После чего я передам тебе золото, мы ударим по рукам, и между нами будет установлен мир.
— Хотите молиться Фосу, молитесь, — ответил Этзилий. — Что до меня, то я молюсь только собственному мечу. Пока он, в отличие от ваших богов, меня еще ни разу не подводил.
Маниакис изумленно воззрился на кагана. Он впервые слышал, чтобы Господь, благой и премудрый, не просто отвергался — в Макуране существовали собственные боги, — но с пренебрежением отбрасывался, словно ненужная ветошь. Да уж, Этзилий и его люди были законченными язычниками. В нынешние времена большинство населения Хатриша и Татагуша молилось все-таки Фосу, но кубраты по-прежнему следовали древним обычаям, вынесенным ими из Пардрайянских степей.
— Но во всем остальном, кроме того, кто кому станет молиться, мы пришли к согласию? — спросил Маниакис.
— О да, — ответил Этзилий. — Если ты согласишься немного подождать, я даже пришлю своих людей. Они пригонят для твоих поваров небольшое стадо овец, дабы сделать наш пир еще более приятным.
— Ты очень великодушен, — сказал Маниакис без особого воодушевления. Наверно, он куда выше оценил бы скромный дар Этзилия, если бы не был убежден, что овцы, предлагаемые кубратами, не так давно угнаны из видессийских отар.
Даже если каган заметил иронию, он никак этого не проявил. Небрежно махнув Маниакису на прощание, он повернул своего конька и поскакал к ожидавшему в отдалении эскорту. Маниакис поступил так же. Вскоре его солдаты под руководством поваров уже копали траншеи и наполняли их топливом, устанавливая поверх решетки для жарки мяса. Повара выкатили из фургонов огромные бочки с перебродившим рыбным соусом и объемистые кувшины с очищенными дольками чеснока, хранившимися там в оливковом масле. Интересно, спросил себя Маниакис, как кубраты поступят с незнакомыми приправами? Если те придутся им не по вкусу, его воинам достанется больше. Он надеялся, что так и случится.
Согласно обещанию, кубраты вскоре пригнали небольшое стадо овец. Сразу было заметно, что эти животные из видессийских отар, но ради поддержания хрупкого перемирия Маниакис не стал задавать ненужных вопросов. Овцы отчаянно блеяли, выражая бесполезный протест, но с ними быстро было покончено, и над траншеями вскоре поднялся тот особый, дразнящий ароматами чеснока и рыбного соуса дымок, от которого рот Маниакиса немедленно наполнился слюной.
Он отобрал самых доверенных людей, которые не слишком огорчились бы упущенной возможности сытно поесть и крепко выпить, и расставил их по периметру лагеря. Стражу, охранявшую золото, он предупредил особо. Лишь после этого, удовлетворенный принятыми мерами, призванными обеспечить его личную безопасность и безопасность драгоценного груза, Маниакис решил, что ему, быть может, также удастся хоть немного повеселиться.
Отыскав своего главного повара, толстенного малого по имени Острие, он предупредил его:
— Не вздумай скупиться на вино для варваров. Чем сильнее мы их ублажим, тем больше шансов, что кто-нибудь из них проговорится о тех шагах, которые их предводитель намерен предпринять завтра.
— Твои указания будут выполнены в точности, величайший, — ответил Острие, засовывая громадный палец в непостижимых размеров ноздрю. Если бы не черная окладистая борода, вид Остриса неизбежно привел бы к мысли, что он евнух, ибо толщиной он превосходил любых двух слуг из дворцового квартала. Однако Маниакису было известно, что его главный повар имеет не только весьма дородную жену, но и целую кучу сыновей, похожих на него как две капли воды.
Запах готовящегося мяса привлек к кострам множество кубратов, а также множество волков из ближайшего леса. Кубраты вполне дружески болтали со своими видессийскими соперниками, кое-кому из них доводилось прежде сходиться в кровавой сече. Большинство кочевников-номадов неплохо говорили по-видессийски. “Интересно, где они этому научились?” — подумал Маниакис. Не иначе как от женщин, угнанных ими в полон.
