Так то теоретически! Медведь смотрит на меня, облизывается, а я слегка превратился в камень, язык примерз ко рту, но краешком глаза приметил, что летчики забрались на крыло и, сволочи, хохочут. Оружие они держали наготове, но очень интересовались знать, как я прореагирую: приглашу медведя погреться или грохнусь в обморок. Я интуитивно выбрал третий, далеко не лучший вариант: выскочил из палатки, бросился бежать, но подвернул ногу, упал и стал с покорным ужасом ждать развития событий. Секунда, другая, третья — что за черт, никто меня не ест; поднял голову — медведь уходит… Необязательно цитировать слова, которые я высказал летчикам?
— Догадываюсь. Вы, наверное, им сказали, что очень их любите, всех вместе и каждого в отдельности.
— Примерно так, — согласился Красноперов, — с небольшими, но очень важными добавлениями… Рассказывай, Валерий, свою историю, она и в самом деле поучительная.
Рассказ Лукина я успел записать практически дословно. Вот он:
— Прыгать с борта несущегося по льду самолета не так уж сложно: кто из нас в детстве не соскакивал на ходу с подножки трамвая? Конечно, нужна сноровка, но это дело наживное… К концу первой моей экспедиции я уже сделал несколько десятков прыжков и чувствовал себя этаким прожженным профессионалом, которому черт не брат и море по колено. И напрасно, потому что настоящий профи никогда не забудет о мелочах — например, посмотреть себе под ноги. Выпрыгнул с буром, и вдруг — сильный рывок и меня потащило по льду: ногу перехлестнула стропа моторного чехла, капроновая лямка толщиной шесть сантиметров. А самолет-то продолжает мчаться! Впервые я понял — на своем опыте, а не из литературы, — что ощущает человек, привязанный к обезумевшей лошади. Но тогда я думал о другом: во-первых, о том, что в полуметре от меня на скорости несется лыжонок, и стоит самолету чуть-чуть повернуть налево, как этот лыжонок «попробует меня на прочность»; во-вторых, о том, как достать из кармана и открыть складной нож, чтобы перерезать стропу. Достать-то я его достал, а вот открыть на такой тряске не смог. Ребята с борта заметили, стали выбрасывать чехол, но тот по закону подлости за что-то зацепился; тогда побежали к летчикам, те обрубили двигатели, самолет остановился… Протащило меня метров сто пятьдесят, на неплохой скорости, и, видимо, я был хорош — понял это без зеркала, по лицу подбежавшего командира корабля Александра Долматова. «Валера, извини, ведь убить тебя мог…» Нет, говорю, это мне извиняться, сам виноват… С того дня я ношу охотничий нож — на всякий случай… А вот и двадцать вторая, заходим на посадку. Саша, не помнишь, сегодня у них не банный день? Хорошо бы выдраить шкуру, если нет веника, то хотя бы наждаком, как думаешь?
НА СП-22
Как-то так получается, что на полярных станциях койки мне сдают либо радисты, либо врачи. Чаще всего врачи. Видимо, потому, что за время зимовки они успевают истосковаться по практике — какая там практика, если этих «здоровых буйволов» в медпункт разве что по приказу начальника станции загонишь! — а тут на тебе, подарочек: шатаясь, выползает из самолета (вездехода, тягача) субъект, от одного вида которого у врача радостно загораются глаза, а рука тянется к скальпелю. Вот на ком можно поправить дела: простучать, прослушать, что-нибудь вырезать, с озабоченным лицом снять и расшифровать кардиограмму, поцокать при этом языком и пробормотать «да-с», скорбно покачать головой и с тихим сочувствием спросить, не желаю ли я спецрейсом немедленно вылететь к ближайшему крематорию. Отмечены случаи, когда на протяжении недель я был на станции единственным пациентом и только благодаря мне врач не терял своей квалификации.
Так что нет нечего удивительного в том, что док двадцать второй Леонид Баргман встретил меня с огромным энтузиазмом, поселил у себя, нашпиговал всевозможными таблетками, заполнил целую страницу медицинского журнала и уложил на раскладушку, на которой я добросовестно проспал часов двенадцать.
