рукава коротки, пиджак, застегнутый на все пуговицы, так и трещал у него на груди. Туалет дополнял перекошенный галстук-бабочка, а в петлице болтались видавшие виды часы. Приближаясь к часовому, он непрестанно улыбался, держа в руке шляпу, указывал на шлюх и что-то бормотал о них. Часовой вскинул ружье и велел им остановиться. При свете костров, горевших позади него, он видел гостей достаточно отчетливо. Часовой переводил взгляд с женщин на сутенера, а потом снова на женщин; сутенер был скорее похож на гробовщика, а шлюхи, бессмысленно озиравшиеся по сторонам, казались просто случайными деревенскими бабами, которых он прихватил с собой. Они были одеты в бесформенные ситцевые платья, с нитками ярких бус на шеях. Тем не менее, часовой покачал головой и позвал подмогу.
На его крик пришли двое солдат, потом подоспел сержант. Сержант правильно оценил обстановку. Он пошел на поиски майора, но не нашел его, тогда он подумал, что майор все прекрасно поймет, и принял решение. Солдаты были уже готовы, это ясно: они с каждым днем все больше говорили об этом, иногда даже дрались, подолгу засматривались на крестьянок. Проходя мимо, женщины часто ускоряли шаг, задирали юбки и брызгали грязью, чтобы отразить то, что ясно считали попыткой изнасилования; солдаты злились и ругались. Они, может быть, еще не дошли до мысли об изнасилованиях, но если бы не политика и не запрет общаться с местным населением, они давно уже нашли бы дорожку и к женщинам, и к вину в ближайших поселках; а поскольку у них не было ничего, чтобы развеять скуку, их нервы были на пределе. Строго говоря, это было потакание их слабости, и сержант не должен был так поступать. Но, с другой стороны, почему бы не уступить? Пусть они все время опасаются попасть в какую-нибудь западню, пусть майор, как кажется, склонен повернуть обратно… Ну а в этом сержант не видел никакого вреда.
— Вон за теми валунами, — сказал он сутенеру. — Плата не больше пяти песо или какая-нибудь еда. И под охраной вооруженных часовых.
Сутенер, все еще улыбаясь, чуть не присел в реверансе. Он повернулся к шлюхам и затараторил, обращаясь к ним и показывая на камни. Они пожали плечами и двинулись за ним.
Потом сержант обернулся и очень удивился: там, где только что было трое солдат, теперь толпилось пятнадцать. Улыбаясь про себя, решив, что он их проучит за нетерпение, он сказал:
— Берите ружья. Будете стоять на страже.
Они не противились, а охотно отправились за ружьями и даже не ворчали. Это удивило его. Потом сержант понял, что они собираются насладиться зрелищем, и, когда солдаты вернулись, сообщил им:
— Не хочу, чтобы вы пялились всей бандой. Половина стоит на страже, остальные идут в дозор.
Они проглотили и это, довольные, что удастся подглядеть хоть что-нибудь. Теперь подошли и другие солдаты, и сержант сказал им:
— Не толпитесь.
Если майор действительно не был занят, а нарочно смотрел на происходящее сквозь пальцы, то не было никакого смысла выпендриваться. Они провернут все тихо и незаметно, а то майор подумает, что он разыгрывает комедию, и быстро все прекратит.
Это имело смысл, и весть быстро распространилась по лагерю. Вскоре бросили жребий, а затем все солдаты уселись на своих одеялах и стали чистить оружие, стараясь чем-то заняться в ожидании своей очереди.
Шлюхи зашли за камни, задрали юбки и легли рядышком. Солдаты заходили туда по трое, расстегивали штаны и опускались на колени рядом с ними. Прентис подошел к Календару и спросил его:
— Вы идете?
Старик сидел, облокотившись на камень; он поднял на него глаза и покачал головой.
— Меня это больше не интересует. — Он зажег спичку и закурил. — К тому же не хочу подцепить болезнь. — Прентис остановился.
— Вы думаете?
— Я знаю. Если у тебя есть проблемы, справляйся с ними сам. — Он улыбнулся. — Только руку вымой. Сядь-ка, зачем тебе эта головная боль.
Прентис посмотрел на цепочку камней у края лагеря, потом на старика, пожал плечами и устроился рядом.
Он постарался не показать своего облегчения. Только раз в жизни он имел дело с женщиной, вернее, не с женщиной, а с девчонкой. Ей было шестнадцать, как и ему. Они и не собирались этого делать. Просто начали бороться, потом целоваться. Одно повлекло за собой другое, вот и все. Он кончил, едва начал, и она обзывала его всякими словами.
