Он спросил ключ у портье, но тот ответил, что сеньора все еще в номере. Старыгин почувствовал некоторые угрызения совести — все же он обошелся с Катаржиной по-свински — удрал тайком, ничего не сказал…
Катаржина сидела за столом, уставясь на экран портативного компьютера. Ее длинные пальцы быстро летали по клавишам.
— Привет! — сказала она, не повернув головы. —Хорошо прогулялся?
— Да уж, прогулка удалась, — буркнул Старыгин.
Хоть она и не бросила на него взгляд, все равно небось заметила, в каком он виде — всклокоченный, в грязных брюках, а куртка вообще порвана.
Еще в такси он решил: если она спросит, отчего не взял ее с собой, отвечать, что опасался за ее жизнь, хотел уберечь от опасности. Но она ни о чем его не спрашивала, сидела молча, полностью сосредоточившись на работе.
— Что ты делала весь вечер? Никуда не выходила?
— Нет, нужно было разобраться с письмами…
Он поскорее снял разорванную куртку и спрятал ее подальше, причесал волосы и, кажется, стал хотя бы немного похож на нормального цивилизованного человека. Она молчала, так что Старыгин не выдержал первым:
— Отчего ты не спросишь, где я пропадал весь вечер?
— Оттого, что ты сам мне расскажешь, — ответила Катаржина с плохо скрытой насмешкой и подняла на него глаза. — О, дорогой, какой же у тебя нелепый вид!
— Скажи лучше — отвратительный! — проворчал он. — Я и чувствую себя отвратительно. Ну да, я обманул тебя, когда сказал, что ничего не нашел в монастыре Сан-Марко! Я нашел там карту — вот эту! — он бросил на стол перед ней карту Таро. — Девятый Аркан, Отшельник.
— Ты видел его? — спросила Катаржина.
— Да, в девять часов… Я не хотел брать тебя с собой, чтобы не подвергать опасности… — он постарался, чтобы голос звучал как можно правдивее.
— Ну разумеется, — ответила Катаржина, и он отогнал от себя мысль, что эта женщина способна видеть его насквозь.
— Хватит! — резко сказал он. — Мои поиски ни к чему хорошему не приводят. Тот человек, двойник сержанта Ромбута Кемпа, тоже убит. Я ничего не узнал, только привел к нему убийцу. Он погиб на моих глазах и не успел мне ничего сообщить.
— Так-таки и ничего?
— Бессвязные слова — «нужно собрать всех, кто остался.., как можно скорее…» В общем, я уезжаю! — выпалил Старыгин.
— Куда? — на этот раз ему удалось ее удивить.
— Домой! Мне здесь больше нечего делать! отрубил он. — Может быть, с моим отъездом, закончатся все смерти. Все равно я понятия не имею, что теперь делать здесь, в Италии.
— Но как ты можешь все бросить? — вскричала она. — Ведь от тебя так много зависит.
— Откуда ты знаешь? — закричал он в ответ. —Откуда ты знаешь, что я им нужен?!
— Догадаться нетрудно, — процедила она, если бы ты не был нужен той силе, что противостоит двойникам стрелков, тебя бы давно убили.
Старыгин, осознав эту мысль, надолго замолчал. Действительно, его вполне мог убить Лойза в подземельях Клементинума, либо утопить в Чертовке. И сегодня он мог погибнуть под лесами.
— Это Лойза убил того человека в монастыре! сказал Старыгин. — Я видел его возле нашей гостиницы.
— Не может быть! — не поверила Катаржина. —Лойза остался в Праге!
— Они следят за нами, они знают каждый мой шаг!
— Тебе нужно выпить, — твердо сказала Катаржина. — Иначе не успокоишься.
— Никуда не пойду! — тут же решительно заявил Старыгин. — Сил никаких нет!
— Я пойду, спрошу у портье, может быть, хоть пиво у них в автомате есть! — она исчезла.
