Пожарные, расстреляв последние запасы краски, отходят к нам. Принимают из рук товарищей кисти. Теперь мы один на один с беспощадным врагом.
Охотники, словно почувствовав скорую победу, смело прут вперед, не тратя зря патроны. Двадцать людишек — слишком легкая добыча, которую можно взять живьем. Тем более что среди нас великолепный экземпляр прапорщика, да и остальные тоже ничего. Все ближе их разноцветные глаза. Теперь-то я вижу, насколько нелепо смотрятся они, насколько угловаты нарисованные и прорвавшиеся сквозь экран фигуры врага. Как неловко вязнут они в сугробах, как неуклюже толкаются, мешая друг другу. Спешат покончить с горсткой храбрецов, посмевших встать на пути силы.
В последний миг оглядываюсь. Не видать ли хваленой Красной армии? Нет. Не видно бронепоездов с запасных путей и не видно скачущих к нам на помощь военизированных подразделений. Не грохочут танки, не фыркают пушки, не гудят тяжелые бомбардировщики.
Лавина приближается, колышется разноцветными красками. Молчаливая волна накатывается, бросает вперед рябь безысходности и безнадежности. И уже ясно, что жить нам осталось от силы минуты две.
Как морской вал накатывается на хрупкий песочный замок, так и Охотники накидываются на небольшой отряд людей. Сминают, разрывают на куски. В одно мгновение падают почти все, кто стоит рядом. Кровь, красная кровь, а не краска, брызжет во все стороны. Куски тел летят под ноги. И вокруг только они. И ничего, кроме них.
Еще успеваю полоснуть кого-то по равнодушному лицу, кого-то отметить кистью, но сильный удар в спину, от которого захватывает дыхание, валит меня в снег. Утыкаюсь лицом в грязную истоптанную кашу. Кровавая масса наполняет рот. На затылок наступают, рвут за волосы, дергают, задирая голову. И я чувствую прикосновение чего-то острого к горлу.
Вот и все.
Все.
Все…
Все…
Долго что-то. Нельзя же так издеваться. Давайте же! Ну!
Меня отпускают. По спине, как по проспекту, топочут чужие тяжелые сапоги. Сжимаюсь в уютный калачик, защищая то, что еще можно спасти. Что-то происходит, но я не вижу — что? Дыхания еще нет, рот забит, глаза залеплены. Но определенно что-то не так.
— Лесик! — Крик отчаяния поднимает меня над снегом. Пальцы, от которых воняет растворителем, лезут в рот, освобождают его. Сильный удар по ребрам для восстановления сердцебиения, и те же руки разлепляют глаза.
— Машка?! — Меня тошнит на новый бронежилет. Снег и кровь.
— Живой?
Не заметила, что ли?
— Живой я. Что?
— Они отошли. Не понимаю.
Слабость и тошнота заставляют опуститься на колено. Шум в голове стихает. Теперь можно осмотреться.
Охотники пятятся задом от холма. Не убегают, а именно пятятся. И я чувствую, что они удивлены и даже ошарашены. И тоже ничего не понимают.
Нас всего восемь. Я замечаю ставшие дорогими мне лица. Машка вся в крови. Вертит головой, пытаясь сообразить, что к чему. Генерал оперся на шашку. Дышит тяжело, но на первый взгляд целый и невредимый. Угробов пытается за, возможно, последний спокойный момент жизни прикурить сигарету. Спички все время гаснут, а попросить капитан ни у кого не догадывается. Садовник и старушка из музея прилипли к древку, на котором не знамя, а обтрепанный кусок материи. И больше никого.
— Господи! — ахает прапорщик Баобабова. А ведь говорила, что не верит ни в бога, ни в черта. — Посмотрите! Лесик! Товарищи!
Задираю голову по направлению, указанному баобабовским пальцем, и давлюсь в новом приступе кашля.
Над нами, в чистом голубом небе, метрах в ста от земли, неподвижно висит самолет. Одного взгляда достаточно, чтобы узнать его. Этот тот самый летательный аппарат, который мы с Машкой угробили при неблагополучной посадке. Хоть в том виноваты не мы, а генерал, который тоже пялится на самолет, не веря собственным глазам.
— Хренотень, — выдавливает Садовник, запрокидывая голову, и, кажется, я впервые в жизни вижу его бледное лицо. Очертания проступают слабыми черточками, трещинками, припухлостями и синяком, который оставила старуха смотрительница.
— Это же!.. — Машка продолжает неприлично указывать пальцем, но никто не одергивает ее, никто не поправляет. Все в полнейшем шоке, в полной, как говорит Садовник, хренотени.
