдерживать свои чувства, как я умел это раньше, позволяя себе лишь полезные эмоции и запрещая слабые и мягкосердечные. Я обязан, иначе как я могу заслужить доверие Зиофелона?».
К тому времени как Софи, наконец, сумела отползти, кровь из её ран уже стекала по ногам, и она билась в истерике от ужаса. Миссис Муррелл помогла перепуганной девушке встать и вытянула её прочь из комнаты в коридор, где чьи-то руки подхватили несчастную.
Харкендер удерживал миссис Муррелл ещё какое-то время, пока Геката не повернулась, чтобы посмотреть на них. Тогда он отпустил владелицу борделя и осторожно подтолкнул, чтобы та развернулась и убежала, — а сам остался стоять и был рад почувствовать, что успокоился. Ему, наконец, удалось добиться равнодушия хотя бы по отношению к разорванной на части жертве Гекаты.
Не отводя взгляда от ведьмы, Харкендер бережно прикрыл дверь, оставив их двоих наедине с оторванной головой, зависшей в воздухе в шести футах от пола. Окровавленная розга продолжала цепляться за голову, извиваясь, как змея.
Геката блаженно улыбалась, как невинный, который только что съел плод с древа познания и начинает познавать всю гамму ощущений от разнообразия человеческого знания и понимания.
— Овладей моей душой, — сказал Харкендер ровным голосом, прекрасно зная, что сейчас в нем говорит воплощение Зиофелона. — Я добровольно отдаю её тебе, ты должна это понимать. Это все, что я прошу тебя увидеть, постичь и принять: там, где двое, возможно только недоверие, но там, где трое, не устоит никто. Уничтожь, что желаешь, в мире людей, но не касайся ангелов. Я знаю, что должно быть сделано и будет сделано, потому что я долго ждал этого момента. Овладей моей душой, и ты увидишь — все знание здесь, оно ждет, чтобы его приняли и использовали.
До того, как его одеревеневший язык произнес эти слова, Харкендер не знал, что собирается сказать. Он не знал, в чем состояла цель Зиофелона, до того как услышал собственную речь. Теперь он понял ощущения Дэвида Лидиарда, почувствовал, каково быть инструментом, лишенным доверия и информации, — но принял эту необходимость. Он не восстал против тщеславия и жестокости своего хозяина. Вместо этого он прислушался.
Он прислушался и понял, что и почему делал Зиофелон. «Я — плод с дерева познания, подумал он. Я — способ показать ей, что она обнажена и не одинока. И я — убежище, предложенное ей Зиофелоном со всей искренностью, в надежде сделать её другом, а не врагом».
Он также понял, и даже слишком хорошо, что это может и не сработать, он смертельно рисковал. Все балансировало на краю пропасти — решительно всё!
Горячий ветер иссушил его душу, как стрела, пронизав его легкие.
— Что ты предлагаешь? — спросила Геката мерным голосом, глядя в самые глубины его души. Это не был её собственный голос — в любом случае, голос, который бы никто и никогда не услышал из её уст.
Расслабляться было рано, и слишком рано думать о победе. Но это был шаг вперед, и весьма существенный.
— Годится только одно, — сами собой выговорили его губы: — Обмен заложниками и объединение усилий. Втроем мы должны создать провидца и вместе наблюдать его откровение. Мы не вправе продолжать обманывать друг друга. Там, где двое, возможно лишь недоверие, но там, где трое — никто не устоит. Мир изменился, в нем слишком много пустоты, и тьмы, и неизвестности. Если мы не сумеем объединить наших лучших и храбрейших слуг, то все вскоре буде потеряно. Завладей моей душой, и ты увидишь это. Отдай свою душу мне, и третий отдаст свою душу нам обоим. Это единственный способ, потому что там, где есть трое, должно стать ещё больше, и только в союзе заключается безопасность. Это главное из того, что я узнал, и это лучшее, что я предлагаю разделить.
Внутри него метался шторм, достигающий самых тайных уголков души и вычищающий память и понимание. Когти Ангела Боли сжимали его сердце. Но он держался, теперь он был сильнее. Несмирённая жалость, которая недолго владела его плотью, не могла обратиться сама на себя. Он держался, как подобало вестнику бога.
— На моей территории, — сказала Геката холодно, — и в удобное мне время. На таких условиях я согласна.
Пронесшееся облегчение было не его облегчением, и охватившее его слабое чувство победы было не его чувством. План был не его планом, и он был лишь пешкой в игре, которой могли бы пожертвовать, если бы Геката отказалась от его души и не увидела, что начертал Зиофелон на множестве граней его существа. Однако это пока не имело значения, потому что он был свободен — по крайней мере, сейчас. Когда он открыл дверь и выбрался наружу, то не знал, что делать и куда идти, и мог делать все, что угодно, все, что подскажет его глупое сердце или предпочтет его разум.
Он сбежал вниз по ступеням, зная, что нужно уйти прочь из дома, хотя нельзя уйти от судьбы. И он бежал: первая мысль, которая посетила блаженную пустоту его неуверенного сознания, состояла в том, что нужно спасти Корделию любой ценой, и когда он уловил эту мысль, ему уже не нужно было подсказывать, что делать.
Он понятия не имел, насколько это возможно, но в краткий момент свободы это было единственное, чего он желал.
Побуждаемый любовью — или, по крайней мере, жалостью — и возбуждением от полученной свободы, он распахнул дверь потасканного заведения миссис Муррелл и выбежал в ночь.
Где-то позади, он знал, так же свободна стала девушка-ведьма. Она могла снова обратиться к жуткой оторванной голове, которую продолжала удерживать в воздухе силой своей воли: прекрасный трофей своего первого вторжения в глупый и больной мир людей.
7
После некоторого молчания Лидиард произнес:
— Что бы нам ни предстояло тут выяснить, это будет не совсем то, чему учились Адам и Ева, так как мы уже одеты. И мы знаем значение наготы.
Это была шутка. Харкендер не засмеялся, но разглядел в словах определенный резон. Борись со страхом, пристыди Дьявола насмешкой.
— Одеты мы неудобно, — согласился он, вытирая пот со лба. Он знал, что Лидиарду бесполезно объяснять, что нагота Адама и Евы была наготой не тела, но души, и что, когда придет время, они действительно окажутся обнаженными перед Творцами. Лидиард это и так знал.
Харкендер снял верхнюю одежду, аккуратно сворачивая её, хотя понимал, насколько абсурдно беспокоиться об этом. Выпустив рубашку из брюк и расстегнув ремень, он почувствовал себя лучше. Подойдя к ближайшему пруду и взглянув на свое отражение, он убедился, что это его прежнее лицо, такое же красивое, каким оно всегда было.
«Я оставался красивым, — подумал он, — долгое время после того как научился ценить старение».
— Добраться сюда было нелегко, — осторожно сказал Лидиард. — Я бы не хотел слишком часто повторять это путешествие.
Харкендер сдержал смех. Он сжал запястье правой руки кистью левой и поднес руки к лицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55