Саймон был оптимистом по натуре. На ближайшие дни он предвидел события, которые станут кульминацией всего, чего он только мог желать как в личном, так и в политическом плане: вассалы Генриха отвернутся от него, король атакует Пемброка силами наемников, Ллевелин присоединится к Пемброку, и их объединенные войска одержат триумфальную победу. В любом случае он ожидал, что совет долго не продлится, и, значит, он скоро освободится, чтобы отвезти Рианнон домой. Он уверял себя, что либо по дороге в Уэльс, либо уже на месте одержит над ней верх.
Сначала казалось, что события потекли точно по предсказанному Саймоном руслу. Генрих воспользовался настоятельной потребностью договориться со своими баронами как предлогом для того, чтобы избежать обсуждения вопроса о нарушении неприкосновенности убежища. Это не избавило его от епископов, но раскрыло тонкое понимание Роджером Лондонским ограниченности прав и могущества церкви. Если в деле с вторжением в убежище он спорил с горящими от гнева глазами, то теперь он вел себя намного скромнее, тихим голосом прося короля выслушать и по возможности удовлетворить справедливые требования баронов.
Другие вели себя далеко не так умеренно, не придавая слишком большого значения тому факту, что нарушение права на убежище – дело церкви, а взаимоотношения короля с баронами – нет. Они указывали на то, что были нарушены обычаи страны, что король объявил вне закона и лишил собственности людей, которые не были приговорены судом пэров. При этих словах с презрительной усмешкой вскочил на ноги Винчестер. В Англии нет пэров, заявил он. Бароны этой страны слишком мелки и не ровня великой независимой знати Франции. Следовательно, король Англии имеет право высылать или наказывать иным образом любого и через тех судебных чиновников, которых он сам назначает.
Это настолько оскорбило всех присутствующих, что епископы начали угрожать отлучением от церкви всем, кто дает королю подобные дьявольские советы. По правде говоря, Генрих и сам был оскорблен. Он был не против идеи стать всемогущим самодержцем, но подобное унижающее сравнение его людей со старыми врагами – французами, ему совсем не понравилось. Генрих был раздражен настолько, что выходка Винчестера могла бы окончательно отдать победу баронам, если бы в тот же вечер не поступило сообщение о том, что Пемброк захватил Аск.
Король был близок к истерике. То, чего он не смог добиться с огромной армией и полным осадным снаряжением, Ричард сделал за несколько дней с третью своих людей. Самолюбию Генриха был нанесен болезненный удар. Он не хотел слушать никаких «за» и «против», и на следующий день ураганом ворвался в зал заседаний, в ярости потребовав, чтобы епископы отлучили Ричарда Маршала от церкви за его преступление. Епископы не проявили желания сделать это, и от их имени выступил Роджер Лондонский.
Своим тонким голосом, который пронзал, как нож, и был тверд, как сталь, Роджер отмел претензии Генриха. Нет никакого греха, заявил он, в том, что человек вернул себе принадлежащую ему по праву собственность, которой он был несправедливо и бесчестно лишен королем, поправшим свою клятву и слово чести. Церковь скорее благословит Пемброка, нежели осудит его, поскольку он остался верен духу и букве клятвы на мощах святых.
Овация, последовавшая за этими словами, была такой продолжительной и громогласной, что гнев короля сменился страхом, по крайней мере на время. Он решил пока воздержаться от вопроса о мобилизации. Впрочем, он и не ожидал, и даже не желал положительного ответа. Теперь он был совершенно согласен с Винчестером в том, что невозможно нормально управлять страной, где каждый мелкий хозяйчик считает себя вровень с королем. Когда он поставит на колени Пемброка, самого сильного из баронов, они перестанут потешаться при оскорблении монарха. Тогда все разговоры у него за спиной затихнут. Тогда он сможет быть милым и милостивым, и все начнут восхищаться им и любить его.
Нелегко было придерживаться этой убежденности, слыша одобрительные выкрики в адрес Роджера Лондонского, чье выступление, по мнению Генриха, прозвучало жестоким и несправедливым упреком. Никто не станет слушать его объяснений, думал Генрих. Унижение укрепило в нем решимость подчинить их своей воле силой, но ему хватило ума не поднимать в такую минуту вопрос о рыцарской повинности. Один Бог знает, чем они ответят. Они могут даже пригрозить ему арестом. К тому же, аплодировали и самые верные в прошлом его вассалы: Феррарс, Иэн де Випон и даже его собственный кузен Джеффри. Генрих встал и ушел.
