Вероятно, действительно будет лучше для всех, если Давид умрет. Никто не смог превратить сына магистра тамплиеров в отважного приора, Настоятеля Сиона. Даже он, Арес.
– С величайшим удовольствием, – ухмыльнулся он и повернулся, чтобы уйти, когда Лукреция резко его остановила.
Арес замер с вопросительной миной. Один раз сказать последнее слово – показательно для его сестры, но два раза…
– Это твой последний шанс, – предупредила Лукреция, подняла угрожающе указательный палец и повторила: – Самый последний.
Он убьет Давида, а за ним и араба.
Давид много плакал. Только после того как Стелла – со своим «глаза закрыть, шагом марш!» – вытащила его из подвала, провела через сад, усадила в машину, где сама заняла место водителя, он действительно осознал, что произошло. Стражники перед домом, хотя и увидели беглецов, когда те выскочили из главного входа, явно были к этому не готовы и отреагировали слишком поздно. Когда они додумались спустить собак, Стелла уже включила мотор, и автомобиль помчался, шурша шинами, с невероятной скоростью, причем по неосторожности они переехали одной из собак лапу. И прежде чем охранники уселись в машины и повернули ключи зажигания, Стелла и Давид исчезли за ближайшим углом. Стелле было нетрудно оторваться от преследователей, и лишь когда в зеркале заднего обзора нельзя было разглядеть ничего, кроме лесов, лугов и проселочной дороги, по которой они неслись, она впервые сняла ногу с педали газа.
Давид при случае давал указания, в каком направлении ехать, но старался не смотреть ей в лицо, а только поворачивал голову направо, делая вид, что смотрит в окно. Единственное, в чем он был убежден, так это в том, что их сразу и неоднократно засекли. Он не хотел, чтобы Стелла видела его слезы, но она тем не менее их заметила и плавно замедлила ход.
– Думаю, нас больше не преследуют, – тихо сказала она.
Давид кивнул, не поворачивая головы. Стелла вывела автофургон на обочину и заглушила мотор.
– Он тебя любил, – прошептала она.
Давид опять кивнул, и по его щекам покатился новый обильный поток слез. Да, отец его любил. И отдал жизнь за него и за дело, за которое теперь должен отвечать Давид. От беспомощной ярости Давид ударил кулаками по сиденью, но от этого ему не стало легче. Стелла обняла его, притянула к себе. Его слезы капали ей на комбинезон, но он больше их не стыдился. Пусть она видит, как он страдает, пусть весь мир слышит, что он плачет, словно беспомощный младенец, – он имеет на это право, будь оно проклято! Вряд ли другой человек имеет большее право на страдание, чем он.
Пролетали минуты, в течение которых он лежал, страдающий и отчаявшийся, в объятиях Стеллы. Но в конце концов слезы должны были когда-нибудь иссякнуть, и вместе с самообладанием к нему вернулось чувство стыда.
Давид осторожно высвободился из рук Стеллы, вытер тыльной стороной ладони влажные щеки и бросил на подругу смущенный взгляд.
– Спасибо, – прошептал он.
Стелла улыбнулась, он улыбнулся в ответ, но затем вновь стал серьезным.
– Я должен завершить дело, – решил он и понял, что сказал, только тогда, когда его подсознание уже сорвало с губ слова. Но это ничего не изменило. Слова сохранили силу. Его отец ждал этого. Он умер за это!
Стелла кивала головой.
– Я не хочу подвергать тебя еще большей опасности, – добавил Давид, когда осознал значение ее жеста, но его голос прозвучал не так решительно, как ему хотелось бы.
– Что может быть опасней, чем кучка сумасшедших с мечами, – саркастически откликнулась Стелла. После этого она посмотрела на него одним из своих сердечных, теплых взглядов, за которые он ее так любил. – Я не оставлю тебя, даже не думай! – улыбнулась она, причем в ее обещании наряду с сочувствием прозвучала и значительная доля решительности.
Давид подивился и позавидовал ее смелости. Она была совсем еще девочка, и тем не менее она не дала себя запугать всем этим безумием, в которое попал он и которое ему самому беспощадно предъявляло чрезмерные требования. «Должно быть, она действительно меня любит», – подумал Давид. Он тоже сильно любит ее. Он хотел, чтобы они были вместе, чтобы вместе прошли этот тяжкий путь до конца. Слишком долгим он быть не может. Они уже сделали достаточно много.
– Тогда вперед! – воскликнул он со смелой улыбкой.
