Гвидо не понял, кто перед ним! Тогда Тонио взял веер, как учила его старуха, и развернул его так, словно открывал этим жестом какую-то прекрасную тайну, а потом, заслонив веером рот, опустил и снова поднял ресницы.
7
Он был так погружен в свои мысли, что едва ли слышал хоть что-нибудь из речей Гвидо, из всей той милой болтовни, свойственной маэстро в те редкие мгновения, когда он бывал чем-то восхищен. Тонио пропускал все это мимо ушей, лишь иногда вежливо кивая в ответ.
Несмотря на стоящий зной, они наняли открытый экипаж и совершили прогулку по городу — прелестная синьора и ее влюбленный спутник, которого она то и дело упрекала в неуемных заигрываниях, но в конце концов милостиво простила. Они обошли под ручку с полдесятка церквей, и дамочка то и дело открывала свой зонтик, томно вздыхая от жары. Они пообедали еще засветло на Виа Кондотти и, совершив обязательную прогулку с одного конца Корсо на другой, вернулись домой.
Но перед этим зашли к той самой портнихе, синьоре Бьянке, и предложили ей поработать у них за кулисами на представлениях оперы Гвидо, которая, как было теперь решено, получит название «Ахиллес на Спросе» и будет создана по новому либретто популярнейшего Пьетро Метастазио — поэта, стихи которого так мечтал использовать Гвидо.
— Это будет просто идеально для тебя, — говорил маэстро. — Мать Ахиллеса хочет удержать его от Троянской войны. Она посылает его на остров Сирос, переодетым юной девушкой по имени Пирра. Часть оперы ты будешь изображать Пирру. А затем по ходу сюжета вскроется твоя подлинная сущность, и ты предстанешь Ахиллесом в золотых доспехах. Как видишь, ты останешься мужчиной, который играет женщину!
— Да, это здорово! — пробормотал Тонио с улыбкой.
Но он словно витал где-то далеко, лишь время от времени возвращаясь в настоящее, возможно для того, чтобы вновь погрузиться в приятные воспоминания о том, как наслаждался своим маскарадом, ловил восхищенные взгляды мужчин и к тому же испытал смутное мстительное чувство, заслонившее все, что казалось смешным и жалким и в то же время безрассудным и невинно ребяческим. В руках у него была та самая роза, что дала ему портниха. В воде она хорошо сохранилась. Облачась в более удобные рубашку и бриджи, положив ноги на стульчик, стоявший перед ним, Тониогрубо теребил лепестки розы, пытаясь раскрыть ее.
— Как видишь, за тобой все время ухаживали, пытаясь понять, кто ты такой...
— Гвидо, в Сан-Карло сезон уже открывался оперой Сарри, написанной на тот же сюжет. Мы же вместе смотрели ее, — мягко сказал Тонио.
— Это так, но ты ведь не обратил особого внимания на либретто, да? К тому же я существенно меняю ее. А ты должен выкинуть это из головы. Я знаю, что нужно римлянам. Я уже вдоволь этого насмотрелся. Они хотят абсолютного следования оригиналу с самыми осторожными нововведениями. Они хотят ощущения солидности и богатства и того, чтобы все было исполнено без сучка без задоринки.
«А ведь это вызов, — думал Тонио. — Вот что это такое». Быть неузнаваемым под прикрытием маскарадной одежды и смотреть, как они оказываются в дураках, когда бросают на него осторожные взгляды или даже делают ему откровенные приглашения. «Интересно, где тот поворотный пункт, после которого я скорее стал виновником низкого подлога, чем его жертвой? Когда прежнее чувство незащищенности превратилось в ощущение власти?» Этого он сказать не мог.
* * *
Прошло уже много времени после обеда, когда Гвидо встал с кресла, стоявшего у окна, чтобы получить доставленное к воротам письмо.
Паоло отправили спать. Тонио дремал с бокалом вина в руке.