Проснулся я в отличном расположении духа, которое мгновенно упало до нулевой отметки, когда Леонид доложил, что несколько часов назад Лукин улетел. Утешительное добавление, что «Валерий заходил, прислушался к моему храпу и просил передать привет», не подняло моего настроения и на десятую долю градуса. Больше всего я боялся, что Лукин без меня полетит на точку 34, на которой мне необходимо было отметиться, причем до зарезу. От одной только мысли о том, что Лукин это сделает, можно было рехнуться. Ясным и спокойным голосом, каким их брат врет безнадежно больным, Леонид заверил, что на точку 34 «прыгающие» сегодня не полетят, — он сам это слышал от человека, сосед которого по домику лично мылся с Лукиным в бане. Одобряюще похлопав меня по плечу, док умчался по срочному вызову — разгружать только что прибывший борт.
Как и СП-23, двадцать вторая оседлала солидных размеров айсберг. К сожалению, последний из тех, что обнаружили в семидесятых годах ледовые разведчики. Много лет на нем дрейфовали наши полярники, айсберг служил им верой и правдой; опустил флаг на СП-22 последний начальник станции Валерий Лукин — после того как айсберг сбился с привычной линии дрейфа и пошел умирать в Гренландское море. Но это произошло через пять лет, а пока что на станции жили спокойно, хотя и без особого комфорта, который вполне можно было создать на таком солидном фундаменте, как айсберг.
Меня, кстати, всегда удивляло равнодушное отношение нашего полярного начальства к такой нынче общепринятой вещи, как элементарный комфорт. Ну, понятно, его трудно обеспечить на станциях, дрейфующих на паковом льду, который то и дело трещит и лопается, из-за чего домики и оборудование приходится перебазировать на соседние льдины. Однако, восприняв героические традиции коллектива СП-1, последующие поколения полярников, так же как и жившие в одной палатке папанинцы, в знак солидарности, что ли, решили обходиться без всяких удобств. И не только на дрейфующих станциях, но и в полярных аэропортах и гостиницах, на береговых, островных и антарктических станциях. «Подумаешь, удобства! Деды наши, отцы обходились…» Слов нет, обходились, честь им и хвала; и на фронте тоже обходились, и на БАМе, и в Тюмени… А в истории болезни вы не заглядывали? Знаете ли вы, что вполне здоровые и закаленные люди рано или поздно очень жалеют, что в жестокие морозы с ветром пользовались холодным туалетом? Если для молодых полярников в пренебрежении комфортом имеется некий шик, то их коллеги среднего и старшего поколений на сию тему стараются не иронизировать — здоровье не позволяет.
Удивительно устроена наша натура! В Москве я мечтал о том, чтобы оказаться на льдине с «прыгунами». Оказался. Дальнейшие мечтания проходили такую трансформацию: когда под пронизывающим ветром вертели лунку — мечтал о палатке и газовой горелке; в палатке мечталось о том, чтобы побыстрее закончить станцию и влезть в самолет; на борту, скорчившись на ящиках с приборами, виделась, как в розовом сне, раскладушка с простыней на СП; на раскладушке одолевали мысли о сказочной жизни, ожидающей человека на Диксоне или в Черском, а оказавшись там, считал часы до ближайшего борта на материк. Ну а дома, отдохнув и отогревшись, начинаешь все настойчивей подумывать, а потом мечтать о льдине… Вот и разберись, найди логику в эмоциях такого странно устроенного существа, как бродяга! А, черт с ним, с комфортом, деды наши, отцы…
* * *
К приходу бригадира грузчиков (не удивляйтесь, на полярных станциях это участь всех врачей) я прикинул список вопросов и приготовился к долгой беседе. Дело в том, что встреча с Леонидом Баргманом, одним из самых именитых арктических врачей, была давно запланирована: он был соратником Василия Сидорова по дрейфу на СП-13 и одним из главных действующих лиц истории, которая меня сильно заинтриговала и которой я намеревался закончить повесть «За тех, кто в дрейфе!».
И оказался невольным свидетелем того, как разворачивалась эта история в апреле 1967 года. Вместе со старой сменой станции СП-15 я вылетел тогда на Северную землю, в аэропорт острова Средний; гостиничный барак был переполнен, летчики и полярники спали на двухъярусных койках, на полу в коридорах, во всех проходах; два человека всю ночь бодрствовали: один из руководителей полярной авиации, знаменитый летчик Петр Павлович Москаленко и я. Впрочем, не спалось и Трешникову: раз пять за ночь он выходил и спрашивал, есть ли новости.
