— Она громко рассмеялась, видя, как краска гнева залила лицо Хью, и поспешно добавила: — Обещаю, что все объясню, но не рычи на меня здесь. Ты до смерти напугаешь слуг, которые по непонятной причине испытывают передо мной благоговейный страх. Пойдем, возьмем лошадей и ускачем отсюда.
Столь легко данное обещание все объяснить и дразнящий тон могли бы заставить Хью улыбнуться, но лишь подлили масло в огонь. Он почувствовал на мгновение симпатию к Люзорсу. Если Одрис назначила тому свидание в конюшне, а теперь приглашает его вместе проехаться верхом, то не удивительно, что Люзорс попытался овладеть ею. В этот момент и сам Хью не отказался бы схватить ее и задать «хорошую встряску», но она упорхнула своим легким быстрым шагом, однако, не пройдя и полпути до конюшни, остановилась и повернулась, ожидая его. Он внезапно вспомнил, как Бруно, сердясь, говорил о склонности Одрис посмеяться над кем-нибудь, а затем исчезать, уходя от наказания. Но Бруно ее брат, и он любит ее до безумия. Она не может играть со мной в такие игры, с яростью подумал он.
— Бруно предупреждал меня о твоих привычках, — сказал он, когда шел к ней, и они вместе продолжили путь. — Как ты заставляешь его смеяться и он забывает бранить тебя. Но со мной такие штучки не пройдут. Я очень упрям, и у меня хорошая память. Я не забуду: ты обещала рассказать, что вы делали в конюшне.
— Но это место, где я обычно провожу время, — сказала Одрис, смотря на него пристальным и искренним взглядом своих прозрачных, как вода, глаз. — Я обучаю соколов, во всяком случае большинство из них, а наш сокольничий Нильс мне в этом помогает.
Хью снова замер, остановившись и свирепо глядя на нее, хоть и не совсем уверенный в том, что она разыгрывает его, но, наконец, вспомнил, как Бруно, восклицал, что она «все еще лазает», и ее заверения насчет пастухов, следящих за ней, дабы удостовериться, что она не сорвется. Это вполне доказывало правоту ее слов, но было столь потрясающим и необычным для Хью, что тот, уставившись на нее, застыл как вкопанный. С растущим нетерпением Одрис взяла его за запястье и потянула в конюшню. Она приказала грумам оседлать ее лошадь и жеребца для Хью, затем обернулась к нему.
— Мне, должно быть, не следует заниматься этим самой, — продолжала она, как будто он обвинял ее в нерадивом исполнении своих обязанностей, — так как они будут приучены только к женскому глазу. Это не годится, потому что запускают их в основном мой дядя и те, кому он их дарит.
Хью закрыл глаза, опять разрываясь между сильным желанием рассмеяться и глубоким мучительным чувством гнева. Она ответила на его вопрос, но не дала ответа на то, что под ним подразумевалось. Он искоса следил за Одрис.
— Для женщины необычно ловить соколов или приручать их, — сказал он, — но это тем не менее не объясняет, почему ты выбралась на рассвете из своей комнаты и пошла в конюшню. Я тебе уже сказал, что меня нелегко сбить с толку, и ты обещала дать объяснение.
— Выбралась? — повторила Одрис, которую удивило не только само слово, но и тон, с которым Хью его произнес. Затем ее глаза расширились, и она снова разразилась смехом. — Неужто ты думаешь, что я отправилась на встречу с этим безмозглым мешком тщеславия? О, Хью, это совсем не то. Я уверена, что единорог не сомневается в непорочности своей девы! Тем более, что все подозрения необоснованны. В конюшне я была не одна. Первым туда пришел Нильс, сокольничий. Откуда мне было знать, что Люзорс — сумасшедший и нападет на меня, когда я отправлю своего слугу?