Стелла схватилась за ключ зажигания, но Давид мягко взял ее за руку и покачал головой:
– Теперь поведу я.
Стелла обиженно поджала губы и неохотно поменялась местами.
– Куда мы поедем? – спросила она, пристегнувшись ремнями.
– К Квентину. – Давид вновь приглушил мотор.
Мягкий свет надежды появился в глазах Стеллы.
Он потерял отца, и это причиняет боль. Но он не один, и от этого ему легче.
Так сойдет? Давид обмотал тряпкой, найденной в фургоне, который он припарковал перед маленьким монастырем, драгоценный меч магистра тамплиеров, чтобы защитить его от любопытных взглядов и себя от неприятных вопросов. Затем он посмотрел на Стеллу. На ней была куртка на три номера больше, чем требовалось, полностью скрывавшая изящную фигуру девушки; белокурые волосы были зачесаны наверх, заколоты и спрятаны под старой рыбацкой шапкой.
Он смерил ее критическим взглядом, скрывавшим, однако же, его удивление тем, что и в этом странном наряде она по-прежнему казалась необыкновенно привлекательной.
«Вполне может сойти за мальчика, – решил он, – разве что для этого она слишком красива».
– Небольшая бородка была бы кстати, – тем не менее сказал он. – Но думаю, мы ее не достанем.
Стелла, вздохнув, кивнула и задумчиво поглядела через открытые задние дверцы фургона на здание монастыря, за которым уже всходило солнце.
– Ни женщин, ни отопления, ни радио, ни душа… Что они, собственно говоря, делают каждый день?
– Молчат. – Давид пожал плечами. – Это монастырь молчальников.
– И ты здесь вырос? – Стелла недоверчиво подняла брови.
Давид вновь пожал плечами. «Вырос» – это неверное слово. Его поместили сюда, пока он не достиг школьного возраста, и тогда Квентин вместе с ним переехал в Мариенфельд. В его воспоминаниях почти ничего не сохранилось от тех первых лет, а потом он решил вычеркнуть тот период из своей биографии. Он действительно немногое мог рассказать о Сан-Витусе. Это был монастырь молчальников, следствием чего было то, что свои первые слова он не говорил, а шептал, в то время как его ровесники из других мест криком и" визгом доводили родителей и воспитателей чуть ли не до нервного срыва. Давид ничего не ответил, только кивнул.
– Это объясняет, почему ты в школе все больше молчал, – не без едкости заметила Стелла.
Давид принудил себя улыбнуться, соскочил с подножки фургона и сделал ей знак не отставать. Он запер машину и направился к входу в монастырь, где воспользовался железной колотушкой, которая, по всей видимости, чувствовала себя в тесном родстве с добродетелями монахов за деревянной дверью, к которой она была прочно привинчена. Она была слишком скромна даже для того, чтобы за прошедшие двадцать лет покрыться ржавчиной.
Кроме того, у Давида появилось чувство, что эта колотушка производит меньше шума, чем обычный дверной молоток.
Шаркающие шаги медленно приближались к двери. Затем была приоткрыта и мгновенно захлопнута маленькая откидная заслонка, вырезанная в двери, так что Давид смог увидеть лишь контуры того, кто посмотрел сквозь них на вольный божий мир.
Наконец стало слышно, что кто-то канительно возится с запором, потом дверь беззвучно отворилась. Стелла и Давид увидели перед собой согбенного монаха, который, судя по всему, был очень стар; он был закутан в длинную, по щиколотки, холщовую рясу с огромным капюшоном.
Лицо Давида просветлело, когда он узнал монаха.
– Отец Таддеус! – обрадовался он.
Хотя его визави, как можно было ожидать, не подарил ему в знак приветствия и тени улыбки, Давид был действительно рад увидеть его вновь. Он сохранил очень мало воспоминаний о Сан-Витусе, и одно из них относилось к ночи, когда он никак не мог заснуть. Отец Таддеус утешил его тогда детской колыбельной песенкой: он пел ее шепотом и тайно, за окном на огороде, но все же… Кто знал Таддеуса, тот мог правильно оценить этот его жест. И Давид до сих пор не забыл слов той песенки, как не забыл и самого монаха. В то время отец Таддеус уже выглядел таким же старым.
Таддеус нелюбезно оглядел Давида и Стеллу, не проявляя к ним особого интереса, подождал, пока они войдут, тщательно запер дверь изнутри, затем повернулся к ним спиной и, все так же шаркая, стал удаляться от них по коридору, начинающемуся сразу за дверью, в свой, иной мир.