Клерики расхаживали меж костров с кадилами, курящими сладкий фимиам, который смешивался с горьковатым дымком костров и запахом жарящегося мяса, дабы предстоящая трапеза услаждала не только желудки, но и носы. Священники в голубых мантиях возносили звучные, торжественные молитвы, вымаливая у благого и премудрого мир между Видессией и Кубратом, заклиная Фоса сделать так, чтобы обе стороны поступали честно, благородно, изгнав из своих отношений даже тень обмана.
Маниакис мельком взглянул на Этзилия, пытаясь понять, нравится ли тому происходящее. Левая рука кагана вдруг сложилась в комбинацию из трех пальцев, иногда используемую видессийскими крестьянами, когда те хотели выразить отвращение.
— Боже правый, у этих людей и в мыслях не было тебя околдовать! — воскликнул Маниакис.
Этзилий взглянул на свою руку с таким ужасом, будто пригрел на груди змею.
— Я верю в магию, — сказал он. — Но только в магию моих шаманов. — Каган внезапно улыбнулся плотоядной улыбкой:
— Когда же они плохо справляются со своим делом, я их наказываю, вот и все.
Да, он все-таки варвар, подумал Маниакис, умный и проницательный, но варвар до мозга костей. Он знает, чего хочет сейчас, и берет это, если может дотянуться, абсолютно не заботясь о том, что случится позже. Завтра — это просто совершенно другой, не существующий для него мир.
Сейчас Этзилию хотелось мяса. Он сидел на траве, скрестив ноги, а вокруг него стремительно росла груда дымящихся костей. Вино он тоже пил, хотя куда более умеренно, чем ожидал Маниакис, смакуя каждый глоток достаточно долго для того, чтобы мановением руки отсылать прочь виночерпиев почти всякий раз, когда они подносили ему новый кубок. Все это не мешало кагану периодически оглушительно рыгать. Маниакис не возражал: такие громоподобные звуки означали у номадов высшую степень одобрения предложенной им трапезы.
— Вам, видессийцам, давно следовало поступить так, — Этзилий окинул сияющим взглядом шумевший вокруг костров пир, находившийся в самом разгаре, — но нет же, вам надо было преследовать меня, как гончая лису! Но я не лиса, я — волк! — Каган вдруг ощерил зубы. Зубы были длинные, желтые и действительно напоминали волчьи. Уж тут-то властитель Кубрата ничуть не погрешил против истины.
— Но сейчас мы ведем переговоры о мире, — возразил Маниакис. — К чему вспоминать прошлые размолвки?
Больше всего на свете ему хотелось, чтобы его воины снова вышли на охоту за кубратами — прямо сейчас. Если бы не угроза войны на два фронта, они занялись бы именно этим. Но говорить это Этзилию? Нет, такой поступок никак не назовешь мудрым!
Каган вдруг нахмурился и почесал свое внушительное брюхо.
— Все-таки вы кладете в баранину слишком много специй, — сказал он, поднимаясь. — Мои кишки взбунтовались!
Маниакис припомнил бесконечные жалобы Трифиллия на ужасную баранину без чеснока. Мясо, казавшееся видессийцам приправленным весьма умеренно, действительно могло оказаться чересчур острым для желудка номада. Хорошо хоть, Этзилию не пришло в голову обвинить его в том, что рыбный соус отравлен.
— Я недолго, — сказал Этзилий и принялся проламываться сквозь находившиеся совсем рядом заросли молодых елочек. Маниакис даже не ожидал в нем такой воспитанности; как он слышал, при отправлении естественных надобностей кочевники не утруждали себя соблюдением особых приличий. Он надеялся, что у кагана простое расстройство желудка, ведь случись тому внезапно окочуриться, и номады сразу заподозрят убийство. Как раз тогда, когда он окончательно отказался от этой мысли.
