Красивый, загорелый, атлетического сложения мужик лет сорока с серо-стальными волосами рассказывал, как его подружка умудрилась протащить ему херовину в апельсине:
– Так… дело было в Каунти… Чёрт возьми, мы, как последние идиоты, чуть в штаны не наложили… Блин, а когда попробовали кусок – одна сплошная горечь… Должно быть, там было граммов пятнадцать-двадцать, она их туда машиной впрыснула… Я и не предполагал, что у неё так соображаловка сработает.
– А этот на входе мне и говорит: «Наркоман! Ну почему ты, сукин сын, считаешь себя торчком? Впрочем, ладно, здесь тебе поживиться будет нечем».
– Масла и раствор. Масла всплывают, и ты отцеживаешь их машинкой. Получается чёрный как деготь.
– Когда вмазывал Филли, меня уже трясло, как сукиного сына.
– Ну, коновал и говорит: «О'кей, сколько ты употребляешь?…»
– Когда-нибудь пробовал дилаудид в порошках? Куча чуваков от него кинулась… А хватает всего ничего – сколько уместишь на кончике зубочистки… Полная чума и никаких гвоздей…
– Готовишь и вмазываешь.
– Убитый.
– Обдолбанный.
– Это снова случилось в тридцать третьем. Двадцать долларов за унцию.
– А мы как-то прикололись и использовали бутылку в качестве кальяна, присобачив к ней резиновую трубочку. Когда докурили, разнесли бутылку вдребезги.
– Готовишь и вмазываешь.
– Убитый.
– Точно тебе говорю, кокаином можно ширяться под кожу… попадет прямехонько в желудок.
– Гера и кокс… Накачиваешься, вдыхая носом.
Словно вконец оголодавшие, которые ни о чем, кроме еды, и говорить не могут. Вскоре стало отпускать, и беседа завяла. Люди разбредались кто куда: кто прилечь, кто почитать или перекинуться в картишки. Ланч подали прямо в отделение – отменная вкуснятина.
Кололи три раза в день. В семь, сразу после подъема, в час и в девять. Где-то днём появились двое старых знакомых – Мэтти и Луис. С последним я столкнулся, когда мы строились к «вечерне».
– Они заставили тебя? – коротко спросил он.
– Нет. Просто лечусь. А ты?
– То же самое.
Вкупе с вечерней дозой мне выдали немного хлоргидрата в стакане. Ночью к нам в отделение привезли ещё пятерых. Санитар всплеснул руками:
– Ума не приложу, куда их класть. У меня и так здесь уже тридцать один торчок.
Среди новеньких выделялся седой, напыщенный мужик лет под семьдесят. Звали его Боб Райордан. Старый мошенник, джанк-пушер и вор-карманник. Вообще-то он походил на банкира, образца эдак 1910 года. Он приехал на машине с двумя друзьями. По пути в Лексингтон они позвонили начальнику главного медицинского управления в Вашингтоне и попросили протелеграфировать на проходную, что вот-вот прибудут, дабы их пропустили без всяких проволочек. К начальнику обращались запросто – Феликс, и, похоже, знали его с незапамятных времен. Однако в ту ночь приехал один Райордан. А те двое заехали в какой-то городок неподалеку от Лексингтона, где у них был знакомый коновал, чтобы вмазаться напоследок и до того, как их скрутит из-за отсутствия продукта.
Оба приехали на следующий день, около полудня. Одного звали Сол Блум – еврей с обрюзгшей рожей. Прохвост, которому наплевать на всё, что его окружает. С ним был маленький худощавый человек по кличке Банки. Если бы не его глаза – серые, ясные и холодные, скрытые за очками в стальной оправе, то он вполне сошел бы за пожилого фермера или просто за высохшего старика «кожа да кости». Таковы были приятели Райордана. Все они отсидели порядочные срока (особенно «федеральные») за торговлю джанком, были приветливы, но определенную дистанцию сохраняли. Грузили историей про то, как их достали федералы, вследствие чего им и в самом деле хочется завязать.
По Солу это выглядело так: «Чёрт, я обожаю джанк и могу достать его хоть целый вагон… Но если уж нельзя ширяться без того, чтобы легавые пасли тебя всё время, то лучше слезть и завязать». И он погнал о своих старинных знакомых, которые когда-то крепко сидели, а потом стали цивильными… «Теперь они говорят: „Эй, с Солом дел лучше не иметь. Он из героинщиков“. Не думаю, что они надеялись хоть кого-нибудь убедить своими избитыми россказнями про всякие там завязки и слезки. Просто – это один из способов сказать: „Почему мы здесь, не ваше дело“.