Новостей не было почти до утра. Решалась судьба четверки, оставшейся на осколках разбитой подвижками льда и торосами станции СП-13; из-за того что предыдущий борт был перегружен, а полоса укорочена — поперек прошла трещина, — четыре добровольца покинули борт и стали ждать следующего. Между тем погода в районе станции была скверная, радиостанция утонула, основная полоса разбита, произвести посадку было некуда.
— Пурга, туман, повсюду разводья, — вспоминал Баргман. — Сидоров ушел километра за полтора проверить, в каком состоянии запасная полоса, а мы, кое-как запустив движок, нашли фонарь-прожектор и непрерывно давали Василию Семенычу морзянку… Потом добрались до него, с грехом пополам привели полосу в порядок — еще тот порядок, на нее сверху небось и смотреть было страшновато — и стали с лютым беспокойством гадать, найдет нас самолет или не найдет — без привода, в тумане…
Историю эту я описал подробно — не в документальном виде, правда, но, как мне кажется, достоверно; а тогда, на Среднем, мы ходили с Москаленко взад-вперед, накачивались кофе и тоже с лютым беспокойством гадали, и мне не забыть, какой радостью светилось лицо этого все в жизни повидавшего человека, когда прибежал радист и доложил, что Сидоров с ребятами на борту. А еще часа через три Сидоров прилетел на Средний, тогда еще молодой, возбужденный, счастливый, и с того дня мы исчисляем начало нашего переросшего в дружбу знакомства.
Своего врача Сидоров очень любил за самоотдачу и юмор и очень жалел, что вместе зимовать как-то больше не получалось. Помня рассказы Сидорова, я спросил Леонида, насколько полезны для здоровья танцы голышом на льду в сорокаградусный мороз с ветром.
— В качестве обязательных физических упражнений я их не рекомендую, — док сощурился, — но в определенных обстоятельствах, чтобы развеселить публику… Подробности? Когда льдину разломало, Сидоров разбил нас по бригадам: одни работают до упора, другие пару часов отдыхают, потом — смена. И вот, отработав, мы с поваром ввалились в свой домик, разделись до трусов и заснули, кажется, раньше, чем упали на нары. Но ненадолго: услышали во сне треск, домик покачнулся, накренился… Жуткие мгновения, особенно спросонья! Выскочили раздетые, видим, домик завис над двухметровой трещиной и раздумывает, как ему поступить дальше: сразу нырнуть в трещину или еще послужить человечеству. До кают-компании не добраться, повсюду развело, до других домиков тоже; а мороз, ветер! Прыгаем на своем обломке на глазах у ребят, а они тоже спасаются — правда, не столь легкомысленно одетые; нашли мы мешок с марлей, стали плясать на нем, а не на льду — все равно мороз прохватывает до печенок. И тут меня пришпорила пренеприятнейшая мысль: ведь в докладной обязательно напишут, что доктор замерз потому, что не успел надеть штаны. И заголовок в газете: «Героическая смерть без штанов». Поделился этой вдохновляющей мыслью с поваром, она произвела на него неотразимое впечатление, и он вызвался проскочить в домик за одеждой. Но весил повар за сто килограммов, я вынес ему благодарность за рвение и пошел сам. В «Золотой лихорадке» есть очень смешная сцена: Чаплин бегает по домику, который завис над бездной. Примерно такая же ситуация, ступишь не туда, куда надо, — и вместе с домиком уйдешь в преисподнюю. Но если голод не тетка, то холод тоже не родной дядя, согласны? Дрожа каждой клеточкой тела — в данном случае удобно сказать, что от холода, а не от страха, — проник в домик, слегка вместе с ним покачался (в эти мгновения почему-то появилась икота — симптом, ждущий своего медицинского обоснования) и выбросил вещи на лед. Благороднейший домик! Он держался до конца, он позволил нам одеться — и только тогда послал нам последнее прости.
Между прочим, — продолжал Леонид, — наш домик за несколько месяцев до этих событий оказался в сфере внимания самого Алексея Федоровича Трешникова. Жили мы втроем, с нами был еще гляциолог. Жизнь на льдине однообразная, сюрпризов, кроме преподносимых природой, немного, и чтобы в пресном тесте попадались изюминки, приходилось изыскивать юмористические ресурсы. Как-то соседа-гляциолога озарила идея, и он подложил повару под матрас бутылку — плагиат, такое бывало, но почему бы и не повторить? Хотя наш повар не слишком сильно напоминал андерсеновскую принцессу на горошине — думаю, взглянув на них, вы бы сразу сказали, кто принцесса, а кто повар, — под утро, яростно провертевшись ночь на матрасе, он обнаружил бутылку и, как честный человек, решил не оставаться в долгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Догадываюсь. Вы, наверное, им сказали, что очень их любите, всех вместе и каждого в отдельности.