Старыгин рассеянным взглядом скользнул по экрану компьютера и тут же оживился. Что такое? Письмо было написано по-английски, подпись — Борис. Старыгин взглянул на адрес — ну да, письмо от Коврайского, богатого русского коллекционера, которого они посещали в Карловых Варах. Разумеется, нехорошо читать чужие письма, но тут такое важное сообщение… И опять-таки, она бы не оставила личное письмо на экране…
Коврайский обращался к Катаржине официально — доктор Абст, и сообщал удивительные вещи.
"Мне стало известно, — писал он, — что отыскались те две картины, что похитили у меня несколько месяцев назад вместе с той, что так интересовала вашего коллегу. Обе работы голландских художников второй половины XIX века, Густав Ван Сванельт — «Старый амбар» и Яан Саардикстра — «Пейзаж с мельницей». Картины не то чтобы отыскались, но всплыли совершенно случайно в одной частной российской коллекции. Владелица приобрела их как работы русского художника второй половины XIX века Евлампия Творогова. Кажется, в России по этому поводу разгорелся нешуточный скандал, что меня, в сущности, не слишком удивляет.
Скажу откровенно, меня больше волнует судьба третьей картины — Херман ван Свеневельт, «Прощание Гектора и Андромахи», о которой пока никаких известий. Я ценил ее гораздо больше. Но и те две картины все же хотелось бы получить назад. Я со своей стороны приму необходимые меры, а вы поставьте в известность вашего друга, возможно, это облегчит ему поиски".
Старыгин отмахнулся от беспокойной мысли, что Коврайский вычислил его настоящие намерения так же легко, как и пани Катаржина в свое время. Сейчас нужно было думать не об этом, нужно срочно звонить в Россию Крестовоздвиженскому, он на этих старых голландцах собаку съел.
Так, сейчас одиннадцать часов, в Петербурге час ночи, но ничего, у старика бессонница, ложится поздно.
— Иван Филаретович! — крикнул он, едва дождавшись, когда там, в далеком Петербурге, снимут трубку. — Что у вас там за афера с голландцами, вы в курсе?
— Дмитрий Алексеевич! — закудахтал старик. —Куда ж вы пропали? Ни слуху ни духу, мы уж места себе не находим!
— После, Иван Филаретович, после! — нетерпеливо отмахнулся Старыгин. — Вы лучше про свое расскажите!
— Так что рассказывать? Был я у одной дамы.., по другому делу.., статуэтку просила оценить. Вы ведь голубчик, знаете, подрабатываю я понемногу, отчего не помочь людям, если глаза еще смотрят, и голова не все забывает?
— Да знаю я, знаю!
— Ну, вот там я и увидел те две картины. Хозяйка их за произведения Евлампия Творогова изволила приобрести. Он, видите ли, сейчас очень в цене вырос! Уж и не знаю, чем это объяснить — патриотизм, что ли, у новых русских проснулся или как, но только скупают исключительно произведения русских художников девятнадцатого века. Шишкин и Айвазовский — эти, конечно, вне конкуренции, этих они по школьным учебникам запомнили, оттого и берут. Но на всех ведь Шишкина не хватит, да и цены поднялись до заоблачных высот, не каждый новый русский такое потянет! Тогда в ход идут художники того же времени, но второго, а то и третьего ряда, которых раньше-то только специалисты знали! Киселев, допустим, или вот тот же Творогов… Всех перешерстили! Тогда одна дама, антиквар с позволения сказать, придумала как горю помочь. Покупает на маленьких аукционах или у частных коллекционеров картины датских художников или финских. Что-нибудь нейтральное — лес там, речка, полянки… И преспокойно ставит подпись того же Киселева! Или Творогова! Пейзаж-то северный — тут елочки и там елочки! А Творогов ведь был пенсионером Академии художеств, манера у него западная!
— Да по правде сказать, и манеры-то никакой особенной нету! — вклинился Старыгин. — Но ведь полотна непременно должны были пройти экспертизу?