— Что это? — сонно спросил он, увидев, что Гвидо тяжело опустился на свое место и отшвырнул скомканный листок в сторону. Лицо маэстро было при этом непроницаемым.
— Руджерио нанял еще двоих кастратов. Они должны появиться одновременно с тобой, — сообщил Гвидо. Он снова встал и застыл, засунув руки в карманы атласного халата. Похоже, он размышлял. — Могло быть и... хуже.
— И кто они?
— Один — Рубино, старый певец, большой мастер, но придерживающийся старого стиля. Римляне раньше его любили. Рубино бояться совершенно не стоит. Но надо молиться, чтобы он не начал терять голос. — Гвидо задумался и словно не замечал присутствия Тонио.
— А другой? — не дождавшись продолжения, спросил Тонио.
— Беттикино, — ответил Гвидо.
— Беттикино! — прошептал Тонио. Этого-то знали все. — Вместе с Беттикино на одной сцене!
— Вспомни! — резко оборвал его Гвидо. — Я сказал тебе, что могло быть и хуже. — Но, похоже, он тут же растерял свою убежденность. Сделал несколько шагов и резко обернулся. — Он холоден. У него такой надменный вид, и ведет он себя будто король, хотя на самом деле вылез из грязи, как и все мы... вернее, как некоторые из нас — Он с иронией глянул на Тонио. — И у него, несомненно, не голос, а целый оркестр. Говорят, что он дает советы другим певцам, если считает, что это нужно...
— Но он хороший певец, великий певец, — не мог успокоиться Тонио. — Это то, что нужно для оперы, и ты это знаешь...
Гвидо взглянул на него так, словно не находил, что ответить. А потом пробормотал:
— У него в Риме полно поклонников.
— Ты не веришь в меня? — улыбнулся Тонио.
— Я верю только в тебя, — вспыхнул Гвидо. — Но там будет два лагеря — его и твой.
— Значит, я должен всех поразить, — сказал Тонио, решительно вскинув голову. — Разве нет?
Гвидо расправил плечи. И, глядя прямо перед собой, направился через всю комнату к письменному столу.
* * *
Тонио медленно поднялся с кресла. Тихо ступая, прошел в маленькую комнату, которая служила ему гардеробной, и, присев перед туалетным столиком с разными горшочками и баночками, уставился на сиреневое платье.
Сбоку стояли шкафы, хранившие множество камзолов, сюртуков и плащей. С десяток шпаг посверкивали в открытом армуаре. Еще мгновение назад бывшее, вероятно, золотым, небо за окном стало теперь бледно-голубым.
Платье лежало там, где он оставил его, на кресле. Нижние юбки были смяты, а кремовые кружевные оборки резко распахнуты сбоку, словно не расстегнутые, а разорванные, и под ними зияла чернота внутри жесткого корпуса корсета.
Облокотившись одной рукой о столик, он протянул другую к шелковой поверхности, казалось светившейся в темноте.
Он представил себе, как это платье облегает его, и снова ощутил ту столь непривычную наготу над кружевами корсажа и тяжелое качание юбок. И вспомнил, как за каждым новым унижением появлялось чувство безграничной власти, пьянящей силы. Что там Гвидо говорил ему? Что теперь он свободен и что мужчины и женщины лишь мечтают о такой свободе? В объятиях кардинала он самым божественным образом узнал, что это правда.
И тем не менее это обескураживало его. Когда с него сдирали очередной слой одеяния, его бросало в дрожь — пусть и ненадолго. И сейчас, глядя на этот наряд, постепенно сливающийся с темнотой, он спрашивал себя: «Смогу ли я после премьеры возродиться с прежней силой?» Тонио представлял себе ярус с целой толпой венецианцев, воображал, что слышит вокруг тот мягкий диалект, похожий на шепот и звуки поцелуев, видит лица, исполненные ожидания и полуприкрытого ужаса. Все предвкушают захватывающее зрелище: оскопленный патриций, разодетый, украшенный и раскрашенный, как французская королева, к тому же обладатель божественного голоса. Ах!