Это было в Огайо, возле отцовской фермы. Он был таким неловким, а вокруг той девчонки вечно вилось столько парней, что он больше ни разу так и не подошел к ней, да и времени у него не было. Вскоре после этого у отца начались неприятности.
Его мать к тому времени уже год как умерла, отец изо всех сил старался управляться с фермой и вести хозяйство без нее. Потом его здоровье сдало. Город стремился поглотить ферму, и постоянная борьба изнуряла его еще больше. Однажды, сидя на повозке, полной камней, он ехал через поле, поднялся на холм и слишком резко одернул лошадь. Повозка перевернулась, камни посыпались и задавили его.
Прентис так никогда и не узнал, почему это произошло. Отец прекрасно понимал, что можно делать, а что нельзя. Может быть, от слабости он просто забылся. А не исключено, что ему было все равно. Прентис не узнал этого. Он видел похороны отца, видел, как город все-таки захватил их землю. Но на этой ферме, где он потерял столько близких — отца, мать, двоих братьев, умерших в детстве, — он в любом случае не остался бы. Он взял деньги, предложенные городскими властями за землю, которых дали намного меньше, чем должны были дать, немного побродяжничал, решая” чем бы ему заняться, наконец положил деньги в банк и оказался там, где был сейчас.
Почему, он и сам не знал. Из любви к приключениям, как он говорил сам себе. И отчасти это было так. Появилась возможность многому научиться, в чем-то участвовать, побывать в разных местах, приучиться к порядку. Больше всего, как он подозревал, ему хотелось сбежать подальше от такой жизни, какую вел его отец. Прентис как будто каялся, заглаживал вину: ему следовало остаться и бороться за свою землю. Самое смешное, что он думал, будто окажется в Европе, а очутился в Мексике. Все равно он не понимал, почему раньше солгал Календару, сказав, что его отец живет в квартире, в том городе, в Огайо.
Он также не знал, каково ему будет подойти к тем женщинам, как он с этим справится, тем более под взглядами часовых. Не потому, что он не умел, и не потому, что у него не было потребности: по дороге от нечего делать он порой думал о женщинах. Но делать это на людях, когда на тебя смотрят? К тому же грязная потная кожа, пыль, засаленная одежда, чужая сперма — все это его отталкивало; влекло только абстрактное желание и мнение других солдат, не сомневающихся, что он тоже участвует.
Теперь, когда у него была уважительная причина отказаться, он предпочел провести время с Календаром, сел рядом с ним и стал наблюдать, как одни солдаты ждут своей очереди, а другие возвращаются. Теперь он чувствовал облегчение, что ему не надо идти за эти камни, и радость, что он отделался от этой проблемы. Прентис не сразу сообразил, что старик что-то говорит. Он повернулся к нему.
— Вот именно, — сказал старик. Он не понял.
— Завтра.
— Не понимаю. Что завтра?
— Мне исполнится шестьдесят пять. Должно быть, он невольно вытаращил глаза. Старик взглянул на него.
— Ты удивлен? Думал, этого никогда не случится?
— Нет. Просто…
— Просто что?
Он покачал головой.
— Даже не знаю, что сказать.
— Ну еще бы. Сказать-то нечего. Просто еще один день.
— Да, но я, наверное, все равно должен поздравить. То есть, я не представляю, что вы чувствуете. Не знаю, как быть.
— Не представляешь, что я чувствую? — Старик привалился поближе к камню, затянулся своей папиросой, пристально взглянул на него и выдохнул дым. — Ну, примерно вот что. Я чувствую себя так же, как десять или пятнадцать лет назад. У меня стало побольше болячек. Появились неприятности с желудком, я стал хуже спать, но я так же легок на подъем, как всегда, и мозги у меня пока работают. По крайней мере, мне так кажется. Но беда в том, что такой день рождения — это напоминание. — Он отвернулся, вгляделся во тьму, потом снова стал смотреть на Прентиса. — Просто я больше не могу не замечать возраста. Я старею.
Никогда раньше Прентис не слышал, чтобы старик так долго говорил о себе, — даже когда они спорили об индейце, он скорее разъяснял, чем рассказывал. К тому же впервые на памяти Прентиса старик позволил себе какой-то намек на собственную слабость, поэтому он никак не мог прийти в себя, и просто сидел и смотрел на него.