Следующим гостем был Эйб Грин, носатый длинноногий еврей… Вылитый Джимми Дюрант… бледно-голубые птичьи глаза… Даже в отходняке он источал бешеную энергию. В первую ночь в отделении ему стало так плохо, что врачу пришлось появиться и осмотреть его, а также выдать в виде исключения пол-грана морфия. Через несколько дней он уже ковылял по отделению, трепался и играл в карты. Грин был довольно известным пушером в Бруклине, одним из немногих независимых деляг в этом бизнесе. Большинство торговцев работают на синдикат, в противном же случае вынуждены и вовсе бросить дело, однако у Грина были достаточно мощные связи, чтобы отчитываться только перед самим собой. В то время его выпустили под залог, но он надеялся отмазаться от обвинений под предлогом незаконного ареста. «Он (агент) будит меня среди ночи и начинает бить пушкой по голове. Хочет, чтоб я заложил своих поставщиков. А я и говорю ему: „Мне пятьдесят четыре года, и я никогда ещё не давал вашим парням информацию. Скорее сдохну“. Рассказывал об отсидке в Атланте, где он резко завязал: „Четырнадцать дней я бился головой об стену, кровь текла у меня из носа и глаз. А когда приходил вертухай, я плевал ему в лицо“. В его устах эти сюжеты приобретали прямо-таки эпическую окраску.
Ещё один – Бенни, старый еврей-героинщик из Нью-Йорка. В Лексингтоне был одиннадцать раз, а сейчас его поймали в «Пырейном штате». В соответствии с Пырейным законом Кентукки, каждый «обнаруженный потребитель наркотиков должен быть либо препровожден в тюрьму сроком на год, либо отправлен лечиться в Лексингтон». Это был маленький, пухлый круглолицый еврей, и я никогда бы не принял Бенни за джанки. Он обладал звучным, довольно чистым и мелодичным голосом. Его коронным номером были «Апрельские ливни».
Однажды Бенни ворвался в комнату для дневного отдыха, буквально содрогаясь от возбуждения.
– К нам Мойшу записали, – сообщил он, – это попрошайка и педик. Позор еврейской нации.
– Но Бенни, – возразил кто-то, – ведь у него жена и дети.
– Да мне плевать, будь у него хоть десять детей. Говорю вам, он педик!
Мойша появился часом позже. Действительно, явный педрила и халявщик. Ему было под шестьдесят… гладкое, розовощекое лицо, седые волосы.
Мэтти был просто вездесущ и доставуч. Он носился по палате, как метеор, приставая ко всем со своими тупыми грубыми вопросами, в деталях расписывая свои отходняки. Никогда не жаловался. Я не думаю, что он вообще был способен кого-либо пожалеть, даже себя самого. Боб Райордан спросил, как ему удаётся добывать хлеб насущный, на что Мэтти ответил:
– Я же безмозглый ебнутый воришка, – и тут же поведал нам историю о пьяном, уснувшем на скамейке в метро.
– Я знал, что у него куча бабок в кармане, но каждый раз, когда я подкрадывался ближе, чем на десять шагов, он просыпался и орал: «Эй, а что тебе надо?» (Нетрудно было представить как мощная и липкая аура Мэтти заставляла алкаша проснуться). В конце концов, я выцепил одного знакомого, старого уторчанного бродягу. Он сел рядом с пьяным и через двадцать секунд дело было в шляпе. Порезал карман.
– Как будто нельзя было просто двинуть его башкой об стену и забрать деньги, – добродушно-снисходительным тоном заметил Райордан.
Наглость Мэтти не знала границ, и за этим не чувствовалось и тени сомнений. На джанки он совершенно не походил. Если бы в аптеке ему отказались продать шприцы, он мог бы с полным правом заявить: «Ну и какого чёрта вы не хотите мне их продавать? Я что, по-вашему, на торчка похож?».
На иглу Мэтти посадил врач.
«Жидовский ублюдок, – ворчал Мэтти, – всё твердил мне: „Мэтти, тебе просто необходим маленький укольчик. Не боись, не сядешь“. Но я сделал так, что он трижды пожалел, что встретил меня.
Я видел старого толстого еврея-доктора, пытавшегося отказать Мэтти в кредите. Люди, подобные Мэтти, стремают всю торговлю. Они обычно при деньгах, но когда их нет, жаждут кредитов. И если ты пошлешь их, то они попытаются заломать тебя. Такие типы не знают слова «нет», когда им нужен джанк.