— Примерно так, — согласился Красноперов, — с небольшими, но очень важными добавлениями… Рассказывай, Валерий, свою историю, она и в самом деле поучительная.
Рассказ Лукина я успел записать практически дословно. Вот он:
— Прыгать с борта несущегося по льду самолета не так уж сложно: кто из нас в детстве не соскакивал на ходу с подножки трамвая? Конечно, нужна сноровка, но это дело наживное… К концу первой моей экспедиции я уже сделал несколько десятков прыжков и чувствовал себя этаким прожженным профессионалом, которому черт не брат и море по колено. И напрасно, потому что настоящий профи никогда не забудет о мелочах — например, посмотреть себе под ноги. Выпрыгнул с буром, и вдруг — сильный рывок и меня потащило по льду: ногу перехлестнула стропа моторного чехла, капроновая лямка толщиной шесть сантиметров. А самолет-то продолжает мчаться! Впервые я понял — на своем опыте, а не из литературы, — что ощущает человек, привязанный к обезумевшей лошади. Но тогда я думал о другом: во-первых, о том, что в полуметре от меня на скорости несется лыжонок, и стоит самолету чуть-чуть повернуть налево, как этот лыжонок «попробует меня на прочность»; во-вторых, о том, как достать из кармана и открыть складной нож, чтобы перерезать стропу. Достать-то я его достал, а вот открыть на такой тряске не смог. Ребята с борта заметили, стали выбрасывать чехол, но тот по закону подлости за что-то зацепился; тогда побежали к летчикам, те обрубили двигатели, самолет остановился… Протащило меня метров сто пятьдесят, на неплохой скорости, и, видимо, я был хорош — понял это без зеркала, по лицу подбежавшего командира корабля Александра Долматова. «Валера, извини, ведь убить тебя мог…» Нет, говорю, это мне извиняться, сам виноват… С того дня я ношу охотничий нож — на всякий случай… А вот и двадцать вторая, заходим на посадку. Саша, не помнишь, сегодня у них не банный день? Хорошо бы выдраить шкуру, если нет веника, то хотя бы наждаком, как думаешь?
НА СП-22
Как-то так получается, что на полярных станциях койки мне сдают либо радисты, либо врачи. Чаще всего врачи. Видимо, потому, что за время зимовки они успевают истосковаться по практике — какая там практика, если этих «здоровых буйволов» в медпункт разве что по приказу начальника станции загонишь! — а тут на тебе, подарочек: шатаясь, выползает из самолета (вездехода, тягача) субъект, от одного вида которого у врача радостно загораются глаза, а рука тянется к скальпелю. Вот на ком можно поправить дела: простучать, прослушать, что-нибудь вырезать, с озабоченным лицом снять и расшифровать кардиограмму, поцокать при этом языком и пробормотать «да-с», скорбно покачать головой и с тихим сочувствием спросить, не желаю ли я спецрейсом немедленно вылететь к ближайшему крематорию. Отмечены случаи, когда на протяжении недель я был на станции единственным пациентом и только благодаря мне врач не терял своей квалификации.
Так что нет нечего удивительного в том, что док двадцать второй Леонид Баргман встретил меня с огромным энтузиазмом, поселил у себя, нашпиговал всевозможными таблетками, заполнил целую страницу медицинского журнала и уложил на раскладушку, на которой я добросовестно проспал часов двенадцать.
Проснулся я в отличном расположении духа, которое мгновенно упало до нулевой отметки, когда Леонид доложил, что несколько часов назад Лукин улетел. Утешительное добавление, что «Валерий заходил, прислушался к моему храпу и просил передать привет», не подняло моего настроения и на десятую долю градуса. Больше всего я боялся, что Лукин без меня полетит на точку 34, на которой мне необходимо было отметиться, причем до зарезу. От одной только мысли о том, что Лукин это сделает, можно было рехнуться. Ясным и спокойным голосом, каким их брат врет безнадежно больным, Леонид заверил, что на точку 34 «прыгающие» сегодня не полетят, — он сам это слышал от человека, сосед которого по домику лично мылся с Лукиным в бане. Одобряюще похлопав меня по плечу, док умчался по срочному вызову — разгружать только что прибывший борт.