— Хочешь послушать одну историю? Прентис кивнул, благодаря старика за то, что ему не надо ничего говорить.
— Если вы хотите…
— Да, я хочу рассказать. Ты бывал в Вайоминге? — Он покачал головой.
— Только в Огайо и здесь. С остановками в Нью-Йорке и Техасе.
— В общем, тебе бы там понравилось. Я имею в виду север. На юге-то там так же, как здесь, ну может быть, чуть получше. Камни, песок, дурман, пустынная трава. В общем, там есть горная цепь, которая тянется с севера на юг. Если ты приходишь туда с востока, ты сначала идешь через пустыню. Потом натыкаешься на горы, потом опять пустыня, снова горы, пустыня и опять горы, и все эти горные хребты разные, и все очень красивы. Даже названия красивые. “Большие Рога”, “Река Ветра”, Тэтонс.
Впервые я попал туда в 1867 году. Потом началась заваруха с индейцами, и мы с другом записались в кавалерию. Того человека убили… — Он на миг задумался. — В общем, я провел в седле пять лет, в основном в Колорадо, и решил, что сыт по горло, и тогда вернулся в Вайоминг и работал там погонщиком скота и кем угодно. Потом мне это осточертело, и я снова записался в кавалерию, но на этот раз стал дозорным.
Я к тому времени хорошо знал Вайоминг. Семидесятые годы оказались худшим временем за всю войну с индейцами, и я решил, что если мне снова с ними драться, то я, по крайней мере, должен приносить максимум пользы. Это длилось довольно долго. Много было боев, в основном сражались с сиу. Но к 1880 году мы почти разделались с ними. Я не знал, что делать дальше. Кавалерией я был сыт по горло. Перегонять скот мне совершенно не хотелось, хотя я по-прежнему немного занимался этим. К осени 1880-го я сделал выбор. Мне оставалось одно. Когда живешь рядом с такими горами, они пленят тебя. Ты не представляешь, как они действуют на твое сердце и душу. И вот, опоздав на пятьдесят лет, не надеясь получить какую-либо прибыль, я купил несколько ловушек, лошадь, вьючного мула, запасся припасами и еле успел до первого снега.
“Река Ветра”. Я бывал там и раньше, но обычно со стадом и с кучей народа. Как только начинало пахнуть снегом, мы уходили. Или еще с кавалерией, но тогда тоже народу хватало, и если ты нуждался в помощи, ты ее получал. А теперь все было совсем по-другому. Я и не представлял, что из этого получится. Я ухитрился поставить бревенчатую хижину до наступления зимы, но о лошади и муле не позаботился. Не знаю уж, о чем я тогда думал, наверное, что они будут рыть снег и добывать из-под него траву. Сам не знаю. Снег выпал в середине октября. Ночью. Сначала пошел дождь, потом дождь со снегом, потом снег, и когда я утром вышел из хижины, лошадь и мул были мертвы. И не потому, что замерзли. Было холодно, но не до такой степени. Они были покрыты льдом полностью. Насколько я понял, и лошадь и мул просто-напросто задохнулись.
Они лежали на боку, почти занесенные снегом, и меня охватил ужас. Не забывай, одно дело — знать, что делать, когда вокруг много народу, но если ты один — совсем другое. Я стою, падает снег, лошадь и мула почти засыпало, поднимается ветер, тучи низко, снег все гуще и гуще, холодает с каждой минутой. И я думаю: “Бог ты мой, я же тут помру!” Правда, смех и грех? Чего я только не испытал в жизни, а тут стою, насмерть напуганный снежным бураном. Я ведь правда тогда решил, что помру. Как будто кто-то пытался раздавить меня; не будь я один, я бы так себя не чувствовал. Это уж точно. Если бы со мной кто-нибудь был, я бы просто сказал: “Дело дрянь”, и пошел бы приготовить кофе и подождал, пока буран кончится.
Но я мог думать только об одном: надо сматываться. Вниз, в долину. Зря я забрался в горы. Когда лез один наверх, хорохорился, а тут срочно приспичило вниз. Я захватил немного еды, оделся потеплее и пошел. Недалеко была охотничья хижина, и я решил, что доберусь до нее, пока буран не разыграется вовсю, переночую и отправлюсь дальше утром. Я тогда думал, что одолею буран.
