Вот и приходится весь рейс малярничать. Смотришь, и дух захватывает: на опущенных за борт подвесках ребята спокойно орудуют скребками и кистями, а внизу, в двух— трех метрах — битком набитый акулами океан.. Они тянутся за нами, соблазняемые камбузными отбросами, — все-таки какое-то разнообразие, надоело питаться одной рыбой. Сверху, с безопасной высоты, я смотрю на акул снисходительно, а происшествие в Рабауле дает мне право так поучать новичков: — Я, как человек, чуть не съеденный акулой…
И далее идет текст поучения.
Полюбовавшись на работу палубных матросов и дав им бесценный совет: «Осторожнее, ребята!» — я иду в штурманскую рубку.
Здесь начальство обсуждает принятые за ночь радиограммы.
— Вот сюрприз для Санина! — восклицает Ткаченко.
— Знаю, — отмахиваюсь я. — Идем к Галапагосам.
— На этот раз ошиблись, — ласково-преласково говорит Ткаченко. — Хотели бы повидать остров Таити?
— Еще бы! — непроизвольно вырывается у меня.
— Очень?
— Конечно!
— Какая жалость, — огорчается Ткаченко, — насчет Таити никаких указаний нет. Идем прежним курсом.
Я величественной походкой покидаю рубку, с максимальной осторожностью прикрывая тяжелую дверь. Здесь вечный сквозняк, дверь хлопает с чудовищной силой, и несколько дней назад мне чуть было не раздробило палец. Никогда, даю я себе страшную клятву, никогда не буду верить ни одной новости Ткаченко!
Захожу к москвичам. Саша Киреев, Женя Уткин и Валентина Добрых чертят графики, наносят на карты волнистые изолинии.
— Справляетесь? — осведомляюсь я. — Если что, не стесняйтесь.
— Как удачно! — радуется Валя, — Берите бумагу и записывайте.
Так я нарвался на поручение. Валя Добрых — человек, созданный для кипучей общественной работы. Ее энергия неиссякаема, а глаза излучают такую спокойную уверенность в том, что ее энтузиазм разделяется всеми, что отказать ей невозможно. Туристические походы, рюкзаки, песни у костра — это самое прекрасное, что может быть в жизни. Но поскольку на палубе костра не разведешь, Валя решила вовлечь всех в соревнования КВН. И я послушно записываю указания.
— Подумаешь, КВН, — пренебрежительно говорит Женя. — Не тот отдых. На одном острове в Карибском море недавно нашли клад — сундук с монетами и драгоценностями. Вот бы куда попасть, а, Валя?
— А как они нашли? — живо интересуется Валя.
— В подводной пещере. У них пиратская карта была. Спустились с аквалангами и раскопали.
— А мы бог знает чем занимаемся, — подыгрывает Саша. — Выколачиваем дополнительную партию радиозондов, когда нам нужны лопаты.
— Ты забыл про кирки, — добавляет Женя. — Создавай, Валя, инициативную группу и уговори капитана искать необитаемый остров.
Пора заняться настоящим делом!
— Ну, готово? — входя, нетерпеливо спрашивает Генрих Булдовский.
Клады и КВН забыты, четверка москвичей погружается в работу.
Генрих готовится к своему завтрашнему выступлению на теоретической конференции, которое, как возвестил коллектив отряда синоптического анализа, «откроет перед человечеством новые горизонты»: получены любопытные данные о поведении атмосферы в малоисследованных районах Тихого океана. Я тихонько выхожу и сталкиваюсь с начальником радиостанции Леонтием Григорьевичем Братковским.
— Пишут, — отвечает он на мой немой вопрос. — Заходите на чашку чая, я сорок минут свободен.
Радист на судне — важная и влиятельная персона. Он знает больше, чем обычные люди, и это накладывает на его поведение особый отпечаток. Говорит радист лаконично, лицо его непроницаемо и в то же время столь значительно, что все убеждены: ему уже известна какая-то тайна. Обычно это так и бывает, потому что в море даже самая, казалось бы, пустяшная новость обретает особый смысл, а ведь новости бывают и далеко не рядовые. Малость-то, какая: ты обедаешь, а радист подходит и вручает тебе радиограмму, которую ты с лютым нетерпением ждешь две недели; ты бы и так ее получил часа через три-четыре, но этот знак внимания очень трогает и заставляет тебя проникаться особым уважением ко всемогуществу хозяина эфира.