Он прервал себя.
«Беттикино. Да, Беттикино. Как насчет него? Забудь о платьях и лентах, забудь о спешащих на юг венецианских каретах. Забудь обо всем этом. Подумай теперь о Беттикино, о том, что это значит».
Раньше он боялся плохих певцов и всех тех банальных неприятностей, которые они могут доставить: приклеить картонные мечи к ножнам, так что ты не сможешь их вытащить, подсыпать в вино какое-нибудь снадобье, так что тебе станет плохо, как только выйдешь на сцену, подсадить в зал своих сторонников, которые за плату будут освистывать и обшикивать тебя.
Но Беттикино? Холодный, гордый, роскошный владыка сцены, с высочайшей репутацией и совершенным голосом? Это был благородный вызов, а не унизительное состязание.
И своим сиянием он способен совершенно затмить Тонио, оттеснить на самый край сцены, откуда ему придется завоевывать внимание публики, только что сполна насладившейся Беттикино!
Он вздрогнул. Как же глубоко погрузился он в эти наматывающиеся одно на другое раздумья! Тонио схватил платье, словно желая припасть к тому последнему кусочку сиреневого цвета, что еще виднелся в темноте. Он приподнял его и прижал к лицу гладкий холодный шелк.
— Когда это ты сомневался в собственном голосе? — прошептал он. — Что с тобой случилось?
Свет исчез. В окне пульсировала глубокая синева ночи. Резко поднявшись, Тонио вышел из своих покоев и зашагал по коридорам, не думая ни о чем, кроме стука своих каблуков по каменному полу.
— Тьма, тьма, — шептал он почти восторженно. — Благодаря тебе я становлюсь невидимкой. И поэтому не чувствую себя ни мужчиной, ни женщиной, ни евнухом — я просто живу.
Приблизившись к дверям кабинета кардинала, он тут же постучал, не колеблясь ни секунды, и, войдя, увидел сидящего за столом Кальвино.
Внезапно эта слабо освещенная комната, с высокими, до потолка стеллажами, полными книг, напомнила Тонио совсем иное место. И он поразился любви и желанию, мгновенно родившимся в его сердце, стоило ему увидеть, как запылало страстью лицо его преосвященства.
8
К концу лета всем стало очевидно, что могущественный кардинал Кальвино стал покровителем Тонио Трески, венецианского кастрата, настоявшего на том, чтобы появиться на сцене под своим собственным именем.
— Ах, Тонио, — говорила любопытствующим графиня, которая все чаще и чаще наведывалась в Рим. — Вы услышите, как силен его голос: такое впечатление, что он долетает до самых небес. Вот подождите — и тогда убедитесь.
Между тем кардинал держал своего соловья в клетке, не разрешая ему петь вне дворца. Так что лишь горстка друзей разносила легенды о его замечательном голосе.
Но Гвидо шел другим путем.
Если его приглашали на концерты, он обязательно брал с собой ноты собственных сочинений. И если ему предлагали сесть за клавиши, порой из чистой любезности, он без колебаний соглашался.
Он стал постоянным гостем в домах дилетантов, и все теперь говорили о его клавишных сочинениях, не считая того, что музыка Гвидо была проникновенной и способной довести слушателей до слез. Это касалось даже его более легких сочинений — летящих, искрометных и солнечных сонат, что опьяняли людей, как шампанское.
Вскоре ему прислал приглашение заезжий французский маркиз, потом — английский виконт, а кроме того, его часто приглашали в дома римских кардиналов, устраивавших регулярные концерты, порой даже в собственных частных театрах, для которых его мягко, но настойчиво просили писать музыку.