Давид улыбнулся Стелле:
– Это отец Таддеус, аббат.
– Ух ты! – Стелла состроила мину преувеличенного почтения. – Он, должно быть, сильно переутомился от радости свидания с тобой, твой аббат.
Давид усмехнулся. Таков уж был Таддеус – он и в самом деле проявил радость и доверие. Это можно было понять хотя бы по тому, что он открыл дверь и впустил их, но Стелла этого, конечно, не знала. Это означало приглашение ей и ему следовать внутрь монастыря.
Отец Таддеус повел их не прямо к Квентину; сначала они спустились в подвал, где он сунул в руки Стелле и Давиду – само собой разумеется молча – по коричневой рясе и терпеливо ждал их на своем посту перед ванной комнатой, пока они их наденут. Наконец он снова повел их вперед – по ступеням лестницы на первый этаж.
– Что это за старое барахло? – прошептала Стелла, когда они проходили через одно из помещений большого здания, в которое сквозь высокие окна струился яркий свет, и она впервые разглядела, какого цвета надетые на них рясы. – Я даже представить себе не могла, что такое еще существует.
Она очень старалась говорить тихо, но тем не менее некий идущий им навстречу брат по вере возмущенно приложил указательный палец к губам и проводил ее свирепым взглядом, прежде чем неслышной походкой исчез в соседнем помещении.
Давид ухмыльнулся. Теперь, когда он только гость и никто не может заставить его здесь жить, он невольно припомнил нечто трогательное и забавное.
Стелла закатила глаза и ускорила шаги, чтобы не отстать от Таддеуса, который, хотя и выглядел таким дряхлым и говорил так медленно, словно мог двигаться только в темпе замедленной съемки, фактически кружил по коридорам со скоростью хорошего бегуна.
«В умении «выглядеть» аббат всегда был непобедим, – думал Давид, догоняя Стеллу. – Например, всегда выглядел так, как будто никогда тайно не играл в капелле в футбол с пятилетним малышом…»
Они подошли к библиотеке. Хотя Давид провел в Сан-Витусе шесть лет, сегодня он впервые переступил порог гигантского полутемного зала. Ему строго запрещалось ходить сюда, но это предписание вовсе не было необходимым. Давид никогда не чувствовал желания оказаться в этом помещении без окон, в котором на полках, доходивших до потолка и защищенных от обесцвечивающего солнечного света каменными стенами метровой толщины, громоздилось несметное количество книг, частично переживших века, масса пожелтевших свитков и рукописных текстов. Это было царство знания и тишины, в котором бледные ученые монахи при слабом свете настольных ламп для чтения склонялись над многочисленными мудрыми сочинениями. Но для Давида-ребенка это было царство тьмы и ужаса, где скрежещущие зубами, окутанные тенями монстры поглощали маленьких детей. Даже пауки и моль избегали это мрачное помещение – главную составную часть многих кошмарных снов, которые Квентин пытался побороть пестрыми леденцами, а Таддеус – детскими песенками, под которые можно было тайком в туалете хлопать в ладоши. Полдюжины монахов находились у полок, другие – их было не меньше – сидели сгорбившись за маленькими столиками, когда он в первый раз в жизни вошел в библиотеку и инстинктивно пожелал получить раскрашенный красными и белыми колечками леденец из своего детства. Его взгляд нигде не мог обнаружить Квентина, но когда он решился спросить о нем аббата, что явно было бы напрасным трудом, он услышал тихую музыку. Во всяком случае, Давид посчитал музыкой шум, который раздавался из серебристого плейера, прикрепленного к рясе одного из монахов, чтобы можно было, не вставая, его включить. Хотя мелодия звучала так, словно сквозь сточную трубу слушаешь звуки, раздающиеся в кабинете зубного врача, Давид с некоторым напряжением идентифицировал «Царицу ночи». Монаху, который, повернувшись к ним спиной, рылся в книгах на самой большой полке, это явно не мешало, так как он покачивал ногой в такт музыке.
– Где же Квентин? – испуганно прошептала Стелла.
Головы монахов молниеносно повернулись к ним или поднялись вверх. Ядовитые взгляды пронизывали их со всех сторон.
Почти со всех сторон. Монах с плейером на слова Стеллы никак не среагировал. Давид сделал два-три неуверенных шага по направлению к нему.