— Что ты хочешь сказать словом «сумасшедший»? — голос Хью внезапно стал нерешительным. Он почувствовал огромное облегчение от того, что Одрис презрительно отозвалась о Люзорсе как о «мешке тщеславия»; это и открыло ему истинную причину его гнева.
— Я отказалась говорить с ним, повернувшись к нему спиной. Какому человеку в здравом уме смогло взбрести в голову, что я боюсь своего дядю и желаю именно его?
В этот момент грумы вывели лошадей, и разговор закончился. Хью подсадил Одрис в седло, и ощущение ее тела заставило его повернуть голову так, чтобы она не увидела его лицо. Затем сам сел верхом, инстинктивно проверяя наличие длинного охотничьего ножа и небольшого лука со стрелами, которые были неотъемлемыми предметами снаряжения его седла. Однако, его мысли были очень далеки от его действий; они бурлили, не давая покоя. Миновав вслед за Одрис обнесенный стеной верхний двор замка, спускаясь вниз по крутой дороге и выехав за восточные ворота в нижней стене, он приказал себе хранить молчание, пытаясь стереть из памяти все еще точивший его вопрос. Когда, выехав из крепости, они поскакали к холмам, возвышавшимся за речной долиной, Одрис громко засмеялась, и ее радость разбудила в Хью новый всплеск ярости.
— Так почему ты выбралась на рассвете? — внезапно спросил он, не в состоянии обуздать последний всплеск мерзкого подозрения.
— Потому что я хотела убежать, до того как проснется король, — ответила Одрис, торжествующе улыбаясь и через плечо оглядываясь на замок. — Могла ли я быть уверена, что он снова не начнет заставлять меня выйти замуж? Присутствовать на обедне с этими жадными нищими, да еще когда под рукой священник… Я не могла предоставить им такой шанс. Если же я отправлюсь на холмы, и никто не будет знать, где искать меня и как долго я буду отсутствовать, то у короля не будет причин думать обо мне или передумать о своей готовности вверить меня, да и Джернейв в придачу заботам моего дяди.
Хью вряд ли услыхал все то, что последовало за первым предложением. Когда ревность окончательно покинула его, восторжествовало ощущение того, что он может удовлетворить свое собственное желание, и краска стыда залила его лицо. Если бы Одрис не была наивной, как дитя, она должна была понять, почему он задает вопросы в таком резком тоне. Без сомнений, доброе отношение к другу своего брата не позволяло ей сказать, что ее дела никак его не касаются.
— Прости меня, — пробормотал он. — Я не имею права расспрашивать тебя.
Усмешка Одрис превратилась в нежную улыбку.
— Это абсолютная правда, — сказала она, — и, как ты знаешь, не в моих правилах терпеть высокомерие посторонних, но я понимаю: ты дрался, потому что думал, что мне могут причинить зло. В этом ты похож на Бруно. Он тоже обычно кричит, когда боится за меня.
Хью сердито пожал плечами.
— Может быть.
— Может быть? — повторила Одрис, подняв свои брови. — Ты думаешь, что я не знаю, почему я что-то делаю?
— Я не люблю снисхождения, — отрезал Хью. — Я бы скорее предпочел, чтобы ты мне откровенно приказала не вмешиваться в чужие дела, вместо того, чтобы со мной мягко обращались, ибо я всего лишь бедный оруженосец, друг твоего брата, коим и остаюсь даже теперь.
— Не будь таким безрассудным. — Одрис раздраженно покачала головой. — Я ответила тебе потому, что ты заботишься обо мне, а не о Джернейве и его землях. Слышишь?! Обо мне, как это делает Бруно, об Одрис без Джернейва.
— Нет! — воскликнул Хью.
— Нет? Ты хочешь сказать, что не проявляешь обо мне заботу? — спросила Одрис.
— Да, но… — Хью внезапно замолчал. — Я думаю, — продолжал он сурово, — нам лучше поговорить о чем-либо другом. Куда мы направляемся?