Я пустился в путь, пробираясь сквозь снег. Он был глубокий, наверное, дюймов десять, но идти было можно, и я знал путь, которым пришел. Передо мной было что-то вроде лощины, весной там, наверное, течет речка; я добрался до нее и пошел вниз, а там снег был еще глубже, ветер собирал его в хлопья и заметал скалы. Я шел, шел и в конце концов почувствовал — дальше не пройти; пришлось вылезать и искать другую дорогу. Потом снег повалил такой густой, что я уже не видел ничего дальше своего носа, кроме смутных очертаний деревьев и камней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
На его крик пришли двое солдат, потом подоспел сержант. Сержант правильно оценил обстановку. Он пошел на поиски майора, но не нашел его, тогда он подумал, что майор все прекрасно поймет, и принял решение. Солдаты были уже готовы, это ясно: они с каждым днем все больше говорили об этом, иногда даже дрались, подолгу засматривались на крестьянок. Проходя мимо, женщины часто ускоряли шаг, задирали юбки и брызгали грязью, чтобы отразить то, что ясно считали попыткой изнасилования; солдаты злились и ругались. Они, может быть, еще не дошли до мысли об изнасилованиях, но если бы не политика и не запрет общаться с местным населением, они давно уже нашли бы дорожку и к женщинам, и к вину в ближайших поселках; а поскольку у них не было ничего, чтобы развеять скуку, их нервы были на пределе. Строго говоря, это было потакание их слабости, и сержант не должен был так поступать. Но, с другой стороны, почему бы не уступить? Пусть они все время опасаются попасть в какую-нибудь западню, пусть майор, как кажется, склонен повернуть обратно… Ну а в этом сержант не видел никакого вреда.
— Вон за теми валунами, — сказал он сутенеру. — Плата не больше пяти песо или какая-нибудь еда. И под охраной вооруженных часовых.
Сутенер, все еще улыбаясь, чуть не присел в реверансе. Он повернулся к шлюхам и затараторил, обращаясь к ним и показывая на камни. Они пожали плечами и двинулись за ним.
Потом сержант обернулся и очень удивился: там, где только что было трое солдат, теперь толпилось пятнадцать. Улыбаясь про себя, решив, что он их проучит за нетерпение, он сказал:
— Берите ружья. Будете стоять на страже.
Они не противились, а охотно отправились за ружьями и даже не ворчали. Это удивило его. Потом сержант понял, что они собираются насладиться зрелищем, и, когда солдаты вернулись, сообщил им:
— Не хочу, чтобы вы пялились всей бандой. Половина стоит на страже, остальные идут в дозор.
Они проглотили и это, довольные, что удастся подглядеть хоть что-нибудь. Теперь подошли и другие солдаты, и сержант сказал им:
— Не толпитесь.
Если майор действительно не был занят, а нарочно смотрел на происходящее сквозь пальцы, то не было никакого смысла выпендриваться. Они провернут все тихо и незаметно, а то майор подумает, что он разыгрывает комедию, и быстро все прекратит.
Это имело смысл, и весть быстро распространилась по лагерю. Вскоре бросили жребий, а затем все солдаты уселись на своих одеялах и стали чистить оружие, стараясь чем-то заняться в ожидании своей очереди.
Шлюхи зашли за камни, задрали юбки и легли рядышком. Солдаты заходили туда по трое, расстегивали штаны и опускались на колени рядом с ними. Прентис подошел к Календару и спросил его:
— Вы идете?
Старик сидел, облокотившись на камень; он поднял на него глаза и покачал головой.
— Меня это больше не интересует. — Он зажег спичку и закурил. — К тому же не хочу подцепить болезнь. — Прентис остановился.
— Вы думаете?
— Я знаю. Если у тебя есть проблемы, справляйся с ними сам. — Он улыбнулся. — Только руку вымой. Сядь-ка, зачем тебе эта головная боль.
Прентис посмотрел на цепочку камней у края лагеря, потом на старика, пожал плечами и устроился рядом.
Он постарался не показать своего облегчения. Только раз в жизни он имел дело с женщиной, вернее, не с женщиной, а с девчонкой. Ей было шестнадцать, как и ему. Они и не собирались этого делать. Просто начали бороться, потом целоваться. Одно повлекло за собой другое, вот и все. Он кончил, едва начал, и она обзывала его всякими словами.
Это было в Огайо, возле отцовской фермы. Он был таким неловким, а вокруг той девчонки вечно вилось столько парней, что он больше ни разу так и не подошел к ней, да и времени у него не было. Вскоре после этого у отца начались неприятности.