Но Гвидо был умен. Он не собирался брать на себя какие-либо обязательства, пока был занят подготовкой своей оперы. Но в любой момент маэстро мог достать из полной нот папки какой-нибудь блестящий концерт.
«Да, судя по этим коротким композициям, его новая опера будет божественной!» — шептались между собой люди.
А Тонио, его ученик, несмотря на то что всегда, без исключения, вежливо отказывался петь, был так красив, так безупречен в каждой черте!
* * *
Такова была светская жизнь.
Дома же Гвидо неустанно работал и при этом заставлял Тонио упражняться еще суровее, чем делал это в консерватории, уделяя особое внимание быстрым верхним глиссандо, которые были коньком Беттикино. После двух напряженных часов утренней разминки он поручал Тонио брать такие ноты и петь такие пассажи, на которые тот был способен только в том случае, когда голос его тщательно разогрет. В этих сферах Тонио не чувствовал себя слишком уверенно, но занятия давали ему ощущение безопасности, да и Гвидо постоянно напоминал о том, что, даже если ему не придется использовать эти высокие ноты, он должен быть готов к состязанию с Беттикино.
— Но ему почти сорок, как он может это петь? — спросил Тонио однажды, глядя на новый набор упражнений на две октавы выше обычного.
— Если он может, — отвечал на это Гвидо, — то и ты обязан. — И, вручив Тонио еще одну арию, которая могла войти в окончательный вариант оперы, сказал: — Представь, что ты находишься не здесь, в этой комнате, наедине со мной. Ты на сцене, и тысячи людей слушают тебя. Ты не имеешь права ошибаться.
Втайне Тонио был в восторге от этой новой музыки. Никогда в свою бытность в Неаполе он не осмеливался высказывать Гвидо критические замечания, но знал, что его собственный вкус был развит задолго до того, как он покинул отчий дом.
А ведь он был знаком к тому времени не только с венецианской музыкой. Ему доводилось слышать и много неаполитанской музыки, которая также исполнялась на севере.
И он понимал, что Гвидо, освободившись от скучного консерваторского режима и постоянных требований своих бывших учеников, удивлял теперь сам себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
7
Он был так погружен в свои мысли, что едва ли слышал хоть что-нибудь из речей Гвидо, из всей той милой болтовни, свойственной маэстро в те редкие мгновения, когда он бывал чем-то восхищен. Тонио пропускал все это мимо ушей, лишь иногда вежливо кивая в ответ.
Несмотря на стоящий зной, они наняли открытый экипаж и совершили прогулку по городу — прелестная синьора и ее влюбленный спутник, которого она то и дело упрекала в неуемных заигрываниях, но в конце концов милостиво простила. Они обошли под ручку с полдесятка церквей, и дамочка то и дело открывала свой зонтик, томно вздыхая от жары. Они пообедали еще засветло на Виа Кондотти и, совершив обязательную прогулку с одного конца Корсо на другой, вернулись домой.
Но перед этим зашли к той самой портнихе, синьоре Бьянке, и предложили ей поработать у них за кулисами на представлениях оперы Гвидо, которая, как было теперь решено, получит название «Ахиллес на Спросе» и будет создана по новому либретто популярнейшего Пьетро Метастазио — поэта, стихи которого так мечтал использовать Гвидо.
— Это будет просто идеально для тебя, — говорил маэстро. — Мать Ахиллеса хочет удержать его от Троянской войны. Она посылает его на остров Сирос, переодетым юной девушкой по имени Пирра. Часть оперы ты будешь изображать Пирру. А затем по ходу сюжета вскроется твоя подлинная сущность, и ты предстанешь Ахиллесом в золотых доспехах. Как видишь, ты останешься мужчиной, который играет женщину!
— Да, это здорово! — пробормотал Тонио с улыбкой.