— А как же! — радостно согласился Иван Филаретович. — Без этого никак нельзя! Да ведь вы же знаете, что мы, Эрмитаж, можем экспертизу проводить только если нам картину на продажу принесут или в дар, а со всем остальным — в Русский музей. Или в Третьяковку. Ну, нашелся эксперт в Русском, все сделал правильно. Холст девятнадцатого века — однозначно, рама, краски — все того времени. И подпись засвидетельствовал. А манера — сами говорите, особенной манеры у Творогова нету, все больше подражание. Ну, он и дал заключение — подлинники Евлампия Творогова. И висели бы они у моей знакомой дамы в библиотеке, если бы я к ней не пришел и не увидел. И ведь что, шельмецы, проделали! «Старый амбар» — он и есть амбар — деревья, снопы, телега стоит, а на «Пейзаже с мельницей» мельница-то голландская! Ну никак ее с русской не перепутаешь! Так они ее записали! Причем так нагло, халтурно, торопились видно очень! Или совесть потеряли совсем!
— Да кто этим занимается? — вскричал Старыгин, услышав, как стучат по лестнице каблуки Катаржины. — Фамилия у этой антикварной дамы есть?
— Некая Выпетовская, — сообщил старик, года три назад она в Петербурге объявилась. Приехала откуда-то из провинции, с присущей всем провинциалам энергией. И вот, пожалуйста, такое громкое дело, по неофициальным данным — на миллионы!
— Иван Филаретович, дорогой, — забормотал Старыгин в трубку, — ведь картины-то эти украдены были тут в Чехии у одного русского вместе с ван Свеневельтом, который под «Ночным дозором» поддельным!
— Не может быть! — ахнул старик.
— Точно! Так вы напустите на эту Выпетовскую Легова, расскажите ему кое-что, только про меня ни слова. Пускай он все свои связи поднимет, вцепится в нее как бульдог, может и выйдет на похитителей картин и узнает, кому они ван Свеневельта продали!
— Господи! — восклицал старик, — да я-то что могу! Я ведь лицо неофициальное теперь!
— Только тихо, без шума поговорите с Леговым! — заклинал Старыгин.
— Да в Эрмитаже такое творится…
Тут Старыгин заметил, что Катаржина стоит в дверях, и скоро распрощался.
— Ты слышала? — он жадно выхватил у нее бутылку пива, хотя никогда особенно не увлекался этим напитком. — Вот видишь, это судьба. Мне нужно уезжать. В конце концов, я прибыл в Европу с единственной целью — отыскать следы «Ночного дозора». Прежде всего нужно спасти картину! А они, те люди, двойники персонажей картины, считают, что прежде всего нужно спасти человечество!
— Ты им не веришь? — медленно спросила Катаржина. — Ты считаешь, что все это пустое?
— Как я могу так считать, если произошло уже столько смертей? Они-то настоящие, я уверен… Тот последний уверял меня, что картина в безопасности. Они видите ли, прибрали ее пока для сохранности! Но где она? И когда можно будет получить ее назад? Нет, нужно ехать в Россию и искать там — теперь есть след, эта самая, как ее? —Выпетовская…
— Безусловно, картина важна, — сказала Катаржина, и отхлебнула пива из его бутылки, — но отчего ты так уверен, что она в России? Сам же говорил, что подменить подлинник на копию никак невозможно было в Эрмитаже — прошло слишком мало времени, картина была на виду. Стало быть, в Эрмитаж уже привезли подделку.
— Пожалуй ты права… — он почувствовал жажду, хотел выпить пива, но увидел, что на горлышке остался след ее темно-красной помады.
Старыгин вздрогнул, хотя помада была совсем не того оттенка, что рисунки на еврейском кладбище в Праге. Тем не менее пива ему расхотелось.
* * *
Мейстер Рембрандт стоял перед незаконченной картиной и думал.