Маниакис пригубил вино. Осмотревшись вокруг, он остался доволен картиной пира. Казалось, кубраты и его люди прекрасно поладили, позабыв на время о старой вражде. Неподалеку от него кубрат, не владевший видессийским, на пальцах показывал, как скакун одного из его воинов в два счета заставит на завтрашних скачках наглотаться пыли любую видессийскую лошадь. Сидевший рядом с ним боец Маниакиса довольно решительно возражал номаду, но никто не выказывал намерения вытащить меч, чтобы прибегнуть к нему как к последнему аргументу.
Маниакис надеялся, что Этзилию эта картина тоже пришлась бы по душе. Но тут Автократор нахмурился. Ведь каган так и не вернулся из леска, в который столь поспешно удалился. По какому бы зову природы он туда ни последовал, ему давным-давно пора вернуться. Либо Этзилию действительно стало плохо, либо…
Рядом постоянно находились несколько курьеров. Повернувшись к ним, Маниакис сказал:
— Немедленно скачите к нашей коннице. Предупредите, чтобы были наготове. — Курьеры не спеша поднялись. Но обостренный слух Маниакиса уже различил сквозь шум дружеского пиршества отдаленную дробь копыт. — Нет, — на ходу переменил он свое решение, — велите им немедленно мчаться сюда. А теперь бегите к своим лошадям, и да поможет вам Фос, ибо кубраты сделают все, чтобы остановить вас.
— Что-то не так, величайший? — спросил Камеас, увидев, как курьеры, сбивая с ног попадавшихся на пути номадов, пробиваются к лошадям. И почти сразу услышал стремительно приближающийся топот конских копыт. Желтое лицо постельничего мгновенно сделалось мертвенно-бледным.
— Прячься! — велел ему Маниакис. — Если сможешь, найди укрытие, где тебя будет трудно обнаружить. Желаю удачи, достопочтеннейший Камеас!
Сказав эти несколько слов, Маниакис уже не имел никакой возможности беспокоиться о постельничем. Он вскочил на ноги, осыпая проклятиями ненужную церемонию, на которой сам настоял, из-за чего и оказался здесь в осыпанной золотом и драгоценными каменьями императорской тоге, а не в добротной боевой кольчуге. Даже меч — Господи! — даже его меч был церемониальным оружием, малопригодным к настоящей схватке!
Но вот примчался караульный отряд, который несся так, будто сам Скотос хватал за копыта взмыленных лошадей. За воинами гнался, конечно же, не бог тьмы, а кое-что едва ли не хуже — орда кубратов, неистово вращавших в воздухе своими сверкающими кривыми ятаганами.
Увидев мелькающие лезвия, Маниакис на миг даже почувствовал облегчение — номады не решились сразу осыпать лагерь дождем своих смертоносных стрел, ведь их люди еще не успели разбежаться в стороны от костров. Он заботливо холил и лелеял это минутное облегчение, подозревая, что пройдет еще долгое время, прежде чем хоть что-нибудь вновь доставит ему радость. Если, конечно, такое время вообще наступит.
— К оружию, воины Видессии! — во все горло вскричал он. — Нас предали! — Он выхватил свой игрушечный клинок и с наслаждением рубанул по одному из высокопоставленных сановников Кубрата, сидевшему всего в нескольких футах от него. Но даже кожа куртки кочевника оказалась достаточной защитой от тупого лезвия.
Мгновение — и мирный пир превратился в ад кромешный. Видессийцы и кубраты, всего минуту назад непринужденно толковавшие друг с другом, обнажили мечи и начали кровавую сечу. Некоторые видессийцы бросились к лошадям, чтобы обеспечить себе хоть какую-то защиту от обрушившихся на них со всех сторон варваров; другие, тоже не потерявшие присутствия духа, помчались к коновязям, где рядами стояли кони варваров, истошно вопя и рубя привязи и путы. Из тех кубратов, что участвовали в пиру, мало кому удалось отыскать своего конька и оседлать его.