Но он словно витал где-то далеко, лишь время от времени возвращаясь в настоящее, возможно для того, чтобы вновь погрузиться в приятные воспоминания о том, как наслаждался своим маскарадом, ловил восхищенные взгляды мужчин и к тому же испытал смутное мстительное чувство, заслонившее все, что казалось смешным и жалким и в то же время безрассудным и невинно ребяческим. В руках у него была та самая роза, что дала ему портниха. В воде она хорошо сохранилась. Облачась в более удобные рубашку и бриджи, положив ноги на стульчик, стоявший перед ним, Тониогрубо теребил лепестки розы, пытаясь раскрыть ее.
— Как видишь, за тобой все время ухаживали, пытаясь понять, кто ты такой...
— Гвидо, в Сан-Карло сезон уже открывался оперой Сарри, написанной на тот же сюжет. Мы же вместе смотрели ее, — мягко сказал Тонио.
— Это так, но ты ведь не обратил особого внимания на либретто, да? К тому же я существенно меняю ее. А ты должен выкинуть это из головы. Я знаю, что нужно римлянам. Я уже вдоволь этого насмотрелся. Они хотят абсолютного следования оригиналу с самыми осторожными нововведениями. Они хотят ощущения солидности и богатства и того, чтобы все было исполнено без сучка без задоринки.
«А ведь это вызов, — думал Тонио. — Вот что это такое». Быть неузнаваемым под прикрытием маскарадной одежды и смотреть, как они оказываются в дураках, когда бросают на него осторожные взгляды или даже делают ему откровенные приглашения. «Интересно, где тот поворотный пункт, после которого я скорее стал виновником низкого подлога, чем его жертвой? Когда прежнее чувство незащищенности превратилось в ощущение власти?» Этого он сказать не мог.
* * *
Прошло уже много времени после обеда, когда Гвидо встал с кресла, стоявшего у окна, чтобы получить доставленное к воротам письмо.
Паоло отправили спать. Тонио дремал с бокалом вина в руке.
— Что это? — сонно спросил он, увидев, что Гвидо тяжело опустился на свое место и отшвырнул скомканный листок в сторону. Лицо маэстро было при этом непроницаемым.
— Руджерио нанял еще двоих кастратов. Они должны появиться одновременно с тобой, — сообщил Гвидо. Он снова встал и застыл, засунув руки в карманы атласного халата. Похоже, он размышлял. — Могло быть и... хуже.
— И кто они?
— Один — Рубино, старый певец, большой мастер, но придерживающийся старого стиля. Римляне раньше его любили. Рубино бояться совершенно не стоит. Но надо молиться, чтобы он не начал терять голос. — Гвидо задумался и словно не замечал присутствия Тонио.
— А другой? — не дождавшись продолжения, спросил Тонио.
— Беттикино, — ответил Гвидо.
— Беттикино! — прошептал Тонио. Этого-то знали все. — Вместе с Беттикино на одной сцене!
— Вспомни! — резко оборвал его Гвидо. — Я сказал тебе, что могло быть и хуже. — Но, похоже, он тут же растерял свою убежденность. Сделал несколько шагов и резко обернулся. — Он холоден. У него такой надменный вид, и ведет он себя будто король, хотя на самом деле вылез из грязи, как и все мы... вернее, как некоторые из нас — Он с иронией глянул на Тонио. — И у него, несомненно, не голос, а целый оркестр. Говорят, что он дает советы другим певцам, если считает, что это нужно...
— Но он хороший певец, великий певец, — не мог успокоиться Тонио. — Это то, что нужно для оперы, и ты это знаешь...
Гвидо взглянул на него так, словно не находил, что ответить. А потом пробормотал:
— У него в Риме полно поклонников.
— Ты не веришь в меня? — улыбнулся Тонио.
— Я верю только в тебя, — вспыхнул Гвидо. — Но там будет два лагеря — его и твой.
— Значит, я должен всех поразить, — сказал Тонио, решительно вскинув голову. — Разве нет?
Гвидо расправил плечи. И, глядя прямо перед собой, направился через всю комнату к письменному столу.