– Я не знаю… – ответил монах, намеренно игнорируя возмущенные «т-с-с!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– С величайшим удовольствием, – ухмыльнулся он и повернулся, чтобы уйти, когда Лукреция резко его остановила.
Арес замер с вопросительной миной. Один раз сказать последнее слово – показательно для его сестры, но два раза…
– Это твой последний шанс, – предупредила Лукреция, подняла угрожающе указательный палец и повторила: – Самый последний.
Он убьет Давида, а за ним и араба.
Давид много плакал. Только после того как Стелла – со своим «глаза закрыть, шагом марш!» – вытащила его из подвала, провела через сад, усадила в машину, где сама заняла место водителя, он действительно осознал, что произошло. Стражники перед домом, хотя и увидели беглецов, когда те выскочили из главного входа, явно были к этому не готовы и отреагировали слишком поздно. Когда они додумались спустить собак, Стелла уже включила мотор, и автомобиль помчался, шурша шинами, с невероятной скоростью, причем по неосторожности они переехали одной из собак лапу. И прежде чем охранники уселись в машины и повернули ключи зажигания, Стелла и Давид исчезли за ближайшим углом. Стелле было нетрудно оторваться от преследователей, и лишь когда в зеркале заднего обзора нельзя было разглядеть ничего, кроме лесов, лугов и проселочной дороги, по которой они неслись, она впервые сняла ногу с педали газа.
Давид при случае давал указания, в каком направлении ехать, но старался не смотреть ей в лицо, а только поворачивал голову направо, делая вид, что смотрит в окно. Единственное, в чем он был убежден, так это в том, что их сразу и неоднократно засекли. Он не хотел, чтобы Стелла видела его слезы, но она тем не менее их заметила и плавно замедлила ход.
– Думаю, нас больше не преследуют, – тихо сказала она.
Давид кивнул, не поворачивая головы. Стелла вывела автофургон на обочину и заглушила мотор.
– Он тебя любил, – прошептала она.
Давид опять кивнул, и по его щекам покатился новый обильный поток слез. Да, отец его любил. И отдал жизнь за него и за дело, за которое теперь должен отвечать Давид. От беспомощной ярости Давид ударил кулаками по сиденью, но от этого ему не стало легче. Стелла обняла его, притянула к себе. Его слезы капали ей на комбинезон, но он больше их не стыдился. Пусть она видит, как он страдает, пусть весь мир слышит, что он плачет, словно беспомощный младенец, – он имеет на это право, будь оно проклято! Вряд ли другой человек имеет большее право на страдание, чем он.
Пролетали минуты, в течение которых он лежал, страдающий и отчаявшийся, в объятиях Стеллы. Но в конце концов слезы должны были когда-нибудь иссякнуть, и вместе с самообладанием к нему вернулось чувство стыда.
Давид осторожно высвободился из рук Стеллы, вытер тыльной стороной ладони влажные щеки и бросил на подругу смущенный взгляд.
– Спасибо, – прошептал он.
Стелла улыбнулась, он улыбнулся в ответ, но затем вновь стал серьезным.
– Я должен завершить дело, – решил он и понял, что сказал, только тогда, когда его подсознание уже сорвало с губ слова. Но это ничего не изменило. Слова сохранили силу. Его отец ждал этого. Он умер за это!
Стелла кивала головой.
– Я не хочу подвергать тебя еще большей опасности, – добавил Давид, когда осознал значение ее жеста, но его голос прозвучал не так решительно, как ему хотелось бы.
– Что может быть опасней, чем кучка сумасшедших с мечами, – саркастически откликнулась Стелла. После этого она посмотрела на него одним из своих сердечных, теплых взглядов, за которые он ее так любил. – Я не оставлю тебя, даже не думай! – улыбнулась она, причем в ее обещании наряду с сочувствием прозвучала и значительная доля решительности.
Давид подивился и позавидовал ее смелости. Она была совсем еще девочка, и тем не менее она не дала себя запугать всем этим безумием, в которое попал он и которое ему самому беспощадно предъявляло чрезмерные требования. «Должно быть, она действительно меня любит», – подумал Давид. Он тоже сильно любит ее. Он хотел, чтобы они были вместе, чтобы вместе прошли этот тяжкий путь до конца. Слишком долгим он быть не может. Они уже сделали достаточно много.
– Тогда вперед! – воскликнул он со смелой улыбкой.
Стелла схватилась за ключ зажигания, но Давид мягко взял ее за руку и покачал головой:
– Теперь поведу я.