Маниакису удавалось разглядеть лишь отдельные моменты схватки. Номад, которого он хотел зарубить, вскочил на ноги и обнажил свой кривой меч, в отличие от меча Маниакиса, ничем не напоминавший игрушку. Автократор даже не пытался парировать смертоносный удар своей золоченой зубочисткой. Вместо этого он молниеносно схватил громадный серебряный кубок и одним махом выплеснул его содержимое прямо в оскаленное лицо кубрата. Тот взвыл, словно бык, к плечу которого только что приложили раскаленное клеймо, и принялся незряче шарить руками по лицу. Но в этот момент Маниакис изо всей силы опустил ему на голову тяжеленный кубок. Что-то отвратительно хрустнуло. Маниакис отшвырнул бесполезный церемониальный меч и завладел тяжелым ятаганом номада. По крайней мере, теперь у него в руках был клинок, которым можно сражаться.
Это оказалось весьма кстати. Кубраты уже окружили его людей. Он рубанул ближайшего всадника, развалив его почти до пояса, затем быстро отскочил в сторону, чудом избежав конских копыт. Маниакис больше не пытался схватиться с кем-либо из кочевников; он рубил направо и налево, стремясь нанести как можно больше ран лошадям. Его меч разил и разил. Степные лошадки отчаянно ржали от неожиданности и боли и вставали на дыбы, мешая всадникам вплотную заняться Автократором.
Отчаянно сражаясь за свою жизнь, Маниакис не переставал удивляться, какую-такую чушь Багдасар показал ему в волшебном зеркале. Неужели ему удастся выбраться из этой кровавой каши и вновь оказаться рядом со столицей империи? Увертываясь от мелькающих мечей, ныряя под копья, нанося удары, он твердо знал, что всякая прожитая им секунда — подарок судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Хотите молиться Фосу, молитесь, — ответил Этзилий. — Что до меня, то я молюсь только собственному мечу. Пока он, в отличие от ваших богов, меня еще ни разу не подводил.
Маниакис изумленно воззрился на кагана. Он впервые слышал, чтобы Господь, благой и премудрый, не просто отвергался — в Макуране существовали собственные боги, — но с пренебрежением отбрасывался, словно ненужная ветошь. Да уж, Этзилий и его люди были законченными язычниками. В нынешние времена большинство населения Хатриша и Татагуша молилось все-таки Фосу, но кубраты по-прежнему следовали древним обычаям, вынесенным ими из Пардрайянских степей.
— Но во всем остальном, кроме того, кто кому станет молиться, мы пришли к согласию? — спросил Маниакис.
— О да, — ответил Этзилий. — Если ты согласишься немного подождать, я даже пришлю своих людей. Они пригонят для твоих поваров небольшое стадо овец, дабы сделать наш пир еще более приятным.
— Ты очень великодушен, — сказал Маниакис без особого воодушевления. Наверно, он куда выше оценил бы скромный дар Этзилия, если бы не был убежден, что овцы, предлагаемые кубратами, не так давно угнаны из видессийских отар.
Даже если каган заметил иронию, он никак этого не проявил. Небрежно махнув Маниакису на прощание, он повернул своего конька и поскакал к ожидавшему в отдалении эскорту. Маниакис поступил так же. Вскоре его солдаты под руководством поваров уже копали траншеи и наполняли их топливом, устанавливая поверх решетки для жарки мяса. Повара выкатили из фургонов огромные бочки с перебродившим рыбным соусом и объемистые кувшины с очищенными дольками чеснока, хранившимися там в оливковом масле. Интересно, спросил себя Маниакис, как кубраты поступят с незнакомыми приправами? Если те придутся им не по вкусу, его воинам достанется больше. Он надеялся, что так и случится.