Смех Одрис был похож на нелепо переливающуюся мелодию, но она не ответила. Наоборот, она спросила:
— У тебя есть время прогуляться со мной верхом? Я должна помнить о том, что у тебя есть обязанности, которые надо выполнять.
— Нет, по крайней мере на утро. Юные оруженосцы сэра Вальтера помогут ему одеться. — Затем Хью нахмурился: — Но мы пропустим обедню.
— Мы пропустим и завтрак, — сказала Одрис, и в голосе ее промелькнуло раскаяние. — По глупости я оставила мешок с провизией в конюшне, когда выезжала за тобой.
Последовала короткая пауза. Случайное упоминание о сумке с провизией вызвало у Хью утробное рычание, но и безмерно осчастливило его, так как доказывало, что она действительно намеривалась бежать, а не любезничать с кавалером подальше от людских глаз.
— По-видимому, утрата еды вызывает у тебя большее сожаление, чем пропущенная обедня, — заметил он, стараясь говорить порицающим тоном, но не смог сдержать нотки беззаботности в голосе.
— Так оно и есть, — ответила она, улыбаясь. — Я могу прослушать не больше двух обеден, иногда — три, если надо, и в любое время, но ведь неважно, сколько я съем завтра и сколько раз буду есть, — это не наполнит мой живот в данный момент.
Хью не мог удержаться от громкого смеха, хотя он был слегка обеспокоен ее непринужденным взглядом на то, что было даровано Господом. Несмотря на все, он верил в любовь Господа, Его доброту и понимание им человеческой слабости. Скорее дьявол, а не Бог, любящий и милосердный, отберет все это, чтобы наказать за капризные огоньки в глазах Одрис или за привычно поднятые вверх уголки ее губ. Это было невинным озорством, не таящим зла.
Но в хохоте Хью Одрис увидела тень беспокойства. Из этого, а также из сказанного им она поняла, что он глубоко религиозен, но тем не менее не читал ей проповеди и не рассказывал о себе ничего важного. Он похож на отца Ансельма, подумала Одрис, на личность, чья глубокая вера не заставила других в точности следовать его собственным правилам. Сознание того, что Хью не будет бранить ее по-настоящему, заставило Одрис раскаяться и попытаться сделать все возможное, чтобы он был счастлив. И решение не заставило себя долго ждать. Она толкнула свою лошадь левым коленом и потянула левый повод, поворачивая на юг и приглашая Хью следовать за ней.
— Я только что поняла, — сказала она, как только он поравнялся с ней, — мы не должны испытывать недостатка в пище как для души, так и для тела. Если мы поскачем на юг, в аббатство Хексем, то мы можем послушать обедню, а добрые монахи покормят нас.
Взгляд Одрис опять сверкнул озорством:
— И так как я знаю, что тебя никогда не убедить разрешить мне скакать одной, то ты можешь отправить к сэру Вальтеру посыльного, чтобы тот сообщил ему о тебе.
— Ты можешь приказать мне покинуть тебя, — заметил Хью, не поняв, что это — шутка или испытание его, а если это испытание, то для чего? — У меня нет над тобой власти.
— Но я не хочу, чтобы ты покидал меня, мой голубоглазый единорог, — ответила Одрис. — Я хотела бы узнать, что для тебя лучше.
Это была правда, и хотя Одрис уже была предупреждена о том, что предвидение таит зачастую опасность, она не представляла себе, насколько опасным может оказаться близкое знакомство с Хью до первого дня начавшейся разлуки.
День, проведенный вместе, был полон радости. Никогда Одрис не ощущала такой свободы в обществе своих сверстников, кроме Бруно, и было нечто особенное, когда она была рядом с Хью. Она любила Бруно, но каждый раз, когда взглядом встречалась с блестящими глазами Хью, ее охватывало сильное волнение.