Он выбрал уже место для того изображения, о котором говорил Авраам. Между капитаном Баннингом Коком и представительной, ярко выписанной фигурой стрелка в широкополой шляпе с пером, Якоба Дирксена де Рой. Теперь он думал о том, чьи черты придать задуманному персонажу…
Впрочем, думал он недолго.
Конечно, это должна быть Саския, покойная и возлюбленная жена.
Но не та Саския, какой была она в последний год своей жизни, когда тяжелая болезнь источила ее тело и сделала ее капризной и раздражительной. И даже не та, какой она была в их первые, счастливые и радостные годы.
Это должна быть юная Саския, такая, какой он ее не знал, но какую все годы их супружества пытался найти в жене. Саския, пронизанная золотым светом нежности, не женщина и не ребенок, но и женщина и ребенок в одно и то же время.
Отчасти он выразил что-то подобное год назад, когда написал портрет Саскии в виде Флоры — с невзрачным цветком в руке, другой рукой придерживающую воздушные складки одежды на груди, Саския смотрит перед собой с загадочной, неопределенной улыбкой и затаенной нежностью…
Мейстер Рембрандт взял на кончик кисти немного густой прозрачно-золотой краски и нанес первый мазок. И тут с ним случился тот удивительный приступ, тот чудесный, родственный лунатизму припадок, каких не бывало уже несколько лет. Он забыл о самом себе, о своих повседневных заботах, забыл о времени, как бы потеряв сознание. Мир сузился до малой части холста, до густо измазанной краской палитры и нескольких кистей в руке.
Рембрандт бросался на картину, как на величайшего своего врага, наносил ей удар кончиком кисти, как будто в руке его была боевая рапира, точный, разящий, безупречный удар, и отскакивал, чтобы приготовиться к следующему удару. Он как будто сражался с неоконченной картиной, вел с ней кровавый поединок не на жизнь, а на смерть, но — о, чудо! — по ходу этого поединка возникала не смерть, но жизнь, картина оживала, начинала дышать и чувствовать.
В мастерской начало темнеть, работать стало почти невозможно, и только тогда мейстер Рембрандт опомнился. Он отступил от картины и взглянул на то, что возникло на холсте почти само, каким-то чудом, как бы без его участия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Катаржина сидела за столом, уставясь на экран портативного компьютера. Ее длинные пальцы быстро летали по клавишам.
— Привет! — сказала она, не повернув головы. —Хорошо прогулялся?
— Да уж, прогулка удалась, — буркнул Старыгин.
Хоть она и не бросила на него взгляд, все равно небось заметила, в каком он виде — всклокоченный, в грязных брюках, а куртка вообще порвана.
Еще в такси он решил: если она спросит, отчего не взял ее с собой, отвечать, что опасался за ее жизнь, хотел уберечь от опасности. Но она ни о чем его не спрашивала, сидела молча, полностью сосредоточившись на работе.
— Что ты делала весь вечер? Никуда не выходила?
— Нет, нужно было разобраться с письмами…
Он поскорее снял разорванную куртку и спрятал ее подальше, причесал волосы и, кажется, стал хотя бы немного похож на нормального цивилизованного человека. Она молчала, так что Старыгин не выдержал первым:
— Отчего ты не спросишь, где я пропадал весь вечер?
— Оттого, что ты сам мне расскажешь, — ответила Катаржина с плохо скрытой насмешкой и подняла на него глаза. — О, дорогой, какой же у тебя нелепый вид!
— Скажи лучше — отвратительный! — проворчал он. — Я и чувствую себя отвратительно. Ну да, я обманул тебя, когда сказал, что ничего не нашел в монастыре Сан-Марко! Я нашел там карту — вот эту! — он бросил на стол перед ней карту Таро. — Девятый Аркан, Отшельник.
— Ты видел его? — спросила Катаржина.
— Да, в девять часов… Я не хотел брать тебя с собой, чтобы не подвергать опасности… — он постарался, чтобы голос звучал как можно правдивее.
— Ну разумеется, — ответила Катаржина, и он отогнал от себя мысль, что эта женщина способна видеть его насквозь.