Мы пьем чай, и я для «затравки» рассказываю Братковскому о том, что мы решили просить капитана менять курс и искать остров с пиратским кладом, для затравки — потому, что Леонтия Григорьевича надо расшевелить, и тогда он наверняка извлечет из своей памяти какую-нибудь историю.
— Лет двадцать назад я плавал на небольшом, стареньком — суд не, — по ассоциации вспоминает Братковский. — Шли мы проливом Лаперуза. В этот рейс нам дали нового старпома, и как раз была его вахта. Вдруг подходит к нему повариха, говорит: «Меняйте курс» — и удаляется. Старпом чуть не превратился в камень от такой наглости — ишь, какой капитан нашелся! — и осведомился у вахтенного матроса, не страдает ли повариха завихрениями. Тот ответил, что вроде не замечалось, и старпом решил отнестись к данному происшествию как к шутке. Вечером все идут на ужин — нет ужина! Капитан — поварихе: «Почему не приготовила, трам-там-там?» А она: «Вы не с меня, вы со старпома спрашивайте, я же ему говорила, чтоб менял курс!» Тут только старпом и узнал, что когда на камбузе разжигали печь, то штурман временно менял курс, чтобы ветер не мешал.
Мы пьем чай и беседуем о всякой всячине. Благословенный чай!
Если бы не этот любимый полярниками, моряками и летчиками напиток, я бы возвращался домой с полупустыми блокнотами. Как и на полярных станциях, чай на корабле не просто средство утоления жажды; «чаи гоняют» в свободное от работы время, и не в одиночку, а обществом, стряхивая с себя заботы и расковываясь; в эти минуты дружеского общения можно услышать столько интересных историй, что голова пухнет — не забыть бы чего. Меня потому и тянет к полярникам, морякам и летчикам, что и рассказчики они интересные и работяги отменные. Такие уж у них профессии, что болтуну и халтурщику невозможно спрятаться за чужой спиной, само дело выталкивает его на всеобщее обозрение, а естественный отбор довершает остальное.
Трудно халтурщику во льдах, на море и в воздухе, так трудно, что приходится менять профессию на другую, где заваленное дело можно превратить в успех при помощи потока красивых слов.
Однако чай выпит, и мне пора идти на швартовую палубу: для проведения гидрологических работ судно легло в дрейф, а это значит, что рыбаки и охотники на акул начали свою кипучую деятельность. Я прихожу как раз в ту минуту, когда под дружное: «Ах!» — с крючка срывается здоровенная трехметровая акула.
— Надо было поводить ее как следует, — поучает обескураженного Сашу Мягкова и трех его помощников многоопытный Анатолий Кошельков. — Даже щуку рывком не возьмешь, а это все-таки ее сиятельство акула!
Настроение Саши падает еще на несколько градусов, когда он обнаруживает, что акула не просто ушла, а захватила с собой на память великолепный стальной крючок, купленный в Рабауле. Потеря трудновосполнимая, но Саша унывает недолго. Москвич, инженер-локаторщик, он с детства мечтал о море, впервые попал на корабль и на редкость быстро акклиматизировался: у команды он уже «свой в доску»., и даже опытный глаз не определит, что Саша — новичок.
Акул губит ненасытное любопытство. Казалось бы, что им делать у корабля, от которого можно ожидать одни неприятности? Так нет, окружили его стаей, носятся вокруг него с огромной скоростью и хватают все, что оказывается на поверхности воды. Вот две акулы вцепились в картонный ящик из-под макарон, третья волочит куда-то обломок доски, четвертая, как редкое лакомство, заглатывает газету.
— Кушайте на здоровье! — — предлагает Кошельков, бросая за борт насаженный на крюк мясистый кусок рыбы. На ловко отпускающего капроновый конец Анатолия ревниво смотрит начальник гидрологического отряда Степан Иванович Гись. Говорят, в прошлые рейсы не было рыбака удачливее его, но разве можно жить былыми успехами?
Ныне Степан Иванович не просто неудачник, а человек, от которого фортуна отвернулась решительно и бесповоротно. Не везет ему фантастически, за целый месяц Степан Иванович не поймал ничего: у него не клюет. Ни у кого нет таких замечательных удочек, лесок и крючков, да и сноровки, опыта у Степана Ивановича побольше, чем у других, но хоть криком кричи — не клюет! Будто вся рыба в океане договорилась о том, чтобы отомстить Гисю за все его прошлые удачи. Вот и сейчас Анатолий Кошельков, который и пришел-то десять минут назад, уже водит акулу, а на крючок Степана Ивановича с мастерски насаженной наживой ни одна рыбина и смотреть не хочет.