Согласно обещанию, кубраты вскоре пригнали небольшое стадо овец. Сразу было заметно, что эти животные из видессийских отар, но ради поддержания хрупкого перемирия Маниакис не стал задавать ненужных вопросов. Овцы отчаянно блеяли, выражая бесполезный протест, но с ними быстро было покончено, и над траншеями вскоре поднялся тот особый, дразнящий ароматами чеснока и рыбного соуса дымок, от которого рот Маниакиса немедленно наполнился слюной.
Он отобрал самых доверенных людей, которые не слишком огорчились бы упущенной возможности сытно поесть и крепко выпить, и расставил их по периметру лагеря. Стражу, охранявшую золото, он предупредил особо. Лишь после этого, удовлетворенный принятыми мерами, призванными обеспечить его личную безопасность и безопасность драгоценного груза, Маниакис решил, что ему, быть может, также удастся хоть немного повеселиться.
Отыскав своего главного повара, толстенного малого по имени Острие, он предупредил его:
— Не вздумай скупиться на вино для варваров. Чем сильнее мы их ублажим, тем больше шансов, что кто-нибудь из них проговорится о тех шагах, которые их предводитель намерен предпринять завтра.
— Твои указания будут выполнены в точности, величайший, — ответил Острие, засовывая громадный палец в непостижимых размеров ноздрю. Если бы не черная окладистая борода, вид Остриса неизбежно привел бы к мысли, что он евнух, ибо толщиной он превосходил любых двух слуг из дворцового квартала. Однако Маниакису было известно, что его главный повар имеет не только весьма дородную жену, но и целую кучу сыновей, похожих на него как две капли воды.
Запах готовящегося мяса привлек к кострам множество кубратов, а также множество волков из ближайшего леса. Кубраты вполне дружески болтали со своими видессийскими соперниками, кое-кому из них доводилось прежде сходиться в кровавой сече. Большинство кочевников-номадов неплохо говорили по-видессийски. “Интересно, где они этому научились?” — подумал Маниакис. Не иначе как от женщин, угнанных ими в полон.
Клерики расхаживали меж костров с кадилами, курящими сладкий фимиам, который смешивался с горьковатым дымком костров и запахом жарящегося мяса, дабы предстоящая трапеза услаждала не только желудки, но и носы. Священники в голубых мантиях возносили звучные, торжественные молитвы, вымаливая у благого и премудрого мир между Видессией и Кубратом, заклиная Фоса сделать так, чтобы обе стороны поступали честно, благородно, изгнав из своих отношений даже тень обмана.
Маниакис мельком взглянул на Этзилия, пытаясь понять, нравится ли тому происходящее. Левая рука кагана вдруг сложилась в комбинацию из трех пальцев, иногда используемую видессийскими крестьянами, когда те хотели выразить отвращение.
— Боже правый, у этих людей и в мыслях не было тебя околдовать! — воскликнул Маниакис.
Этзилий взглянул на свою руку с таким ужасом, будто пригрел на груди змею.
— Я верю в магию, — сказал он. — Но только в магию моих шаманов. — Каган внезапно улыбнулся плотоядной улыбкой:
— Когда же они плохо справляются со своим делом, я их наказываю, вот и все.
Да, он все-таки варвар, подумал Маниакис, умный и проницательный, но варвар до мозга костей. Он знает, чего хочет сейчас, и берет это, если может дотянуться, абсолютно не заботясь о том, что случится позже. Завтра — это просто совершенно другой, не существующий для него мир.
Сейчас Этзилию хотелось мяса. Он сидел на траве, скрестив ноги, а вокруг него стремительно росла груда дымящихся костей. Вино он тоже пил, хотя куда более умеренно, чем ожидал Маниакис, смакуя каждый глоток достаточно долго для того, чтобы мановением руки отсылать прочь виночерпиев почти всякий раз, когда они подносили ему новый кубок. Все это не мешало кагану периодически оглушительно рыгать. Маниакис не возражал: такие громоподобные звуки означали у номадов высшую степень одобрения предложенной им трапезы.