Стелла обиженно поджала губы и неохотно поменялась местами.
– Куда мы поедем? – спросила она, пристегнувшись ремнями.
– К Квентину. – Давид вновь приглушил мотор.
Мягкий свет надежды появился в глазах Стеллы.
Он потерял отца, и это причиняет боль. Но он не один, и от этого ему легче.
Так сойдет? Давид обмотал тряпкой, найденной в фургоне, который он припарковал перед маленьким монастырем, драгоценный меч магистра тамплиеров, чтобы защитить его от любопытных взглядов и себя от неприятных вопросов. Затем он посмотрел на Стеллу. На ней была куртка на три номера больше, чем требовалось, полностью скрывавшая изящную фигуру девушки; белокурые волосы были зачесаны наверх, заколоты и спрятаны под старой рыбацкой шапкой.
Он смерил ее критическим взглядом, скрывавшим, однако же, его удивление тем, что и в этом странном наряде она по-прежнему казалась необыкновенно привлекательной.
«Вполне может сойти за мальчика, – решил он, – разве что для этого она слишком красива».
– Небольшая бородка была бы кстати, – тем не менее сказал он. – Но думаю, мы ее не достанем.
Стелла, вздохнув, кивнула и задумчиво поглядела через открытые задние дверцы фургона на здание монастыря, за которым уже всходило солнце.
– Ни женщин, ни отопления, ни радио, ни душа… Что они, собственно говоря, делают каждый день?
– Молчат. – Давид пожал плечами. – Это монастырь молчальников.
– И ты здесь вырос? – Стелла недоверчиво подняла брови.
Давид вновь пожал плечами. «Вырос» – это неверное слово. Его поместили сюда, пока он не достиг школьного возраста, и тогда Квентин вместе с ним переехал в Мариенфельд. В его воспоминаниях почти ничего не сохранилось от тех первых лет, а потом он решил вычеркнуть тот период из своей биографии. Он действительно немногое мог рассказать о Сан-Витусе. Это был монастырь молчальников, следствием чего было то, что свои первые слова он не говорил, а шептал, в то время как его ровесники из других мест криком и" визгом доводили родителей и воспитателей чуть ли не до нервного срыва. Давид ничего не ответил, только кивнул.
– Это объясняет, почему ты в школе все больше молчал, – не без едкости заметила Стелла.
Давид принудил себя улыбнуться, соскочил с подножки фургона и сделал ей знак не отставать. Он запер машину и направился к входу в монастырь, где воспользовался железной колотушкой, которая, по всей видимости, чувствовала себя в тесном родстве с добродетелями монахов за деревянной дверью, к которой она была прочно привинчена. Она была слишком скромна даже для того, чтобы за прошедшие двадцать лет покрыться ржавчиной.
Кроме того, у Давида появилось чувство, что эта колотушка производит меньше шума, чем обычный дверной молоток.
Шаркающие шаги медленно приближались к двери. Затем была приоткрыта и мгновенно захлопнута маленькая откидная заслонка, вырезанная в двери, так что Давид смог увидеть лишь контуры того, кто посмотрел сквозь них на вольный божий мир.
Наконец стало слышно, что кто-то канительно возится с запором, потом дверь беззвучно отворилась. Стелла и Давид увидели перед собой согбенного монаха, который, судя по всему, был очень стар; он был закутан в длинную, по щиколотки, холщовую рясу с огромным капюшоном.
Лицо Давида просветлело, когда он узнал монаха.
– Отец Таддеус! – обрадовался он.
Хотя его визави, как можно было ожидать, не подарил ему в знак приветствия и тени улыбки, Давид был действительно рад увидеть его вновь. Он сохранил очень мало воспоминаний о Сан-Витусе, и одно из них относилось к ночи, когда он никак не мог заснуть. Отец Таддеус утешил его тогда детской колыбельной песенкой: он пел ее шепотом и тайно, за окном на огороде, но все же… Кто знал Таддеуса, тот мог правильно оценить этот его жест. И Давид до сих пор не забыл слов той песенки, как не забыл и самого монаха. В то время отец Таддеус уже выглядел таким же старым.
Таддеус нелюбезно оглядел Давида и Стеллу, не проявляя к ним особого интереса, подождал, пока они войдут, тщательно запер дверь изнутри, затем повернулся к ним спиной и, все так же шаркая, стал удаляться от них по коридору, начинающемуся сразу за дверью, в свой, иной мир.