Кошельков водит акулу красиво, по всем правилам: позволяет ей уходить, снова подтягивает, утомляет и снова отпускает — дает порезвиться. Акула борется за жизнь отчаянно, ее мощное тело извивается дугой, она бьет мускулистым хвостом по воде и яростно бросается из стороны в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Но минуты ее сочтены, слишком глубоко засел крючок. Потом, уже вытащенная на швартовую палубу, она еще долго бьется в конвульсиях, и упаси вас бог потерять бдительность и решить, что раз акула неподвижна, то она уже уснула. Вовсе нет! Ее жизненная закваска такова, что бывает, и через час акула может устроить на палубе «пляску смерти», и тогда, — горе неосторожному! Щелк — и ноги как не бывало.
Поэтому пойманную акулу либо убивают, либо сталкивают баграми за борт — в зависимости от мотивов, которыми руководствовался охотник. Если просто ради острых ощущений — живи, а если нужны челюсти, плавники как сувениры — тогда «высшая мера».
Против такого жестокого обращения с акулами иные возражают, но их голоса не очень многочисленны: из поколения в поколение моряки воспитывают в себе ненависть к акулам. На них не без основания возлагается ответственность за гибель потерпевших кораблекрушение в открытом море, а раз так, то к черту всякую сентиментальность. И спорить с моряками на эту тему бесполезно, они судят акулу по кодексу, в котором нет места смягчающим обстоятельствам.
Вечер я провожу у Юрия Прокопьевича. Обычно после ужина первый помощник занимается математикой с мотористом Прокофием Бойко, но сегодня у того неотложные ремонтные дела, и Ковтанюк устраивает большое чаепитие. Упорство и ученика и учителя поражает. Бойко уже под сорок; обстоятельства его жизни сложились так, что среднюю школу он не закончил и остался без образования. Практик он превосходный, но техника на современных кораблях становится все сложнее, да и дипломированная молодежь поджимает. Вот и решил Прокофий наверстать упущенное, чтобы поступить в заочную среднюю мореходку. Работа у моториста едва ли не самая тяжелая на судне, после вахты товарищи отдыхают — смотрят кино, читают, играют на корме в шахматы, а Бойко с учебниками и тетрадками отправляется к первому помощнику. За месяц одолел программу пятого и шестого классов, принялся за седьмой, но мало кто знает, чего стоит Прокофию после занятий с учителем допоздна сидеть над домашними заданиями, а потом снова идти на вахту…
Пока Юрий Прокопьевлч заваривает крепчайший и ароматнейший чай, я рассматриваю фотографии, лежащие на столе под стеклом, «Академик Королев» в разных ракурсах, друзья и, конечно, семейные фото — жена и дочка.
— Иллюстрация к судьбе моряка, — замечает Юрий Прокопьевич. — Утром я ушел в море, а вечером того же дня родилась Танюша.
Возвратился из плавания, когда ей было пять месяцев, снова ушел и вернулся почти через год. Теперь представьте, каково морякам дальнего плавания воспитывать детей. Жена требует: «Дочка шалит, накажи!» — а мне не наказывать, мне приласкать ее хочется!
На огонек заходит Олег Ананьевич. У него родительский стаж побольше, чем у первого помощника, — две. взрослые дочки-студентки, воспитанием которых он занимается тоже главным образом при помощи радиограмм. Олег Ананьевич уже около двадцати лет капитанит на разных судах, и за эти годы выработал устойчиво-спокойное отношение к своей судьбе, хотя, как я догадываюсь, спокойствие это чисто внешнее. Когда месяц спустя младшая дочь начала сдавать вступительные экзамены в институт, капитан ожидал радиограмм с нетерпением простого смертного, точно так же, как все мы, возмущаясь задержками домашней информации.
Радиограммы — тема вечная и неистощимая. Я вспоминаю один эпизод из антарктической жизни. На станции Молодежная отзимовал год механик Васильев , сменить его шел на «Профессоре Зубове» тоже Васильев, его однофамилец. И произошла нередкая в таких случаях путаница: Васильеву на Молодежной вручили радиограмму, предназначавшуюся сменщику на «Зубове»: «Ухожу декретный отпуск целую тебя твоя ласточка». Отзимовавший Васильев рвал и метал, а на станции умирали со смеху.