Как и СП-23, двадцать вторая оседлала солидных размеров айсберг. К сожалению, последний из тех, что обнаружили в семидесятых годах ледовые разведчики. Много лет на нем дрейфовали наши полярники, айсберг служил им верой и правдой; опустил флаг на СП-22 последний начальник станции Валерий Лукин — после того как айсберг сбился с привычной линии дрейфа и пошел умирать в Гренландское море. Но это произошло через пять лет, а пока что на станции жили спокойно, хотя и без особого комфорта, который вполне можно было создать на таком солидном фундаменте, как айсберг.
Меня, кстати, всегда удивляло равнодушное отношение нашего полярного начальства к такой нынче общепринятой вещи, как элементарный комфорт. Ну, понятно, его трудно обеспечить на станциях, дрейфующих на паковом льду, который то и дело трещит и лопается, из-за чего домики и оборудование приходится перебазировать на соседние льдины. Однако, восприняв героические традиции коллектива СП-1, последующие поколения полярников, так же как и жившие в одной палатке папанинцы, в знак солидарности, что ли, решили обходиться без всяких удобств. И не только на дрейфующих станциях, но и в полярных аэропортах и гостиницах, на береговых, островных и антарктических станциях. «Подумаешь, удобства! Деды наши, отцы обходились…» Слов нет, обходились, честь им и хвала; и на фронте тоже обходились, и на БАМе, и в Тюмени… А в истории болезни вы не заглядывали? Знаете ли вы, что вполне здоровые и закаленные люди рано или поздно очень жалеют, что в жестокие морозы с ветром пользовались холодным туалетом? Если для молодых полярников в пренебрежении комфортом имеется некий шик, то их коллеги среднего и старшего поколений на сию тему стараются не иронизировать — здоровье не позволяет.
Удивительно устроена наша натура! В Москве я мечтал о том, чтобы оказаться на льдине с «прыгунами». Оказался. Дальнейшие мечтания проходили такую трансформацию: когда под пронизывающим ветром вертели лунку — мечтал о палатке и газовой горелке; в палатке мечталось о том, чтобы побыстрее закончить станцию и влезть в самолет; на борту, скорчившись на ящиках с приборами, виделась, как в розовом сне, раскладушка с простыней на СП; на раскладушке одолевали мысли о сказочной жизни, ожидающей человека на Диксоне или в Черском, а оказавшись там, считал часы до ближайшего борта на материк. Ну а дома, отдохнув и отогревшись, начинаешь все настойчивей подумывать, а потом мечтать о льдине… Вот и разберись, найди логику в эмоциях такого странно устроенного существа, как бродяга! А, черт с ним, с комфортом, деды наши, отцы…
* * *
К приходу бригадира грузчиков (не удивляйтесь, на полярных станциях это участь всех врачей) я прикинул список вопросов и приготовился к долгой беседе. Дело в том, что встреча с Леонидом Баргманом, одним из самых именитых арктических врачей, была давно запланирована: он был соратником Василия Сидорова по дрейфу на СП-13 и одним из главных действующих лиц истории, которая меня сильно заинтриговала и которой я намеревался закончить повесть «За тех, кто в дрейфе!».
И оказался невольным свидетелем того, как разворачивалась эта история в апреле 1967 года. Вместе со старой сменой станции СП-15 я вылетел тогда на Северную землю, в аэропорт острова Средний; гостиничный барак был переполнен, летчики и полярники спали на двухъярусных койках, на полу в коридорах, во всех проходах; два человека всю ночь бодрствовали: один из руководителей полярной авиации, знаменитый летчик Петр Павлович Москаленко и я. Впрочем, не спалось и Трешникову: раз пять за ночь он выходил и спрашивал, есть ли новости.
Новостей не было почти до утра. Решалась судьба четверки, оставшейся на осколках разбитой подвижками льда и торосами станции СП-13; из-за того что предыдущий борт был перегружен, а полоса укорочена — поперек прошла трещина, — четыре добровольца покинули борт и стали ждать следующего. Между тем погода в районе станции была скверная, радиостанция утонула, основная полоса разбита, произвести посадку было некуда.