В аббатстве, подкрепив души и тела, Одрис предложила Хью свои услуги в качестве писаря, чтобы сэр Вальтер получил более полное и точное объяснение, чем устный пересказ. При этом из разговора выяснилось, что как Хью, так и Одрис умеют читать и писать, а это было необычно для женщины или простого оруженосца, и пролило свет на судьбу и воспитание того и другого. Одрис рассказывала, потому что глубокий интерес Хью был для нее новой удивительной неожиданностью; а желание Одрис знать все о Хью вызывало у того и боль, и радость, но когда он незамысловато рассказал ей о себе, то почувствовал облегчение. Хью полагал, что Одрис догадывалась о многом и раньше, но как приятно было сознавать ее осведомленность в том, что у него не было отца и ближайших надежд, и что ему не о ком заботиться.
Итак, Хью сам написал записку сэру Вальтеру, в которой указал, что Одрис отказалась вернуться в Джернейв, а также отказалась послать за охраной из крепости или остаться в Хексеме. Он объяснил ее решение тактичными фразами и добавил, что, учитывая существующие обстоятельства, считает своим долгом остаться с ней, дабы не допускать, чтобы она скиталась в одиночестве. Если же сэр Вальтер покинет Джернейв, прежде чем он вернется, писал Хью, то он, как только сложит с себя ответственность, последует за отрядом короля.
— Лучше напиши «ношу», — дразнила Одрис, заглядывая через его плечо.
— Не люблю врать, — легко ответил Хью, как будто шутя, но он был благодарен за то, что его голова в это мгновение склонялась над письмом. Он пообещал себе хранить в тайне от Одрис свое истинное желание, и был уверен, что в этот момент оно написано на его лице.
— Как необычно все это, — сказала Одрис, продолжая поддразнивать. — Я представляю это по крайней мере именно так. Ужасно, что я нисколечко не могу соврать и при этом не покраснеть или не испытать дрожь в голосе и коленках. Это недостаток отца Ансельма.
Однако при последних словах голос ее изменился, и с нежной любовью и страстно она добавила:
— Я так огорчала его, когда не говорила правду, что наказание за этот недостаток, который мне хотелось скрыть, было бы легче вынести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Столь легко данное обещание все объяснить и дразнящий тон могли бы заставить Хью улыбнуться, но лишь подлили масло в огонь. Он почувствовал на мгновение симпатию к Люзорсу. Если Одрис назначила тому свидание в конюшне, а теперь приглашает его вместе проехаться верхом, то не удивительно, что Люзорс попытался овладеть ею. В этот момент и сам Хью не отказался бы схватить ее и задать «хорошую встряску», но она упорхнула своим легким быстрым шагом, однако, не пройдя и полпути до конюшни, остановилась и повернулась, ожидая его. Он внезапно вспомнил, как Бруно, сердясь, говорил о склонности Одрис посмеяться над кем-нибудь, а затем исчезать, уходя от наказания. Но Бруно ее брат, и он любит ее до безумия. Она не может играть со мной в такие игры, с яростью подумал он.
— Бруно предупреждал меня о твоих привычках, — сказал он, когда шел к ней, и они вместе продолжили путь. — Как ты заставляешь его смеяться и он забывает бранить тебя. Но со мной такие штучки не пройдут. Я очень упрям, и у меня хорошая память. Я не забуду: ты обещала рассказать, что вы делали в конюшне.
— Но это место, где я обычно провожу время, — сказала Одрис, смотря на него пристальным и искренним взглядом своих прозрачных, как вода, глаз. — Я обучаю соколов, во всяком случае большинство из них, а наш сокольничий Нильс мне в этом помогает.
Хью снова замер, остановившись и свирепо глядя на нее, хоть и не совсем уверенный в том, что она разыгрывает его, но, наконец, вспомнил, как Бруно, восклицал, что она «все еще лазает», и ее заверения насчет пастухов, следящих за ней, дабы удостовериться, что она не сорвется. Это вполне доказывало правоту ее слов, но было столь потрясающим и необычным для Хью, что тот, уставившись на нее, застыл как вкопанный. С растущим нетерпением Одрис взяла его за запястье и потянула в конюшню. Она приказала грумам оседлать ее лошадь и жеребца для Хью, затем обернулась к нему.