В боку деревянного самолета открывается наспех сколоченная дверь, и на нас смотрит улыбающийся пацан, гениальный отпрыск погибшего Монокля. Он что-то кричит, приветливо помахивая рукой. Отстраняется внутрь салона, и вдруг из овальных дверей один за другим вываливаются какие-то фигуры. И сразу же в небе вспыхивают купола. Десятки куполов, сотни…
Баобабова говорит: “Ах, мои шер!” — и падает в объятия Угробова. Капитан говорит: “Какая гадость!” — и вовремя отходит, убирая руки. Машка говорит: “Чистыми хотите остаться?” — группируется и благополучно приземляется на четвереньки. Сознание, естественно, не теряет.
— Вооруженные наши силы, — гордо объявляет Садовник.
— Черта с два, — отвечаю я и забываю закрыть рот.
С неба падают безголовые трупы.
Приземляются, отстегивают парашюты и выстраиваются ровной шеренгой вокруг нас. Налетевший ледяной ветер тут же уносит белые купола в неизвестность. Над свалкой виснет характерный для нее запах. Гнилой запах разлагающихся тел.
— Это сон? — Машка предусмотрительно прячется за моей спиной. Тоже мне нашла место. Вон у капитана какая спина. Шла бы лучше к нему.
— Если и сон, то в нашу пользу. Здесь все мерт-вяки, которые из моргов исчезли. Значит, наши. Целый легион безголовый.
— Маловато для легиона, — замечает генерал. Ему, кадровому военному, виднее.
— Все мы — люди, в чем-то безголовые. Жизнь нас учит-учит, а мы все сами себе ямы роем. Думаю, не стоит их сильно бояться. Хуже, чем есть, не будет.
Наверное, я прав. Трупы стоят спиной к нам, отсутствующими головами к застывшим Охотникам. Если рассуждать здраво, без дураков, то мертвяки прибыли к нам на помощь. Пацан Монокля тому подтверждение. Вот только насколько эффективна такая подмога? Оружия нет, да и много ли навоюешь без головы?
— Кто пойдет выяснять отношения? Предлагаю лейтенанта Пономарева. Без голосования. — Генерал слегка дрожит. Холодно генералу без шинели и папахи.
— Я не пойду, — делаю шаг назад, но там напарница с предательски поднятой для голосования рукой. — Они меня слушать не станут. Да и нечем им слушать. Не пойду.
— Приказ есть приказ. — У капитана тоже челюсть подрагивает. Такое впечатление, что он боится трупов больше, чем нарисованных Охотников.
Садовник молчит. Он в растерянности. Даже такой человек, как он, не мог предположить, что к нам мертвяки с неба спустятся.
Мне не страшно. Чего мертвых бояться? Если уж пацан с самолета не струсил, то чего я, старший лейтенант, должен трястись? Но идти — все равно
не пойду.
— “Против” нет? — на всякий случай спрашиваю оставшихся живых.
“Против” нет, есть одна воздержавшаяся старушка, но и та не голосовала по причине занятости рук. Ладошки прилипли к древку знамени.
Но идти никуда не приходится. Охотники, рассмотрев, кто перед ними топчется, тупо бросаются в атаку.
— Рассаживайтесь скорей! — командует генерал, первым опускаясь на снег. — Сейчас такое начнется, никогда в жизни больше не увидите.
Не успеваем.
Налетает на городскую свалку жутко ледяной ветер. Затуманивается горизонт белым, гаснет от налетевших облаков солнце. Самолет, задумчиво качнув крылом, срывается и улетает. В кабинке пилотов мелькает пацан с вытаращенными глазами. И тотчас из тумана, сгустившегося между Охотниками и трупами ходячими, на галопе выскакивает черный конь. И огромная черная фигура крепко сидит в седле черного коня.
— Я знала, что этим все закончится, — выдыхает Машка, хватая меня за плечи. Я не прапорщик, без сознания падать не собираюсь. Но ощущение такое, что хоть сейчас прямиком в толпу Охотников — поскорее сдохнуть и не видеть больше этой фигуры.
— Он? — Это Садовник подскочил на одной ноге.
— Он. Безголовый, собственной персоной. Приперся. Сейчас станет задавать дурные вопросы и ко всем приставать.
А всадник безголовый между двух армий не торопясь галопирует. Крепко в седле сидит, сабелькой острой по сапогу постукивает. Лошадка черная гривой по ветру ведет, косит глазами черными по сторонам. Не сожрет сама, так копытами затопчет.
Перед ним расступаются трупы, лошадка к нам скачет. Всадник горой нависает, за поводья дергает.
— Если предложит сдаться без боя, я ему морду набью, — заявляет генерал, стискивая кулаки.