— Пурга, туман, повсюду разводья, — вспоминал Баргман. — Сидоров ушел километра за полтора проверить, в каком состоянии запасная полоса, а мы, кое-как запустив движок, нашли фонарь-прожектор и непрерывно давали Василию Семенычу морзянку… Потом добрались до него, с грехом пополам привели полосу в порядок — еще тот порядок, на нее сверху небось и смотреть было страшновато — и стали с лютым беспокойством гадать, найдет нас самолет или не найдет — без привода, в тумане…
Историю эту я описал подробно — не в документальном виде, правда, но, как мне кажется, достоверно; а тогда, на Среднем, мы ходили с Москаленко взад-вперед, накачивались кофе и тоже с лютым беспокойством гадали, и мне не забыть, какой радостью светилось лицо этого все в жизни повидавшего человека, когда прибежал радист и доложил, что Сидоров с ребятами на борту. А еще часа через три Сидоров прилетел на Средний, тогда еще молодой, возбужденный, счастливый, и с того дня мы исчисляем начало нашего переросшего в дружбу знакомства.
Своего врача Сидоров очень любил за самоотдачу и юмор и очень жалел, что вместе зимовать как-то больше не получалось. Помня рассказы Сидорова, я спросил Леонида, насколько полезны для здоровья танцы голышом на льду в сорокаградусный мороз с ветром.
— В качестве обязательных физических упражнений я их не рекомендую, — док сощурился, — но в определенных обстоятельствах, чтобы развеселить публику… Подробности? Когда льдину разломало, Сидоров разбил нас по бригадам: одни работают до упора, другие пару часов отдыхают, потом — смена. И вот, отработав, мы с поваром ввалились в свой домик, разделись до трусов и заснули, кажется, раньше, чем упали на нары. Но ненадолго: услышали во сне треск, домик покачнулся, накренился… Жуткие мгновения, особенно спросонья! Выскочили раздетые, видим, домик завис над двухметровой трещиной и раздумывает, как ему поступить дальше: сразу нырнуть в трещину или еще послужить человечеству. До кают-компании не добраться, повсюду развело, до других домиков тоже; а мороз, ветер! Прыгаем на своем обломке на глазах у ребят, а они тоже спасаются — правда, не столь легкомысленно одетые; нашли мы мешок с марлей, стали плясать на нем, а не на льду — все равно мороз прохватывает до печенок. И тут меня пришпорила пренеприятнейшая мысль: ведь в докладной обязательно напишут, что доктор замерз потому, что не успел надеть штаны. И заголовок в газете: «Героическая смерть без штанов». Поделился этой вдохновляющей мыслью с поваром, она произвела на него неотразимое впечатление, и он вызвался проскочить в домик за одеждой. Но весил повар за сто килограммов, я вынес ему благодарность за рвение и пошел сам. В «Золотой лихорадке» есть очень смешная сцена: Чаплин бегает по домику, который завис над бездной. Примерно такая же ситуация, ступишь не туда, куда надо, — и вместе с домиком уйдешь в преисподнюю. Но если голод не тетка, то холод тоже не родной дядя, согласны? Дрожа каждой клеточкой тела — в данном случае удобно сказать, что от холода, а не от страха, — проник в домик, слегка вместе с ним покачался (в эти мгновения почему-то появилась икота — симптом, ждущий своего медицинского обоснования) и выбросил вещи на лед. Благороднейший домик! Он держался до конца, он позволил нам одеться — и только тогда послал нам последнее прости.
Между прочим, — продолжал Леонид, — наш домик за несколько месяцев до этих событий оказался в сфере внимания самого Алексея Федоровича Трешникова. Жили мы втроем, с нами был еще гляциолог. Жизнь на льдине однообразная, сюрпризов, кроме преподносимых природой, немного, и чтобы в пресном тесте попадались изюминки, приходилось изыскивать юмористические ресурсы. Как-то соседа-гляциолога озарила идея, и он подложил повару под матрас бутылку — плагиат, такое бывало, но почему бы и не повторить? Хотя наш повар не слишком сильно напоминал андерсеновскую принцессу на горошине — думаю, взглянув на них, вы бы сразу сказали, кто принцесса, а кто повар, — под утро, яростно провертевшись ночь на матрасе, он обнаружил бутылку и, как честный человек, решил не оставаться в долгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33