— Мне, должно быть, не следует заниматься этим самой, — продолжала она, как будто он обвинял ее в нерадивом исполнении своих обязанностей, — так как они будут приучены только к женскому глазу. Это не годится, потому что запускают их в основном мой дядя и те, кому он их дарит.
Хью закрыл глаза, опять разрываясь между сильным желанием рассмеяться и глубоким мучительным чувством гнева. Она ответила на его вопрос, но не дала ответа на то, что под ним подразумевалось. Он искоса следил за Одрис.
— Для женщины необычно ловить соколов или приручать их, — сказал он, — но это тем не менее не объясняет, почему ты выбралась на рассвете из своей комнаты и пошла в конюшню. Я тебе уже сказал, что меня нелегко сбить с толку, и ты обещала дать объяснение.
— Выбралась? — повторила Одрис, которую удивило не только само слово, но и тон, с которым Хью его произнес. Затем ее глаза расширились, и она снова разразилась смехом. — Неужто ты думаешь, что я отправилась на встречу с этим безмозглым мешком тщеславия? О, Хью, это совсем не то. Я уверена, что единорог не сомневается в непорочности своей девы! Тем более, что все подозрения необоснованны. В конюшне я была не одна. Первым туда пришел Нильс, сокольничий. Откуда мне было знать, что Люзорс — сумасшедший и нападет на меня, когда я отправлю своего слугу?
— Что ты хочешь сказать словом «сумасшедший»? — голос Хью внезапно стал нерешительным. Он почувствовал огромное облегчение от того, что Одрис презрительно отозвалась о Люзорсе как о «мешке тщеславия»; это и открыло ему истинную причину его гнева.
— Я отказалась говорить с ним, повернувшись к нему спиной. Какому человеку в здравом уме смогло взбрести в голову, что я боюсь своего дядю и желаю именно его?
В этот момент грумы вывели лошадей, и разговор закончился. Хью подсадил Одрис в седло, и ощущение ее тела заставило его повернуть голову так, чтобы она не увидела его лицо. Затем сам сел верхом, инстинктивно проверяя наличие длинного охотничьего ножа и небольшого лука со стрелами, которые были неотъемлемыми предметами снаряжения его седла. Однако, его мысли были очень далеки от его действий; они бурлили, не давая покоя. Миновав вслед за Одрис обнесенный стеной верхний двор замка, спускаясь вниз по крутой дороге и выехав за восточные ворота в нижней стене, он приказал себе хранить молчание, пытаясь стереть из памяти все еще точивший его вопрос. Когда, выехав из крепости, они поскакали к холмам, возвышавшимся за речной долиной, Одрис громко засмеялась, и ее радость разбудила в Хью новый всплеск ярости.
— Так почему ты выбралась на рассвете? — внезапно спросил он, не в состоянии обуздать последний всплеск мерзкого подозрения.
— Потому что я хотела убежать, до того как проснется король, — ответила Одрис, торжествующе улыбаясь и через плечо оглядываясь на замок. — Могла ли я быть уверена, что он снова не начнет заставлять меня выйти замуж? Присутствовать на обедне с этими жадными нищими, да еще когда под рукой священник… Я не могла предоставить им такой шанс. Если же я отправлюсь на холмы, и никто не будет знать, где искать меня и как долго я буду отсутствовать, то у короля не будет причин думать обо мне или передумать о своей готовности вверить меня, да и Джернейв в придачу заботам моего дяди.