— Не набьете, — вставляет капитан Угробов. — Не дотянетесь.
Всадник и в самом деле высок. Лошадка явно не из орловских рысаков, метра под два в холке, да и сам Безголовый вблизи слишком могучим выглядит. Останавливается перед нами, перед героями безвестными, грудью на защиту человечества вставшими, склоняется чуть, и голос, до того мерзкий, что снег мгновенно в лед обращается, звучит из района плечевых суставов:
— Кто?
— Он! — ойкает Машка, окончательно пригрев-шаяся у меня за спиной.
— Это он, — одновременно указывают на меня Садовник и генерал.
— Определенно лейтенант кашу заварил, — сокрушается капитан Угробов, пряча зенки наглые, и, чуть подумав, добавляет: — Уволим как не оправдавшего высокое звание российского милиционера.
Одна старуха из музея художественного ничего не говорит. Впервые столкнувшись с Безголовым, в транс вошла и выходить не собирается.
Всадник лошадку на меня повернул, чуть грудиной, в бляхах железных, не толкнул. Еще ниже с седла свешивается, даже шея с чернотой на месте среза виднеется. — Кто?
У каждого старшего лейтенанта в жизни бывает мгновение, когда он должен решиться — или сейчас, или никогда. Все остальное не важно. Причина не важна, цель не важна и даже последствия не имеют никакого смысла. Главное — решиться и правильно ответить судьбе.
За что ж наказание такое? Как что — опять Пономарев. Ну и что с того, что я из “Пи”? Ну да, я первым Безголовому в подземном переходе претензии от закона предъявил. И первым его в самолете на месте преступления застал. Что с того? Вокруг меня столько хороших людей, почему все сваливается на молодого лейтенанта?
Постой-ка, Пономарев. Почему обязательно убивать? А если все как раз наоборот? Ведь Безголовый появился не во время сражения, а под занавес прибыл. Одновременно с трупами, такими же, как и он, без отдельно взятой части тела. А ведь нам хорошо известно, каким таким способом появились в городе мертвяки. Охотники виноваты. Возможно, товарищ как раз беспокоится по этому поводу? Может такое быть, я тебя, старший лейтенант Пономарев, спрашиваю? Может! — Кто?
От Безголового веет таким холодом, что ноги мои становятся по колено ледяными. Гляжу вниз, и правда, закованы в лед мои ноженьки. Вот такое недоразумение неприятное получается.
А если беспокоится, стало быть, гражданин имеет стопроцентное алиби. На момент первых трупов в городе никто из сотрудников правоохранительных органов не отметил в рапортах подозрительную личность на конике.
— Кто?
Ноги, черт с ними. А вот по пояс ледяным быть нехорошо. Отогреюсь ли потом — неизвестно. И как заморозка на важные органы чувств повлияет? Не о том думаешь, Лешка. Если у товарища алиби, значит, он к делу о серийном убийстве непричастен. Следовательно, вывод такой…
— Кто?
— Ох! — Машка за спиной пытается до меня достучаться, но не получается. Чувствую, как напарница кулаками по мерзлой спине колотит, со всей силой колотит, а повернуться к ней и попросить, чтобы не волновалась напарница, не могу. Шея тоже в ледяном ошейнике.
— Это они все… — слова, словно комки снежные, в горло протискиваются со скрежетом пломбирным. — Они, эти… Охотнички. За тобой стоят, на тебя, безобразного, глядят. — Чувствую, как потеплело в шее да и в груди подтаяло слегка. — Ждут, когда ты, образина безликая, души невинные погубишь.
Безголовый положением туловища передает, как велико его внимание.
— Давай, убивай нас, …, — Машка колотить не перестает, оттого все слова главные не слышатся. — Порадуй агрессора виртуального. Сначала они кровавый след из трупов обезглавленных в городе оставили, потом на нас все стрелки перевели. Понимаешь меня, … непропорциональная. Машка, не стучи, я ж с человеком разговариваю.
Безголовый на черном коне разворачивается в сторону Охотников. Те, чувствуется, сильно волнуются.
— Они, лейтенант?
Если в званиях разбирается, значит, не совсем совесть потеряна. Значит, есть еще надежда человека спасти, под статью не подвести.
— Гадом последним буду! — Это меня Машка научила гадом последним клясться. — С той стороны приходят и трупы штабелями кладут. Разберись, а? А капитан Угробов за это грамоту выпишет. С гербом и печатями.
Грамота Безголового и добивает. От такой радости ни один нормальный человек не отказывается. Хоть с головой, хоть без нее.
— Здесь жди, лейтенант, — прошептало в ухе. Может, и не в самом ухе, а где поглубже, но впечатление такое было, что Безголовый рядышком стоит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57