Об Антарктиде я вспомнил с умыслом, потому что люблю слушать рассказы капитана о китах. Восемь антарктических рейсов остались в памяти Олега Ананьевича как самый интересный и насыщенный событиями период его морской жизни, и мне кажется, что он до сих пор жалеет о том, что несколько лет назад променял суровые моря Антарктики на тропическую экзотику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
И далее идет текст поучения.
Полюбовавшись на работу палубных матросов и дав им бесценный совет: «Осторожнее, ребята!» — я иду в штурманскую рубку.
Здесь начальство обсуждает принятые за ночь радиограммы.
— Вот сюрприз для Санина! — восклицает Ткаченко.
— Знаю, — отмахиваюсь я. — Идем к Галапагосам.
— На этот раз ошиблись, — ласково-преласково говорит Ткаченко. — Хотели бы повидать остров Таити?
— Еще бы! — непроизвольно вырывается у меня.
— Очень?
— Конечно!
— Какая жалость, — огорчается Ткаченко, — насчет Таити никаких указаний нет. Идем прежним курсом.
Я величественной походкой покидаю рубку, с максимальной осторожностью прикрывая тяжелую дверь. Здесь вечный сквозняк, дверь хлопает с чудовищной силой, и несколько дней назад мне чуть было не раздробило палец. Никогда, даю я себе страшную клятву, никогда не буду верить ни одной новости Ткаченко!
Захожу к москвичам. Саша Киреев, Женя Уткин и Валентина Добрых чертят графики, наносят на карты волнистые изолинии.
— Справляетесь? — осведомляюсь я. — Если что, не стесняйтесь.
— Как удачно! — радуется Валя, — Берите бумагу и записывайте.
Так я нарвался на поручение. Валя Добрых — человек, созданный для кипучей общественной работы. Ее энергия неиссякаема, а глаза излучают такую спокойную уверенность в том, что ее энтузиазм разделяется всеми, что отказать ей невозможно. Туристические походы, рюкзаки, песни у костра — это самое прекрасное, что может быть в жизни. Но поскольку на палубе костра не разведешь, Валя решила вовлечь всех в соревнования КВН. И я послушно записываю указания.
— Подумаешь, КВН, — пренебрежительно говорит Женя. — Не тот отдых. На одном острове в Карибском море недавно нашли клад — сундук с монетами и драгоценностями. Вот бы куда попасть, а, Валя?
— А как они нашли? — живо интересуется Валя.
— В подводной пещере. У них пиратская карта была. Спустились с аквалангами и раскопали.
— А мы бог знает чем занимаемся, — подыгрывает Саша. — Выколачиваем дополнительную партию радиозондов, когда нам нужны лопаты.
— Ты забыл про кирки, — добавляет Женя. — Создавай, Валя, инициативную группу и уговори капитана искать необитаемый остров.
Пора заняться настоящим делом!
— Ну, готово? — входя, нетерпеливо спрашивает Генрих Булдовский.
Клады и КВН забыты, четверка москвичей погружается в работу.
Генрих готовится к своему завтрашнему выступлению на теоретической конференции, которое, как возвестил коллектив отряда синоптического анализа, «откроет перед человечеством новые горизонты»: получены любопытные данные о поведении атмосферы в малоисследованных районах Тихого океана. Я тихонько выхожу и сталкиваюсь с начальником радиостанции Леонтием Григорьевичем Братковским.
— Пишут, — отвечает он на мой немой вопрос. — Заходите на чашку чая, я сорок минут свободен.
Радист на судне — важная и влиятельная персона. Он знает больше, чем обычные люди, и это накладывает на его поведение особый отпечаток. Говорит радист лаконично, лицо его непроницаемо и в то же время столь значительно, что все убеждены: ему уже известна какая-то тайна. Обычно это так и бывает, потому что в море даже самая, казалось бы, пустяшная новость обретает особый смысл, а ведь новости бывают и далеко не рядовые. Малость-то, какая: ты обедаешь, а радист подходит и вручает тебе радиограмму, которую ты с лютым нетерпением ждешь две недели; ты бы и так ее получил часа через три-четыре, но этот знак внимания очень трогает и заставляет тебя проникаться особым уважением ко всемогуществу хозяина эфира.
Мы пьем чай, и я для «затравки» рассказываю Братковскому о том, что мы решили просить капитана менять курс и искать остров с пиратским кладом, для затравки — потому, что Леонтия Григорьевича надо расшевелить, и тогда он наверняка извлечет из своей памяти какую-нибудь историю.