Давид улыбнулся Стелле:
– Это отец Таддеус, аббат.
– Ух ты! – Стелла состроила мину преувеличенного почтения. – Он, должно быть, сильно переутомился от радости свидания с тобой, твой аббат.
Давид усмехнулся. Таков уж был Таддеус – он и в самом деле проявил радость и доверие. Это можно было понять хотя бы по тому, что он открыл дверь и впустил их, но Стелла этого, конечно, не знала. Это означало приглашение ей и ему следовать внутрь монастыря.
Отец Таддеус повел их не прямо к Квентину; сначала они спустились в подвал, где он сунул в руки Стелле и Давиду – само собой разумеется молча – по коричневой рясе и терпеливо ждал их на своем посту перед ванной комнатой, пока они их наденут. Наконец он снова повел их вперед – по ступеням лестницы на первый этаж.
– Что это за старое барахло? – прошептала Стелла, когда они проходили через одно из помещений большого здания, в которое сквозь высокие окна струился яркий свет, и она впервые разглядела, какого цвета надетые на них рясы. – Я даже представить себе не могла, что такое еще существует.
Она очень старалась говорить тихо, но тем не менее некий идущий им навстречу брат по вере возмущенно приложил указательный палец к губам и проводил ее свирепым взглядом, прежде чем неслышной походкой исчез в соседнем помещении.
Давид ухмыльнулся. Теперь, когда он только гость и никто не может заставить его здесь жить, он невольно припомнил нечто трогательное и забавное.
Стелла закатила глаза и ускорила шаги, чтобы не отстать от Таддеуса, который, хотя и выглядел таким дряхлым и говорил так медленно, словно мог двигаться только в темпе замедленной съемки, фактически кружил по коридорам со скоростью хорошего бегуна.
«В умении «выглядеть» аббат всегда был непобедим, – думал Давид, догоняя Стеллу. – Например, всегда выглядел так, как будто никогда тайно не играл в капелле в футбол с пятилетним малышом…»
Они подошли к библиотеке. Хотя Давид провел в Сан-Витусе шесть лет, сегодня он впервые переступил порог гигантского полутемного зала. Ему строго запрещалось ходить сюда, но это предписание вовсе не было необходимым. Давид никогда не чувствовал желания оказаться в этом помещении без окон, в котором на полках, доходивших до потолка и защищенных от обесцвечивающего солнечного света каменными стенами метровой толщины, громоздилось несметное количество книг, частично переживших века, масса пожелтевших свитков и рукописных текстов. Это было царство знания и тишины, в котором бледные ученые монахи при слабом свете настольных ламп для чтения склонялись над многочисленными мудрыми сочинениями. Но для Давида-ребенка это было царство тьмы и ужаса, где скрежещущие зубами, окутанные тенями монстры поглощали маленьких детей. Даже пауки и моль избегали это мрачное помещение – главную составную часть многих кошмарных снов, которые Квентин пытался побороть пестрыми леденцами, а Таддеус – детскими песенками, под которые можно было тайком в туалете хлопать в ладоши. Полдюжины монахов находились у полок, другие – их было не меньше – сидели сгорбившись за маленькими столиками, когда он в первый раз в жизни вошел в библиотеку и инстинктивно пожелал получить раскрашенный красными и белыми колечками леденец из своего детства. Его взгляд нигде не мог обнаружить Квентина, но когда он решился спросить о нем аббата, что явно было бы напрасным трудом, он услышал тихую музыку. Во всяком случае, Давид посчитал музыкой шум, который раздавался из серебристого плейера, прикрепленного к рясе одного из монахов, чтобы можно было, не вставая, его включить. Хотя мелодия звучала так, словно сквозь сточную трубу слушаешь звуки, раздающиеся в кабинете зубного врача, Давид с некоторым напряжением идентифицировал «Царицу ночи». Монаху, который, повернувшись к ним спиной, рылся в книгах на самой большой полке, это явно не мешало, так как он покачивал ногой в такт музыке.
– Где же Квентин? – испуганно прошептала Стелла.
Головы монахов молниеносно повернулись к ним или поднялись вверх. Ядовитые взгляды пронизывали их со всех сторон.
Почти со всех сторон. Монах с плейером на слова Стеллы никак не среагировал. Давид сделал два-три неуверенных шага по направлению к нему.
– Я не знаю… – ответил монах, намеренно игнорируя возмущенные «т-с-с!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42