— Вам, видессийцам, давно следовало поступить так, — Этзилий окинул сияющим взглядом шумевший вокруг костров пир, находившийся в самом разгаре, — но нет же, вам надо было преследовать меня, как гончая лису! Но я не лиса, я — волк! — Каган вдруг ощерил зубы. Зубы были длинные, желтые и действительно напоминали волчьи. Уж тут-то властитель Кубрата ничуть не погрешил против истины.
— Но сейчас мы ведем переговоры о мире, — возразил Маниакис. — К чему вспоминать прошлые размолвки?
Больше всего на свете ему хотелось, чтобы его воины снова вышли на охоту за кубратами — прямо сейчас. Если бы не угроза войны на два фронта, они занялись бы именно этим. Но говорить это Этзилию? Нет, такой поступок никак не назовешь мудрым!
Каган вдруг нахмурился и почесал свое внушительное брюхо.
— Все-таки вы кладете в баранину слишком много специй, — сказал он, поднимаясь. — Мои кишки взбунтовались!
Маниакис припомнил бесконечные жалобы Трифиллия на ужасную баранину без чеснока. Мясо, казавшееся видессийцам приправленным весьма умеренно, действительно могло оказаться чересчур острым для желудка номада. Хорошо хоть, Этзилию не пришло в голову обвинить его в том, что рыбный соус отравлен.
— Я недолго, — сказал Этзилий и принялся проламываться сквозь находившиеся совсем рядом заросли молодых елочек. Маниакис даже не ожидал в нем такой воспитанности; как он слышал, при отправлении естественных надобностей кочевники не утруждали себя соблюдением особых приличий. Он надеялся, что у кагана простое расстройство желудка, ведь случись тому внезапно окочуриться, и номады сразу заподозрят убийство. Как раз тогда, когда он окончательно отказался от этой мысли.
Маниакис пригубил вино. Осмотревшись вокруг, он остался доволен картиной пира. Казалось, кубраты и его люди прекрасно поладили, позабыв на время о старой вражде. Неподалеку от него кубрат, не владевший видессийским, на пальцах показывал, как скакун одного из его воинов в два счета заставит на завтрашних скачках наглотаться пыли любую видессийскую лошадь. Сидевший рядом с ним боец Маниакиса довольно решительно возражал номаду, но никто не выказывал намерения вытащить меч, чтобы прибегнуть к нему как к последнему аргументу.
Маниакис надеялся, что Этзилию эта картина тоже пришлась бы по душе. Но тут Автократор нахмурился. Ведь каган так и не вернулся из леска, в который столь поспешно удалился. По какому бы зову природы он туда ни последовал, ему давным-давно пора вернуться. Либо Этзилию действительно стало плохо, либо…
Рядом постоянно находились несколько курьеров. Повернувшись к ним, Маниакис сказал:
— Немедленно скачите к нашей коннице. Предупредите, чтобы были наготове. — Курьеры не спеша поднялись. Но обостренный слух Маниакиса уже различил сквозь шум дружеского пиршества отдаленную дробь копыт. — Нет, — на ходу переменил он свое решение, — велите им немедленно мчаться сюда. А теперь бегите к своим лошадям, и да поможет вам Фос, ибо кубраты сделают все, чтобы остановить вас.
— Что-то не так, величайший? — спросил Камеас, увидев, как курьеры, сбивая с ног попадавшихся на пути номадов, пробиваются к лошадям. И почти сразу услышал стремительно приближающийся топот конских копыт. Желтое лицо постельничего мгновенно сделалось мертвенно-бледным.
— Прячься! — велел ему Маниакис. — Если сможешь, найди укрытие, где тебя будет трудно обнаружить. Желаю удачи, достопочтеннейший Камеас!