— Лет двадцать назад я плавал на небольшом, стареньком — суд не, — по ассоциации вспоминает Братковский. — Шли мы проливом Лаперуза. В этот рейс нам дали нового старпома, и как раз была его вахта. Вдруг подходит к нему повариха, говорит: «Меняйте курс» — и удаляется. Старпом чуть не превратился в камень от такой наглости — ишь, какой капитан нашелся! — и осведомился у вахтенного матроса, не страдает ли повариха завихрениями. Тот ответил, что вроде не замечалось, и старпом решил отнестись к данному происшествию как к шутке. Вечером все идут на ужин — нет ужина! Капитан — поварихе: «Почему не приготовила, трам-там-там?» А она: «Вы не с меня, вы со старпома спрашивайте, я же ему говорила, чтоб менял курс!» Тут только старпом и узнал, что когда на камбузе разжигали печь, то штурман временно менял курс, чтобы ветер не мешал.
Мы пьем чай и беседуем о всякой всячине. Благословенный чай!
Если бы не этот любимый полярниками, моряками и летчиками напиток, я бы возвращался домой с полупустыми блокнотами. Как и на полярных станциях, чай на корабле не просто средство утоления жажды; «чаи гоняют» в свободное от работы время, и не в одиночку, а обществом, стряхивая с себя заботы и расковываясь; в эти минуты дружеского общения можно услышать столько интересных историй, что голова пухнет — не забыть бы чего. Меня потому и тянет к полярникам, морякам и летчикам, что и рассказчики они интересные и работяги отменные. Такие уж у них профессии, что болтуну и халтурщику невозможно спрятаться за чужой спиной, само дело выталкивает его на всеобщее обозрение, а естественный отбор довершает остальное.
Трудно халтурщику во льдах, на море и в воздухе, так трудно, что приходится менять профессию на другую, где заваленное дело можно превратить в успех при помощи потока красивых слов.
Однако чай выпит, и мне пора идти на швартовую палубу: для проведения гидрологических работ судно легло в дрейф, а это значит, что рыбаки и охотники на акул начали свою кипучую деятельность. Я прихожу как раз в ту минуту, когда под дружное: «Ах!» — с крючка срывается здоровенная трехметровая акула.
— Надо было поводить ее как следует, — поучает обескураженного Сашу Мягкова и трех его помощников многоопытный Анатолий Кошельков. — Даже щуку рывком не возьмешь, а это все-таки ее сиятельство акула!
Настроение Саши падает еще на несколько градусов, когда он обнаруживает, что акула не просто ушла, а захватила с собой на память великолепный стальной крючок, купленный в Рабауле. Потеря трудновосполнимая, но Саша унывает недолго. Москвич, инженер-локаторщик, он с детства мечтал о море, впервые попал на корабль и на редкость быстро акклиматизировался: у команды он уже «свой в доску»., и даже опытный глаз не определит, что Саша — новичок.
Акул губит ненасытное любопытство. Казалось бы, что им делать у корабля, от которого можно ожидать одни неприятности? Так нет, окружили его стаей, носятся вокруг него с огромной скоростью и хватают все, что оказывается на поверхности воды. Вот две акулы вцепились в картонный ящик из-под макарон, третья волочит куда-то обломок доски, четвертая, как редкое лакомство, заглатывает газету.
— Кушайте на здоровье! — — предлагает Кошельков, бросая за борт насаженный на крюк мясистый кусок рыбы. На ловко отпускающего капроновый конец Анатолия ревниво смотрит начальник гидрологического отряда Степан Иванович Гись. Говорят, в прошлые рейсы не было рыбака удачливее его, но разве можно жить былыми успехами?
Ныне Степан Иванович не просто неудачник, а человек, от которого фортуна отвернулась решительно и бесповоротно. Не везет ему фантастически, за целый месяц Степан Иванович не поймал ничего: у него не клюет. Ни у кого нет таких замечательных удочек, лесок и крючков, да и сноровки, опыта у Степана Ивановича побольше, чем у других, но хоть криком кричи — не клюет! Будто вся рыба в океане договорилась о том, чтобы отомстить Гисю за все его прошлые удачи. Вот и сейчас Анатолий Кошельков, который и пришел-то десять минут назад, уже водит акулу, а на крючок Степана Ивановича с мастерски насаженной наживой ни одна рыбина и смотреть не хочет.