Лечение в Лексингтоне не допускает никаких поблажек, наркоманам не дают расслабиться. Начинается всё с четверти грана морфия три раза в день – и так восемь дней. Препарат, который они используют, называется «долофин» – синтетический морфий. Через восьмидневку тебе делают прощальную вмазку и переводят в «люди». Там получаешь барбитурат – ровно на три ночи, и лечение заканчивается. Для человека, крепко подсевшего, это очень жесткий график. Мне повезло, ибо в том состоянии, в каком меня привезли сюда, количества «процедурных» наркотиков хватало как раз на то, чтобы избежать ломки. Чем хреновей тебе, и чем дольше ты можешь обходиться без джанка, тем меньшая доза тебе требуется.
Когда настал день моей «прощальной вмазки», я был переведен в отделение «Б» – его ещё называли «Скид Роу». С удобствами всё в порядке, но только вот обитатели были довольно мрачного вида. В моей палате лежала куча застарелых уродов, пускавших слюни изо рта.
После завершения лечения, «в людях» тебе разрешается отдохнуть ровно неделю. Потом ты обязан выбрать себе работу, и начинаешь вкалывать. В Лексингтоне есть вполне приличная ферма с маслобойней впридачу, плюс консервный завод, где закручивают дары природы, выращенные на ферме. Пациенты устроили лабораторию по изготовлению зубных протезов, мастерскую по ремонту радиоаппаратуры, библиотеку. Они работали дворниками, готовили и разносили еду, помогали санитарам. Короче, было из чего выбирать.
Лично я и не собирался торчать здесь в ожидании подобной мотни. Когда действие прощального укола прошло, я почувствовал недомогание. Конечно, это было лишь жалкое подобие того, что я испытывал по приезде, но всё же было довольно хреново. Заснуть в ту ночь я не смог, даже со снотворным. На утро стало ещё хуже… Ничего не мог есть, трудно было даже повернуться. Долофин временно приостанавливает ломку, но с завершением лечебно-оздоровительных процедур всё скоро начинается по новой. «На вмазочном конвейре вообще никогда не слезешь, – сказал мне один из пациентов, – слезаешь только здесь, в „людях“. Когда кончились ночные препараты, я выписался, хотя был по-прежнему болен. Холодным и ветреным днём мы, впятером, тормознули такси до Лексингтона.
«Весь фокус заключается в том, чтобы выбраться из Лексингтона как можно быстрее, – втолковывали мне мои попутчики, – сразу же идешь на автобусную станцию и остаешься там, пока не отчалишь. Иначе можешь застрять в „Пырее“ и залететь под здешнюю статью». Закон, помимо всего прочего, предусматривал защиту врачей и аптекарей Кентукки от посягательств посетителей Лексингтонского наркотического хозяйства на пути туда и обратно. Полный набор, чтобы отбить у наркоманов охоту шататься в округе Лексингтона.
В Цинцинатти я обошел несколько аптек, скупая унциевые ампулы с камфорной настойкой. Если привычка ослаблена, как было в случае со мной, то две унции могут поддержать наркомана. Я принял сразу три, запив теплой водой. Минут через десять почувствовал, что джанк делает своё дело. Мне полегчало. Я сразу вспомнил, что и маковой росинки во рту не было, и, выйдя из отеля, отправился в поисках хавки.
* * *
В конце концов, я добрался до Техаса и завязал с джанком месяца на четыре. Поехал я тогда в Новый Орлеан… Новый Орлеан, напластование ряда руин. Вдоль Бурбон-стрит тянутся развалины двадцатых годов. Дальше, где Французский квартал переходит в «Скид Роу», руины более древней формации: гниющие отели, притоны, ветхие бары со стойками из красного дерева, хрустальными люстрами и плевательницами. Руины начала века.
В Новом Орлеане есть люди, которые вообще не выбираются в своей жизни за пределы города. Уличный разнобой голосов сильно отдаёт Бруклином. Вечно переполненный Французский квартал… Туристы, солдаты, моряки, картежники, бродяги, извращенцы, беглецы от закона со всех Штатов. Отрешенные от всего, многие с угрюмыми и мрачными физиономиями, они бесцельно слоняются по тротуарам. Здесь ты торчишь от себя самого. Даже преступники приезжают сюда с вполне конкретной целью – расслабиться и оттянуться.
Однако, сложная совокупность всех стрессов, словно электрошок, придуманный психологами для расстройства нервной системы подопытных белых крыс и морских свинок, держит всех этих несчастных любителей удовольствий в состоянии неусыпной бдительности. Для начала, здесь просто невероятно шумно. Водители ориентируются, главным образом, по своим гудкам, как летучие мыши. Аборигены грубы, а заезжая публика настолько пестра и разобщенна, что так никогда и не поймешь, от кого и чего ожидать.
Для меня Новый Орлеан был городом-загадкой, естественно, что я и понятия не имел, как выйти на поставщиков продукта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25