Хью вряд ли услыхал все то, что последовало за первым предложением. Когда ревность окончательно покинула его, восторжествовало ощущение того, что он может удовлетворить свое собственное желание, и краска стыда залила его лицо. Если бы Одрис не была наивной, как дитя, она должна была понять, почему он задает вопросы в таком резком тоне. Без сомнений, доброе отношение к другу своего брата не позволяло ей сказать, что ее дела никак его не касаются.
— Прости меня, — пробормотал он. — Я не имею права расспрашивать тебя.
Усмешка Одрис превратилась в нежную улыбку.
— Это абсолютная правда, — сказала она, — и, как ты знаешь, не в моих правилах терпеть высокомерие посторонних, но я понимаю: ты дрался, потому что думал, что мне могут причинить зло. В этом ты похож на Бруно. Он тоже обычно кричит, когда боится за меня.
Хью сердито пожал плечами.
— Может быть.
— Может быть? — повторила Одрис, подняв свои брови. — Ты думаешь, что я не знаю, почему я что-то делаю?
— Я не люблю снисхождения, — отрезал Хью. — Я бы скорее предпочел, чтобы ты мне откровенно приказала не вмешиваться в чужие дела, вместо того, чтобы со мной мягко обращались, ибо я всего лишь бедный оруженосец, друг твоего брата, коим и остаюсь даже теперь.
— Не будь таким безрассудным. — Одрис раздраженно покачала головой. — Я ответила тебе потому, что ты заботишься обо мне, а не о Джернейве и его землях. Слышишь?! Обо мне, как это делает Бруно, об Одрис без Джернейва.
— Нет! — воскликнул Хью.
— Нет? Ты хочешь сказать, что не проявляешь обо мне заботу? — спросила Одрис.
— Да, но… — Хью внезапно замолчал. — Я думаю, — продолжал он сурово, — нам лучше поговорить о чем-либо другом. Куда мы направляемся?
Смех Одрис был похож на нелепо переливающуюся мелодию, но она не ответила. Наоборот, она спросила:
— У тебя есть время прогуляться со мной верхом? Я должна помнить о том, что у тебя есть обязанности, которые надо выполнять.
— Нет, по крайней мере на утро. Юные оруженосцы сэра Вальтера помогут ему одеться. — Затем Хью нахмурился: — Но мы пропустим обедню.
— Мы пропустим и завтрак, — сказала Одрис, и в голосе ее промелькнуло раскаяние. — По глупости я оставила мешок с провизией в конюшне, когда выезжала за тобой.
Последовала короткая пауза. Случайное упоминание о сумке с провизией вызвало у Хью утробное рычание, но и безмерно осчастливило его, так как доказывало, что она действительно намеривалась бежать, а не любезничать с кавалером подальше от людских глаз.
— По-видимому, утрата еды вызывает у тебя большее сожаление, чем пропущенная обедня, — заметил он, стараясь говорить порицающим тоном, но не смог сдержать нотки беззаботности в голосе.
— Так оно и есть, — ответила она, улыбаясь. — Я могу прослушать не больше двух обеден, иногда — три, если надо, и в любое время, но ведь неважно, сколько я съем завтра и сколько раз буду есть, — это не наполнит мой живот в данный момент.
Хью не мог удержаться от громкого смеха, хотя он был слегка обеспокоен ее непринужденным взглядом на то, что было даровано Господом. Несмотря на все, он верил в любовь Господа, Его доброту и понимание им человеческой слабости. Скорее дьявол, а не Бог, любящий и милосердный, отберет все это, чтобы наказать за капризные огоньки в глазах Одрис или за привычно поднятые вверх уголки ее губ. Это было невинным озорством, не таящим зла.
Но в хохоте Хью Одрис увидела тень беспокойства. Из этого, а также из сказанного им она поняла, что он глубоко религиозен, но тем не менее не читал ей проповеди и не рассказывал о себе ничего важного. Он похож на отца Ансельма, подумала Одрис, на личность, чья глубокая вера не заставила других в точности следовать его собственным правилам. Сознание того, что Хью не будет бранить ее по-настоящему, заставило Одрис раскаяться и попытаться сделать все возможное, чтобы он был счастлив. И решение не заставило себя долго ждать. Она толкнула свою лошадь левым коленом и потянула левый повод, поворачивая на юг и приглашая Хью следовать за ней.