— Хватит! — резко сказал он. — Мои поиски ни к чему хорошему не приводят. Тот человек, двойник сержанта Ромбута Кемпа, тоже убит. Я ничего не узнал, только привел к нему убийцу. Он погиб на моих глазах и не успел мне ничего сообщить.
— Так-таки и ничего?
— Бессвязные слова — «нужно собрать всех, кто остался.., как можно скорее…» В общем, я уезжаю! — выпалил Старыгин.
— Куда? — на этот раз ему удалось ее удивить.
— Домой! Мне здесь больше нечего делать! отрубил он. — Может быть, с моим отъездом, закончатся все смерти. Все равно я понятия не имею, что теперь делать здесь, в Италии.
— Но как ты можешь все бросить? — вскричала она. — Ведь от тебя так много зависит.
— Откуда ты знаешь? — закричал он в ответ. —Откуда ты знаешь, что я им нужен?!
— Догадаться нетрудно, — процедила она, если бы ты не был нужен той силе, что противостоит двойникам стрелков, тебя бы давно убили.
Старыгин, осознав эту мысль, надолго замолчал. Действительно, его вполне мог убить Лойза в подземельях Клементинума, либо утопить в Чертовке. И сегодня он мог погибнуть под лесами.
— Это Лойза убил того человека в монастыре! сказал Старыгин. — Я видел его возле нашей гостиницы.
— Не может быть! — не поверила Катаржина. —Лойза остался в Праге!
— Они следят за нами, они знают каждый мой шаг!
— Тебе нужно выпить, — твердо сказала Катаржина. — Иначе не успокоишься.
— Никуда не пойду! — тут же решительно заявил Старыгин. — Сил никаких нет!
— Я пойду, спрошу у портье, может быть, хоть пиво у них в автомате есть! — она исчезла.
Старыгин рассеянным взглядом скользнул по экрану компьютера и тут же оживился. Что такое? Письмо было написано по-английски, подпись — Борис. Старыгин взглянул на адрес — ну да, письмо от Коврайского, богатого русского коллекционера, которого они посещали в Карловых Варах. Разумеется, нехорошо читать чужие письма, но тут такое важное сообщение… И опять-таки, она бы не оставила личное письмо на экране…
Коврайский обращался к Катаржине официально — доктор Абст, и сообщал удивительные вещи.
"Мне стало известно, — писал он, — что отыскались те две картины, что похитили у меня несколько месяцев назад вместе с той, что так интересовала вашего коллегу. Обе работы голландских художников второй половины XIX века, Густав Ван Сванельт — «Старый амбар» и Яан Саардикстра — «Пейзаж с мельницей». Картины не то чтобы отыскались, но всплыли совершенно случайно в одной частной российской коллекции. Владелица приобрела их как работы русского художника второй половины XIX века Евлампия Творогова. Кажется, в России по этому поводу разгорелся нешуточный скандал, что меня, в сущности, не слишком удивляет.
Скажу откровенно, меня больше волнует судьба третьей картины — Херман ван Свеневельт, «Прощание Гектора и Андромахи», о которой пока никаких известий. Я ценил ее гораздо больше. Но и те две картины все же хотелось бы получить назад. Я со своей стороны приму необходимые меры, а вы поставьте в известность вашего друга, возможно, это облегчит ему поиски".
Старыгин отмахнулся от беспокойной мысли, что Коврайский вычислил его настоящие намерения так же легко, как и пани Катаржина в свое время. Сейчас нужно было думать не об этом, нужно срочно звонить в Россию Крестовоздвиженскому, он на этих старых голландцах собаку съел.
Так, сейчас одиннадцать часов, в Петербурге час ночи, но ничего, у старика бессонница, ложится поздно.
— Иван Филаретович! — крикнул он, едва дождавшись, когда там, в далеком Петербурге, снимут трубку. — Что у вас там за афера с голландцами, вы в курсе?