Его мать к тому времени уже год как умерла, отец изо всех сил старался управляться с фермой и вести хозяйство без нее. Потом его здоровье сдало. Город стремился поглотить ферму, и постоянная борьба изнуряла его еще больше. Однажды, сидя на повозке, полной камней, он ехал через поле, поднялся на холм и слишком резко одернул лошадь. Повозка перевернулась, камни посыпались и задавили его.
Прентис так никогда и не узнал, почему это произошло. Отец прекрасно понимал, что можно делать, а что нельзя. Может быть, от слабости он просто забылся. А не исключено, что ему было все равно. Прентис не узнал этого. Он видел похороны отца, видел, как город все-таки захватил их землю. Но на этой ферме, где он потерял столько близких — отца, мать, двоих братьев, умерших в детстве, — он в любом случае не остался бы. Он взял деньги, предложенные городскими властями за землю, которых дали намного меньше, чем должны были дать, немного побродяжничал, решая” чем бы ему заняться, наконец положил деньги в банк и оказался там, где был сейчас.
Почему, он и сам не знал. Из любви к приключениям, как он говорил сам себе. И отчасти это было так. Появилась возможность многому научиться, в чем-то участвовать, побывать в разных местах, приучиться к порядку. Больше всего, как он подозревал, ему хотелось сбежать подальше от такой жизни, какую вел его отец. Прентис как будто каялся, заглаживал вину: ему следовало остаться и бороться за свою землю. Самое смешное, что он думал, будто окажется в Европе, а очутился в Мексике. Все равно он не понимал, почему раньше солгал Календару, сказав, что его отец живет в квартире, в том городе, в Огайо.
Он также не знал, каково ему будет подойти к тем женщинам, как он с этим справится, тем более под взглядами часовых. Не потому, что он не умел, и не потому, что у него не было потребности: по дороге от нечего делать он порой думал о женщинах. Но делать это на людях, когда на тебя смотрят? К тому же грязная потная кожа, пыль, засаленная одежда, чужая сперма — все это его отталкивало; влекло только абстрактное желание и мнение других солдат, не сомневающихся, что он тоже участвует.
Теперь, когда у него была уважительная причина отказаться, он предпочел провести время с Календаром, сел рядом с ним и стал наблюдать, как одни солдаты ждут своей очереди, а другие возвращаются. Теперь он чувствовал облегчение, что ему не надо идти за эти камни, и радость, что он отделался от этой проблемы. Прентис не сразу сообразил, что старик что-то говорит. Он повернулся к нему.
— Вот именно, — сказал старик. Он не понял.
— Завтра.
— Не понимаю. Что завтра?
— Мне исполнится шестьдесят пять. Должно быть, он невольно вытаращил глаза. Старик взглянул на него.
— Ты удивлен? Думал, этого никогда не случится?
— Нет. Просто…
— Просто что?
Он покачал головой.
— Даже не знаю, что сказать.
— Ну еще бы. Сказать-то нечего. Просто еще один день.
— Да, но я, наверное, все равно должен поздравить. То есть, я не представляю, что вы чувствуете. Не знаю, как быть.
— Не представляешь, что я чувствую? — Старик привалился поближе к камню, затянулся своей папиросой, пристально взглянул на него и выдохнул дым. — Ну, примерно вот что. Я чувствую себя так же, как десять или пятнадцать лет назад. У меня стало побольше болячек. Появились неприятности с желудком, я стал хуже спать, но я так же легок на подъем, как всегда, и мозги у меня пока работают. По крайней мере, мне так кажется. Но беда в том, что такой день рождения — это напоминание. — Он отвернулся, вгляделся во тьму, потом снова стал смотреть на Прентиса. — Просто я больше не могу не замечать возраста. Я старею.
Никогда раньше Прентис не слышал, чтобы старик так долго говорил о себе, — даже когда они спорили об индейце, он скорее разъяснял, чем рассказывал. К тому же впервые на памяти Прентиса старик позволил себе какой-то намек на собственную слабость, поэтому он никак не мог прийти в себя, и просто сидел и смотрел на него.
— Хочешь послушать одну историю? Прентис кивнул, благодаря старика за то, что ему не надо ничего говорить.
— Если вы хотите…
— Да, я хочу рассказать. Ты бывал в Вайоминге? — Он покачал головой.
— Только в Огайо и здесь. С остановками в Нью-Йорке и Техасе.