Но неприятности на этом не закончились. Как только стало очевидно, что этот совет зашел в непреодолимый тупик, короля снова обложили епископы все с тем же вопросом о попрании неприкосновенности убежища. Генрих еще пару дней отбивался, но сердце его было не на месте, и, когда тонкий голос Роджера Лондонского зазвучал колокольным звоном, грозившим анафемой, король начал обдумывать способы добиться своей цели, не подвергая опасности свою душу. Переломный момент наступил, когда явился призрак мученика Томаса Бекета.
– Если Хьюберт де Бург умрет в тюрьме, – предупредил Роджер Лондонский, – вы будете виновны в убийстве человека, находившегося под покровительством церкви. Вы помните, что все могущество вашего деда не помогло ему. Вы помните, как, пытаясь спасти свою душу, он ходил нагой и босой на глазах у всех и становился на колени для бичевания розгами, крича mеа culpa, за свою вину и грех.
Генриха передернуло. Он иногда и сам не прочь был походить босиком в одной рубашке, чтобы принять епитимью за тот или иной свой грех. Это давало приятное ощущение покаяния и духовного подъема. Но это совершалось по собственному выбору, и все, кто приглашался на подобную церемонию, сочувствовали ему и также одухотворялись непорочностью и смиренностью их короля. Но то, чем грозил ему епископ Лондонский, – дело совершенно иное. Генрих понял, что станет предметом насмешек и позора. Он знал, что придется подчиниться церкви, потому что это было Божье дело, чреватое самым жестоким наказанием. Должен существовать какой-то выход. Чтобы сохранить лицо, король еще раз отправил епископов, но на этот раз с твердым уверением, что даст ответ на следующий день.
Выход был найден. Де Бург уже когда-то искал убежища в церкви. В тот раз он выполз сам, умоляя Генриха о пощаде, так как церковь была окружена плотным кольцом стражи, и он не получал никакой пищи. Чтобы избегнуть голодной смерти, де Бург сам отказался от убежища. То, что случилось когда-то, вполне можно повторить еще раз.
На следующий день, как и было обещано, Генрих вынес свой вердикт. Он согласился, чтобы де Бург был возвращен в церковь близ Дивайзеса. Роджер Лондонский увидел блеск в глазах короля и опустился на колени, моля тихим голосом о милости, чтобы де Бургу было позволено мирно дожить свои дни в церкви. Там он ни для кого не будет представлять опасности, говорил епископ, ведь это просто несчастный дряхлый старик. Король ответил на это лишь легкой улыбкой. Епископ вздохнул. Он понимал, что Генрих прикажет окружить церковь, чтобы уморить де Бурга голодом, но это было уже вне компетенции церкви. Роджер мог молить о пощаде как простой человек, но не мог требовать ее как священник.
* * *
Выступление епископа Лондонского и последовавший взрыв эмоций на совете, случившиеся за два дня до того, как король согласился вернуть де Бурга церкви, послужили для Рианнон и Саймона сигналом, что они могут быть свободны. Однако особой необходимости срочно уезжать не было. Новость оказалась, конечно, важной, но свои плоды она принесет не раньше чем через несколько дней. У них еще есть достаточно времени, чтобы сообщить о случившемся принцу Ллевелину. Поэтому они неторопливо проводили время за прощальными визитами и упаковкой вещей. Рианнон обнаружила, что ее походные корзины оказались куда полнее, чем по приезде в Лондон. Кроме того, что она купила сама, Элинор и Джоанна нагрузили ее подарками, среди которых было даже несколько вещей, пересланных Джиллиан из Тарринга.
Напрасно Рианнон пыталась убедить их, что она не собирается замуж за Саймона. Все только усмехались и целовали ее, уверяя, что подарки сделаны ей лично, на память, а не как жене Саймона. Они все желали этого брака и молились бы за него, но они любили Рианнон саму по себе, независимо от того, выйдет она за Саймона или нет. Рианнон делала все, что могла, чтобы вознаградить в ответ каждую из женщин, которых она хотела бы видеть своими сестрами, но только сестрами. Элинор она подарила отрез ткани, которую Киква соткала для нее, потому что Элинор как-то назвала ее чудом, и Рианнон чувствовала, что это единственная действительно ценная для нее вещь из тех, что у нее были, которая по-настоящему могла понравиться матери Саймона. Она опасалась, что Элинор откажется от этого подарка, но случилось иначе. Элинор только улыбнулась и прижала к себе Рианнон – это был очень необычный жест, так как Элинор приберегала объятия только для детей и своего мужа.