— Я только что поняла, — сказала она, как только он поравнялся с ней, — мы не должны испытывать недостатка в пище как для души, так и для тела. Если мы поскачем на юг, в аббатство Хексем, то мы можем послушать обедню, а добрые монахи покормят нас.
Взгляд Одрис опять сверкнул озорством:
— И так как я знаю, что тебя никогда не убедить разрешить мне скакать одной, то ты можешь отправить к сэру Вальтеру посыльного, чтобы тот сообщил ему о тебе.
— Ты можешь приказать мне покинуть тебя, — заметил Хью, не поняв, что это — шутка или испытание его, а если это испытание, то для чего? — У меня нет над тобой власти.
— Но я не хочу, чтобы ты покидал меня, мой голубоглазый единорог, — ответила Одрис. — Я хотела бы узнать, что для тебя лучше.
Это была правда, и хотя Одрис уже была предупреждена о том, что предвидение таит зачастую опасность, она не представляла себе, насколько опасным может оказаться близкое знакомство с Хью до первого дня начавшейся разлуки.
День, проведенный вместе, был полон радости. Никогда Одрис не ощущала такой свободы в обществе своих сверстников, кроме Бруно, и было нечто особенное, когда она была рядом с Хью. Она любила Бруно, но каждый раз, когда взглядом встречалась с блестящими глазами Хью, ее охватывало сильное волнение.
В аббатстве, подкрепив души и тела, Одрис предложила Хью свои услуги в качестве писаря, чтобы сэр Вальтер получил более полное и точное объяснение, чем устный пересказ. При этом из разговора выяснилось, что как Хью, так и Одрис умеют читать и писать, а это было необычно для женщины или простого оруженосца, и пролило свет на судьбу и воспитание того и другого. Одрис рассказывала, потому что глубокий интерес Хью был для нее новой удивительной неожиданностью; а желание Одрис знать все о Хью вызывало у того и боль, и радость, но когда он незамысловато рассказал ей о себе, то почувствовал облегчение. Хью полагал, что Одрис догадывалась о многом и раньше, но как приятно было сознавать ее осведомленность в том, что у него не было отца и ближайших надежд, и что ему не о ком заботиться.
Итак, Хью сам написал записку сэру Вальтеру, в которой указал, что Одрис отказалась вернуться в Джернейв, а также отказалась послать за охраной из крепости или остаться в Хексеме. Он объяснил ее решение тактичными фразами и добавил, что, учитывая существующие обстоятельства, считает своим долгом остаться с ней, дабы не допускать, чтобы она скиталась в одиночестве. Если же сэр Вальтер покинет Джернейв, прежде чем он вернется, писал Хью, то он, как только сложит с себя ответственность, последует за отрядом короля.
— Лучше напиши «ношу», — дразнила Одрис, заглядывая через его плечо.
— Не люблю врать, — легко ответил Хью, как будто шутя, но он был благодарен за то, что его голова в это мгновение склонялась над письмом. Он пообещал себе хранить в тайне от Одрис свое истинное желание, и был уверен, что в этот момент оно написано на его лице.
— Как необычно все это, — сказала Одрис, продолжая поддразнивать. — Я представляю это по крайней мере именно так. Ужасно, что я нисколечко не могу соврать и при этом не покраснеть или не испытать дрожь в голосе и коленках. Это недостаток отца Ансельма.
Однако при последних словах голос ее изменился, и с нежной любовью и страстно она добавила:
— Я так огорчала его, когда не говорила правду, что наказание за этот недостаток, который мне хотелось скрыть, было бы легче вынести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83