— В общем, тебе бы там понравилось. Я имею в виду север. На юге-то там так же, как здесь, ну может быть, чуть получше. Камни, песок, дурман, пустынная трава. В общем, там есть горная цепь, которая тянется с севера на юг. Если ты приходишь туда с востока, ты сначала идешь через пустыню. Потом натыкаешься на горы, потом опять пустыня, снова горы, пустыня и опять горы, и все эти горные хребты разные, и все очень красивы. Даже названия красивые. “Большие Рога”, “Река Ветра”, Тэтонс.
Впервые я попал туда в 1867 году. Потом началась заваруха с индейцами, и мы с другом записались в кавалерию. Того человека убили… — Он на миг задумался. — В общем, я провел в седле пять лет, в основном в Колорадо, и решил, что сыт по горло, и тогда вернулся в Вайоминг и работал там погонщиком скота и кем угодно. Потом мне это осточертело, и я снова записался в кавалерию, но на этот раз стал дозорным.
Я к тому времени хорошо знал Вайоминг. Семидесятые годы оказались худшим временем за всю войну с индейцами, и я решил, что если мне снова с ними драться, то я, по крайней мере, должен приносить максимум пользы. Это длилось довольно долго. Много было боев, в основном сражались с сиу. Но к 1880 году мы почти разделались с ними. Я не знал, что делать дальше. Кавалерией я был сыт по горло. Перегонять скот мне совершенно не хотелось, хотя я по-прежнему немного занимался этим. К осени 1880-го я сделал выбор. Мне оставалось одно. Когда живешь рядом с такими горами, они пленят тебя. Ты не представляешь, как они действуют на твое сердце и душу. И вот, опоздав на пятьдесят лет, не надеясь получить какую-либо прибыль, я купил несколько ловушек, лошадь, вьючного мула, запасся припасами и еле успел до первого снега.
“Река Ветра”. Я бывал там и раньше, но обычно со стадом и с кучей народа. Как только начинало пахнуть снегом, мы уходили. Или еще с кавалерией, но тогда тоже народу хватало, и если ты нуждался в помощи, ты ее получал. А теперь все было совсем по-другому. Я и не представлял, что из этого получится. Я ухитрился поставить бревенчатую хижину до наступления зимы, но о лошади и муле не позаботился. Не знаю уж, о чем я тогда думал, наверное, что они будут рыть снег и добывать из-под него траву. Сам не знаю. Снег выпал в середине октября. Ночью. Сначала пошел дождь, потом дождь со снегом, потом снег, и когда я утром вышел из хижины, лошадь и мул были мертвы. И не потому, что замерзли. Было холодно, но не до такой степени. Они были покрыты льдом полностью. Насколько я понял, и лошадь и мул просто-напросто задохнулись.
Они лежали на боку, почти занесенные снегом, и меня охватил ужас. Не забывай, одно дело — знать, что делать, когда вокруг много народу, но если ты один — совсем другое. Я стою, падает снег, лошадь и мула почти засыпало, поднимается ветер, тучи низко, снег все гуще и гуще, холодает с каждой минутой. И я думаю: “Бог ты мой, я же тут помру!” Правда, смех и грех? Чего я только не испытал в жизни, а тут стою, насмерть напуганный снежным бураном. Я ведь правда тогда решил, что помру. Как будто кто-то пытался раздавить меня; не будь я один, я бы так себя не чувствовал. Это уж точно. Если бы со мной кто-нибудь был, я бы просто сказал: “Дело дрянь”, и пошел бы приготовить кофе и подождал, пока буран кончится.
Но я мог думать только об одном: надо сматываться. Вниз, в долину. Зря я забрался в горы. Когда лез один наверх, хорохорился, а тут срочно приспичило вниз. Я захватил немного еды, оделся потеплее и пошел. Недалеко была охотничья хижина, и я решил, что доберусь до нее, пока буран не разыграется вовсю, переночую и отправлюсь дальше утром. Я тогда думал, что одолею буран.
Я пустился в путь, пробираясь сквозь снег. Он был глубокий, наверное, дюймов десять, но идти было можно, и я знал путь, которым пришел. Передо мной было что-то вроде лощины, весной там, наверное, течет речка; я добрался до нее и пошел вниз, а там снег был еще глубже, ветер собирал его в хлопья и заметал скалы. Я шел, шел и в конце концов почувствовал — дальше не пройти; пришлось вылезать и искать другую дорогу. Потом снег повалил такой густой, что я уже не видел ничего дальше своего носа, кроме смутных очертаний деревьев и камней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27