– Я знаю, что сделать с этим, любовь моя, – сказала Элинор. – Ты будешь рада, очень рада, когда увидишь это, и, уверена, твоя мать тоже одобрит.
– Моя мать? – отозвалась Рианнон.
– Да, любовь моя, – усмехнулась Элинор. – Не забудь рассказать Кикве, что ты отдала ткань с птицами мне, а что я сказала, когда взяла его, что найду ему именно то применение, которого она ожидала.
– Но… откуда вы знаете, какое применение? Я сама не уверена, что мама имела в виду что-то особенное.
– Ну и не забивай себе этим голову. Может быть, мать тебе объяснит. Сейчас это не важно.
Рианнон осталась недовольна. Она не была ребенком, которого взрослые обсуждают поверх его головы, словно его здесь нет или он ничего не понимает. Однако, никогда не побывав на ее родине, никогда не встречавшись с ее матерью, Элинор действовала так, словно они с Киквой все уже обсудили и поняли друг друга. Рианнон не могла осквернить подарок резкими словами, но твердо сказала себе, что выведает у Киквы ее намерения в отношении этой ткани и докажет Элинор, что ее догадки были ошибочными.
21
Отъезд домой отодвинул на дальний план некоторое раздражение, оставшееся у Рианнон от слов Элинор, которая вроде бы знала о ней нечто такое, чего не знала она сама. Однако и особой радости она не испытывала. Рианнон рвалась домой, на волю, и говорила себе, что, когда она доберется туда, то сразу же избавится от этой счастливой муки желания обладать Саймоном. Как ни странно, однако эта мысль ничуть не облегчила душу Рианнон. Вместо этого ее мозг обволокло столь черное облако, что даже яркое солнце померкло в ее глазах.
Саймон словно не замечал уныния, охватившего Рианнон. Его мысли были заняты совсем иным. Перед самым отъездом Иэн сообщил ему, что Хьюберт де Бург будет возвращен в церковь возле замка Дивайзес. Затем, как будто перейдя к другой теме, Иэн попросил Саймона направиться в Уэльс по южной дороге – от Лондона на запад, чтобы остановиться в Кингсклере и повидаться со стариком Генри. Кастелян чах не по дням, а по часам и просил, чтобы «юный чертенок» навестил его перед тем, как покинет Англию.
Саймон от Уолтера слышал, что Гилберт Бассетт и Ричард Сьюард продолжали грабить окрестности Дивайзеса, но не знал, ни какие потери они понесли, ни как далеко простирались их действия. Казалось вполне вероятным, что у них не хватит людей, чтобы пытаться атаковать кордоны короля, которые окружат церковь в надежде уморить де Бурга голодом. При малейшей тревоге на помощь королевским силам отправился бы и весь гарнизон Дивайзеса.
Даже если они смогут отбить де Бурга, вряд ли они сумеют уйти с ним далеко, если учесть, какие силы последуют за ними вдогонку. Старик был очень слаб из-за ужасного обращения – он не мог передвигаться ни далеко, ни быстро. Спасти де Бурга только для того, чтобы потом потерять, сыграло бы на руку королю. Однако если бы его можно было вывезти из церкви тайно, вскоре после того, как на дежурство встанет ночная смена, пройдет несколько, а если повезет, то и много, часов, пока исчезновение обнаружат. Это даст беглецу хорошую фору, и никто не будет знать, в какую сторону он направился. Тогда шансы на спасение сильно возросли бы.
Проблема была в том, что Саймон не считал ни Бассетта, ни Сьюарда, не говоря уже об их людях, способными тайно похитить де Бурга, не подняв тревоги. Это было по силам его валлийцам, но стоит ли ему лезть в это дело? Хьюберт де Бург никогда не числился в любимцах его семьи.
Обычно Саймон с одинаковой злобой проклинал и короля, и де Бурга, но на этот раз в нем взыграли чувство чести и ненависть к несправедливости. Он считал, что с де Бургом обошлись несправедливо и жестоко. Если уж король так боялся де Бурга, его следовало держать, так сказать, под домашним арестом. Именно на это изначально рассчитывали четыре графа, которые согласились стать его тюремщиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59