Сказав эти несколько слов, Маниакис уже не имел никакой возможности беспокоиться о постельничем. Он вскочил на ноги, осыпая проклятиями ненужную церемонию, на которой сам настоял, из-за чего и оказался здесь в осыпанной золотом и драгоценными каменьями императорской тоге, а не в добротной боевой кольчуге. Даже меч — Господи! — даже его меч был церемониальным оружием, малопригодным к настоящей схватке!
Но вот примчался караульный отряд, который несся так, будто сам Скотос хватал за копыта взмыленных лошадей. За воинами гнался, конечно же, не бог тьмы, а кое-что едва ли не хуже — орда кубратов, неистово вращавших в воздухе своими сверкающими кривыми ятаганами.
Увидев мелькающие лезвия, Маниакис на миг даже почувствовал облегчение — номады не решились сразу осыпать лагерь дождем своих смертоносных стрел, ведь их люди еще не успели разбежаться в стороны от костров. Он заботливо холил и лелеял это минутное облегчение, подозревая, что пройдет еще долгое время, прежде чем хоть что-нибудь вновь доставит ему радость. Если, конечно, такое время вообще наступит.
— К оружию, воины Видессии! — во все горло вскричал он. — Нас предали! — Он выхватил свой игрушечный клинок и с наслаждением рубанул по одному из высокопоставленных сановников Кубрата, сидевшему всего в нескольких футах от него. Но даже кожа куртки кочевника оказалась достаточной защитой от тупого лезвия.
Мгновение — и мирный пир превратился в ад кромешный. Видессийцы и кубраты, всего минуту назад непринужденно толковавшие друг с другом, обнажили мечи и начали кровавую сечу. Некоторые видессийцы бросились к лошадям, чтобы обеспечить себе хоть какую-то защиту от обрушившихся на них со всех сторон варваров; другие, тоже не потерявшие присутствия духа, помчались к коновязям, где рядами стояли кони варваров, истошно вопя и рубя привязи и путы. Из тех кубратов, что участвовали в пиру, мало кому удалось отыскать своего конька и оседлать его.
Маниакису удавалось разглядеть лишь отдельные моменты схватки. Номад, которого он хотел зарубить, вскочил на ноги и обнажил свой кривой меч, в отличие от меча Маниакиса, ничем не напоминавший игрушку. Автократор даже не пытался парировать смертоносный удар своей золоченой зубочисткой. Вместо этого он молниеносно схватил громадный серебряный кубок и одним махом выплеснул его содержимое прямо в оскаленное лицо кубрата. Тот взвыл, словно бык, к плечу которого только что приложили раскаленное клеймо, и принялся незряче шарить руками по лицу. Но в этот момент Маниакис изо всей силы опустил ему на голову тяжеленный кубок. Что-то отвратительно хрустнуло. Маниакис отшвырнул бесполезный церемониальный меч и завладел тяжелым ятаганом номада. По крайней мере, теперь у него в руках был клинок, которым можно сражаться.
Это оказалось весьма кстати. Кубраты уже окружили его людей. Он рубанул ближайшего всадника, развалив его почти до пояса, затем быстро отскочил в сторону, чудом избежав конских копыт. Маниакис больше не пытался схватиться с кем-либо из кочевников; он рубил направо и налево, стремясь нанести как можно больше ран лошадям. Его меч разил и разил. Степные лошадки отчаянно ржали от неожиданности и боли и вставали на дыбы, мешая всадникам вплотную заняться Автократором.
Отчаянно сражаясь за свою жизнь, Маниакис не переставал удивляться, какую-такую чушь Багдасар показал ему в волшебном зеркале. Неужели ему удастся выбраться из этой кровавой каши и вновь оказаться рядом со столицей империи? Увертываясь от мелькающих мечей, ныряя под копья, нанося удары, он твердо знал, что всякая прожитая им секунда — подарок судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78