Кошельков водит акулу красиво, по всем правилам: позволяет ей уходить, снова подтягивает, утомляет и снова отпускает — дает порезвиться. Акула борется за жизнь отчаянно, ее мощное тело извивается дугой, она бьет мускулистым хвостом по воде и яростно бросается из стороны в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Но минуты ее сочтены, слишком глубоко засел крючок. Потом, уже вытащенная на швартовую палубу, она еще долго бьется в конвульсиях, и упаси вас бог потерять бдительность и решить, что раз акула неподвижна, то она уже уснула. Вовсе нет! Ее жизненная закваска такова, что бывает, и через час акула может устроить на палубе «пляску смерти», и тогда, — горе неосторожному! Щелк — и ноги как не бывало.
Поэтому пойманную акулу либо убивают, либо сталкивают баграми за борт — в зависимости от мотивов, которыми руководствовался охотник. Если просто ради острых ощущений — живи, а если нужны челюсти, плавники как сувениры — тогда «высшая мера».
Против такого жестокого обращения с акулами иные возражают, но их голоса не очень многочисленны: из поколения в поколение моряки воспитывают в себе ненависть к акулам. На них не без основания возлагается ответственность за гибель потерпевших кораблекрушение в открытом море, а раз так, то к черту всякую сентиментальность. И спорить с моряками на эту тему бесполезно, они судят акулу по кодексу, в котором нет места смягчающим обстоятельствам.
Вечер я провожу у Юрия Прокопьевича. Обычно после ужина первый помощник занимается математикой с мотористом Прокофием Бойко, но сегодня у того неотложные ремонтные дела, и Ковтанюк устраивает большое чаепитие. Упорство и ученика и учителя поражает. Бойко уже под сорок; обстоятельства его жизни сложились так, что среднюю школу он не закончил и остался без образования. Практик он превосходный, но техника на современных кораблях становится все сложнее, да и дипломированная молодежь поджимает. Вот и решил Прокофий наверстать упущенное, чтобы поступить в заочную среднюю мореходку. Работа у моториста едва ли не самая тяжелая на судне, после вахты товарищи отдыхают — смотрят кино, читают, играют на корме в шахматы, а Бойко с учебниками и тетрадками отправляется к первому помощнику. За месяц одолел программу пятого и шестого классов, принялся за седьмой, но мало кто знает, чего стоит Прокофию после занятий с учителем допоздна сидеть над домашними заданиями, а потом снова идти на вахту…
Пока Юрий Прокопьевлч заваривает крепчайший и ароматнейший чай, я рассматриваю фотографии, лежащие на столе под стеклом, «Академик Королев» в разных ракурсах, друзья и, конечно, семейные фото — жена и дочка.
— Иллюстрация к судьбе моряка, — замечает Юрий Прокопьевич. — Утром я ушел в море, а вечером того же дня родилась Танюша.
Возвратился из плавания, когда ей было пять месяцев, снова ушел и вернулся почти через год. Теперь представьте, каково морякам дальнего плавания воспитывать детей. Жена требует: «Дочка шалит, накажи!» — а мне не наказывать, мне приласкать ее хочется!
На огонек заходит Олег Ананьевич. У него родительский стаж побольше, чем у первого помощника, — две. взрослые дочки-студентки, воспитанием которых он занимается тоже главным образом при помощи радиограмм. Олег Ананьевич уже около двадцати лет капитанит на разных судах, и за эти годы выработал устойчиво-спокойное отношение к своей судьбе, хотя, как я догадываюсь, спокойствие это чисто внешнее. Когда месяц спустя младшая дочь начала сдавать вступительные экзамены в институт, капитан ожидал радиограмм с нетерпением простого смертного, точно так же, как все мы, возмущаясь задержками домашней информации.
Радиограммы — тема вечная и неистощимая. Я вспоминаю один эпизод из антарктической жизни. На станции Молодежная отзимовал год механик Васильев , сменить его шел на «Профессоре Зубове» тоже Васильев, его однофамилец. И произошла нередкая в таких случаях путаница: Васильеву на Молодежной вручили радиограмму, предназначавшуюся сменщику на «Зубове»: «Ухожу декретный отпуск целую тебя твоя ласточка». Отзимовавший Васильев рвал и метал, а на станции умирали со смеху.
Об Антарктиде я вспомнил с умыслом, потому что люблю слушать рассказы капитана о китах. Восемь антарктических рейсов остались в памяти Олега Ананьевича как самый интересный и насыщенный событиями период его морской жизни, и мне кажется, что он до сих пор жалеет о том, что несколько лет назад променял суровые моря Антарктики на тропическую экзотику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23