* * *
Тонио медленно поднялся с кресла. Тихо ступая, прошел в маленькую комнату, которая служила ему гардеробной, и, присев перед туалетным столиком с разными горшочками и баночками, уставился на сиреневое платье.
Сбоку стояли шкафы, хранившие множество камзолов, сюртуков и плащей. С десяток шпаг посверкивали в открытом армуаре. Еще мгновение назад бывшее, вероятно, золотым, небо за окном стало теперь бледно-голубым.
Платье лежало там, где он оставил его, на кресле. Нижние юбки были смяты, а кремовые кружевные оборки резко распахнуты сбоку, словно не расстегнутые, а разорванные, и под ними зияла чернота внутри жесткого корпуса корсета.
Облокотившись одной рукой о столик, он протянул другую к шелковой поверхности, казалось светившейся в темноте.
Он представил себе, как это платье облегает его, и снова ощутил ту столь непривычную наготу над кружевами корсажа и тяжелое качание юбок. И вспомнил, как за каждым новым унижением появлялось чувство безграничной власти, пьянящей силы. Что там Гвидо говорил ему? Что теперь он свободен и что мужчины и женщины лишь мечтают о такой свободе? В объятиях кардинала он самым божественным образом узнал, что это правда.
И тем не менее это обескураживало его. Когда с него сдирали очередной слой одеяния, его бросало в дрожь — пусть и ненадолго. И сейчас, глядя на этот наряд, постепенно сливающийся с темнотой, он спрашивал себя: «Смогу ли я после премьеры возродиться с прежней силой?» Тонио представлял себе ярус с целой толпой венецианцев, воображал, что слышит вокруг тот мягкий диалект, похожий на шепот и звуки поцелуев, видит лица, исполненные ожидания и полуприкрытого ужаса. Все предвкушают захватывающее зрелище: оскопленный патриций, разодетый, украшенный и раскрашенный, как французская королева, к тому же обладатель божественного голоса. Ах!
Он прервал себя.
«Беттикино. Да, Беттикино. Как насчет него? Забудь о платьях и лентах, забудь о спешащих на юг венецианских каретах. Забудь обо всем этом. Подумай теперь о Беттикино, о том, что это значит».
Раньше он боялся плохих певцов и всех тех банальных неприятностей, которые они могут доставить: приклеить картонные мечи к ножнам, так что ты не сможешь их вытащить, подсыпать в вино какое-нибудь снадобье, так что тебе станет плохо, как только выйдешь на сцену, подсадить в зал своих сторонников, которые за плату будут освистывать и обшикивать тебя.
Но Беттикино? Холодный, гордый, роскошный владыка сцены, с высочайшей репутацией и совершенным голосом? Это был благородный вызов, а не унизительное состязание.
И своим сиянием он способен совершенно затмить Тонио, оттеснить на самый край сцены, откуда ему придется завоевывать внимание публики, только что сполна насладившейся Беттикино!
Он вздрогнул. Как же глубоко погрузился он в эти наматывающиеся одно на другое раздумья! Тонио схватил платье, словно желая припасть к тому последнему кусочку сиреневого цвета, что еще виднелся в темноте. Он приподнял его и прижал к лицу гладкий холодный шелк.
— Когда это ты сомневался в собственном голосе? — прошептал он. — Что с тобой случилось?
Свет исчез. В окне пульсировала глубокая синева ночи. Резко поднявшись, Тонио вышел из своих покоев и зашагал по коридорам, не думая ни о чем, кроме стука своих каблуков по каменному полу.
— Тьма, тьма, — шептал он почти восторженно. — Благодаря тебе я становлюсь невидимкой. И поэтому не чувствую себя ни мужчиной, ни женщиной, ни евнухом — я просто живу.
Приблизившись к дверям кабинета кардинала, он тут же постучал, не колеблясь ни секунды, и, войдя, увидел сидящего за столом Кальвино.