— Дмитрий Алексеевич! — закудахтал старик. —Куда ж вы пропали? Ни слуху ни духу, мы уж места себе не находим!
— После, Иван Филаретович, после! — нетерпеливо отмахнулся Старыгин. — Вы лучше про свое расскажите!
— Так что рассказывать? Был я у одной дамы.., по другому делу.., статуэтку просила оценить. Вы ведь голубчик, знаете, подрабатываю я понемногу, отчего не помочь людям, если глаза еще смотрят, и голова не все забывает?
— Да знаю я, знаю!
— Ну, вот там я и увидел те две картины. Хозяйка их за произведения Евлампия Творогова изволила приобрести. Он, видите ли, сейчас очень в цене вырос! Уж и не знаю, чем это объяснить — патриотизм, что ли, у новых русских проснулся или как, но только скупают исключительно произведения русских художников девятнадцатого века. Шишкин и Айвазовский — эти, конечно, вне конкуренции, этих они по школьным учебникам запомнили, оттого и берут. Но на всех ведь Шишкина не хватит, да и цены поднялись до заоблачных высот, не каждый новый русский такое потянет! Тогда в ход идут художники того же времени, но второго, а то и третьего ряда, которых раньше-то только специалисты знали! Киселев, допустим, или вот тот же Творогов… Всех перешерстили! Тогда одна дама, антиквар с позволения сказать, придумала как горю помочь. Покупает на маленьких аукционах или у частных коллекционеров картины датских художников или финских. Что-нибудь нейтральное — лес там, речка, полянки… И преспокойно ставит подпись того же Киселева! Или Творогова! Пейзаж-то северный — тут елочки и там елочки! А Творогов ведь был пенсионером Академии художеств, манера у него западная!
— Да по правде сказать, и манеры-то никакой особенной нету! — вклинился Старыгин. — Но ведь полотна непременно должны были пройти экспертизу?
— А как же! — радостно согласился Иван Филаретович. — Без этого никак нельзя! Да ведь вы же знаете, что мы, Эрмитаж, можем экспертизу проводить только если нам картину на продажу принесут или в дар, а со всем остальным — в Русский музей. Или в Третьяковку. Ну, нашелся эксперт в Русском, все сделал правильно. Холст девятнадцатого века — однозначно, рама, краски — все того времени. И подпись засвидетельствовал. А манера — сами говорите, особенной манеры у Творогова нету, все больше подражание. Ну, он и дал заключение — подлинники Евлампия Творогова. И висели бы они у моей знакомой дамы в библиотеке, если бы я к ней не пришел и не увидел. И ведь что, шельмецы, проделали! «Старый амбар» — он и есть амбар — деревья, снопы, телега стоит, а на «Пейзаже с мельницей» мельница-то голландская! Ну никак ее с русской не перепутаешь! Так они ее записали! Причем так нагло, халтурно, торопились видно очень! Или совесть потеряли совсем!
— Да кто этим занимается? — вскричал Старыгин, услышав, как стучат по лестнице каблуки Катаржины. — Фамилия у этой антикварной дамы есть?
— Некая Выпетовская, — сообщил старик, года три назад она в Петербурге объявилась. Приехала откуда-то из провинции, с присущей всем провинциалам энергией. И вот, пожалуйста, такое громкое дело, по неофициальным данным — на миллионы!
— Иван Филаретович, дорогой, — забормотал Старыгин в трубку, — ведь картины-то эти украдены были тут в Чехии у одного русского вместе с ван Свеневельтом, который под «Ночным дозором» поддельным!
— Не может быть! — ахнул старик.
— Точно! Так вы напустите на эту Выпетовскую Легова, расскажите ему кое-что, только про меня ни слова. Пускай он все свои связи поднимет, вцепится в нее как бульдог, может и выйдет на похитителей картин и узнает, кому они ван Свеневельта продали!
— Господи! — восклицал старик, — да я-то что могу! Я ведь лицо неофициальное теперь!
— Только тихо, без шума поговорите с Леговым! — заклинал Старыгин.
— Да в Эрмитаже такое творится…
Тут Старыгин заметил, что Катаржина стоит в дверях, и скоро распрощался.
— Ты слышала? — он жадно выхватил у нее бутылку пива, хотя никогда особенно не увлекался этим напитком. — Вот видишь, это судьба. Мне нужно уезжать. В конце концов, я прибыл в Европу с единственной целью — отыскать следы «Ночного дозора». Прежде всего нужно спасти картину! А они, те люди, двойники персонажей картины, считают, что прежде всего нужно спасти человечество!
— Ты им не веришь? — медленно спросила Катаржина. — Ты считаешь, что все это пустое?
— Как я могу так считать, если произошло уже столько смертей? Они-то настоящие, я уверен… Тот последний уверял меня, что картина в безопасности. Они видите ли, прибрали ее пока для сохранности! Но где она? И когда можно будет получить ее назад? Нет, нужно ехать в Россию и искать там — теперь есть след, эта самая, как ее? —Выпетовская…
— Безусловно, картина важна, — сказала Катаржина, и отхлебнула пива из его бутылки, — но отчего ты так уверен, что она в России? Сам же говорил, что подменить подлинник на копию никак невозможно было в Эрмитаже — прошло слишком мало времени, картина была на виду. Стало быть, в Эрмитаж уже привезли подделку.
— Пожалуй ты права… — он почувствовал жажду, хотел выпить пива, но увидел, что на горлышке остался след ее темно-красной помады.
Старыгин вздрогнул, хотя помада была совсем не того оттенка, что рисунки на еврейском кладбище в Праге. Тем не менее пива ему расхотелось.
* * *
Мейстер Рембрандт стоял перед незаконченной картиной и думал.
Он выбрал уже место для того изображения, о котором говорил Авраам. Между капитаном Баннингом Коком и представительной, ярко выписанной фигурой стрелка в широкополой шляпе с пером, Якоба Дирксена де Рой. Теперь он думал о том, чьи черты придать задуманному персонажу…
Впрочем, думал он недолго.
Конечно, это должна быть Саския, покойная и возлюбленная жена.
Но не та Саския, какой была она в последний год своей жизни, когда тяжелая болезнь источила ее тело и сделала ее капризной и раздражительной. И даже не та, какой она была в их первые, счастливые и радостные годы.
Это должна быть юная Саския, такая, какой он ее не знал, но какую все годы их супружества пытался найти в жене. Саския, пронизанная золотым светом нежности, не женщина и не ребенок, но и женщина и ребенок в одно и то же время.
Отчасти он выразил что-то подобное год назад, когда написал портрет Саскии в виде Флоры — с невзрачным цветком в руке, другой рукой придерживающую воздушные складки одежды на груди, Саския смотрит перед собой с загадочной, неопределенной улыбкой и затаенной нежностью…
Мейстер Рембрандт взял на кончик кисти немного густой прозрачно-золотой краски и нанес первый мазок. И тут с ним случился тот удивительный приступ, тот чудесный, родственный лунатизму припадок, каких не бывало уже несколько лет. Он забыл о самом себе, о своих повседневных заботах, забыл о времени, как бы потеряв сознание. Мир сузился до малой части холста, до густо измазанной краской палитры и нескольких кистей в руке.
Рембрандт бросался на картину, как на величайшего своего врага, наносил ей удар кончиком кисти, как будто в руке его была боевая рапира, точный, разящий, безупречный удар, и отскакивал, чтобы приготовиться к следующему удару. Он как будто сражался с неоконченной картиной, вел с ней кровавый поединок не на жизнь, а на смерть, но — о, чудо! — по ходу этого поединка возникала не смерть, но жизнь, картина оживала, начинала дышать и чувствовать.
В мастерской начало темнеть, работать стало почти невозможно, и только тогда мейстер Рембрандт опомнился. Он отступил от картины и взглянул на то, что возникло на холсте почти само, каким-то чудом, как бы без его участия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39