Внезапно эта слабо освещенная комната, с высокими, до потолка стеллажами, полными книг, напомнила Тонио совсем иное место. И он поразился любви и желанию, мгновенно родившимся в его сердце, стоило ему увидеть, как запылало страстью лицо его преосвященства.
8
К концу лета всем стало очевидно, что могущественный кардинал Кальвино стал покровителем Тонио Трески, венецианского кастрата, настоявшего на том, чтобы появиться на сцене под своим собственным именем.
— Ах, Тонио, — говорила любопытствующим графиня, которая все чаще и чаще наведывалась в Рим. — Вы услышите, как силен его голос: такое впечатление, что он долетает до самых небес. Вот подождите — и тогда убедитесь.
Между тем кардинал держал своего соловья в клетке, не разрешая ему петь вне дворца. Так что лишь горстка друзей разносила легенды о его замечательном голосе.
Но Гвидо шел другим путем.
Если его приглашали на концерты, он обязательно брал с собой ноты собственных сочинений. И если ему предлагали сесть за клавиши, порой из чистой любезности, он без колебаний соглашался.
Он стал постоянным гостем в домах дилетантов, и все теперь говорили о его клавишных сочинениях, не считая того, что музыка Гвидо была проникновенной и способной довести слушателей до слез. Это касалось даже его более легких сочинений — летящих, искрометных и солнечных сонат, что опьяняли людей, как шампанское.
Вскоре ему прислал приглашение заезжий французский маркиз, потом — английский виконт, а кроме того, его часто приглашали в дома римских кардиналов, устраивавших регулярные концерты, порой даже в собственных частных театрах, для которых его мягко, но настойчиво просили писать музыку.
Но Гвидо был умен. Он не собирался брать на себя какие-либо обязательства, пока был занят подготовкой своей оперы. Но в любой момент маэстро мог достать из полной нот папки какой-нибудь блестящий концерт.
«Да, судя по этим коротким композициям, его новая опера будет божественной!» — шептались между собой люди.
А Тонио, его ученик, несмотря на то что всегда, без исключения, вежливо отказывался петь, был так красив, так безупречен в каждой черте!
* * *
Такова была светская жизнь.
Дома же Гвидо неустанно работал и при этом заставлял Тонио упражняться еще суровее, чем делал это в консерватории, уделяя особое внимание быстрым верхним глиссандо, которые были коньком Беттикино. После двух напряженных часов утренней разминки он поручал Тонио брать такие ноты и петь такие пассажи, на которые тот был способен только в том случае, когда голос его тщательно разогрет. В этих сферах Тонио не чувствовал себя слишком уверенно, но занятия давали ему ощущение безопасности, да и Гвидо постоянно напоминал о том, что, даже если ему не придется использовать эти высокие ноты, он должен быть готов к состязанию с Беттикино.
— Но ему почти сорок, как он может это петь? — спросил Тонио однажды, глядя на новый набор упражнений на две октавы выше обычного.
— Если он может, — отвечал на это Гвидо, — то и ты обязан. — И, вручив Тонио еще одну арию, которая могла войти в окончательный вариант оперы, сказал: — Представь, что ты находишься не здесь, в этой комнате, наедине со мной. Ты на сцене, и тысячи людей слушают тебя. Ты не имеешь права ошибаться.
Втайне Тонио был в восторге от этой новой музыки. Никогда в свою бытность в Неаполе он не осмеливался высказывать Гвидо критические замечания, но знал, что его собственный вкус был развит задолго до того, как он покинул отчий дом.
А ведь он был знаком к тому времени не только с венецианской музыкой. Ему доводилось слышать и много неаполитанской музыки, которая также исполнялась на севере.
И он понимал, что Гвидо, освободившись от скучного консерваторского режима и постоянных требований своих бывших учеников, удивлял теперь сам себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88