Ему внушали суеверный ужас и процветающий купеческий класс, и скрытое и замысловатое управление. День за днем бродил он по Брольо и площади Сан-Марко, наблюдая весь этот спектакль, бесконечные церемонии у официальных зданий. И местные богатые музыканты-дилетанты, которые обладали таким же мастерством и талантом, как любой из тех, кого он знавал прежде, были непривычно любезны с ним.
Но пришло время уезжать. Пора возвращаться домой в Неаполь с двумя мальчиками, ожидавшими его во Флоренции. Теперь ему было мучительно вспоминать о них: ни тот ни другой не представляли собой ничего особенного. Кроме того, он немного боялся возможного недовольства своего начальства.
Но, в общем, ему было все равно. Он слишком устал от всего этого. Как хорошо было бы снова начать преподавать, не важно, что из этого выйдет. Гвидо хотел снова оказаться в Неаполе, в консерватории, в комнатах, где провел всю свою жизнь.
И в этот момент он услышал пение.
Поначалу это показалось ему всего лишь обычным уличным представлением, неплохим, не более того. Но такого он наслышался и в Неаполе.
Однако потом остальные голоса перекрыло сопрано, поразившее его красотой тона и замечательной живостью.
Гвидо встал с постели и подошел к окну.
Поднимавшиеся перед ним стены закрывали небо. А внизу, вокруг факелов и фонарей вдоль канала, завивался, поднимался туман. Он был как живой, этот туман, тянущийся за течением воды и щупальцами опутывающий источники света. Смотреть на него было неприятно.
Неожиданно в этом лабиринте каналов и улочек Гвидо почувствовал себя как в ловушке, и ему страшно захотелось вырваться на открытое пространство, увидеть снова, как звезды скользят по изгибу небесного свода и падают в Неаполитанский залив.
Но этот голос, словно поднимающийся вместе с туманом, вызывал в нем боль. Впервые в жизни он услышал голос, принадлежность которого не смог определить. Кто это пел: мужчина, женщина или ребенок?
Колоратура была столь легкой и гибкой, что, вероятно, голос принадлежал женщине. Но нет. В нем присутствовала та резкая, не поддающаяся определению острота, которая была явно мужской. Певший был молодым, очень молодым. Но кто бы стал тратить силы на обучение вокалу обычного мальчика? Кто бы стал так щедро передавать ему такое множество секретов?
Этот голос был безупречно точен. Он переплетался с сопровождающими его скрипками, поднимался над ними, спускался вниз, насыщался новыми красками без каких-либо усилий.
И в нем не чувствовалось медной резкости; он соответствовал скорее дереву, а не металлу, скорее томительному звуку скрипки, чем бодрому пению фанфар.
Это был кастрат! Певец должен быть кастратом!
Мгновение Гвидо колебался между стремлением немедленно разыскать певца и желанием просто слушать. Он восхищался тем, что молодой человек может петь с таким чувством. Просто невероятно! И тем не менее он это слышал. Голос, обладающий акробатической гибкостью и окрашенной такой великой печалью, ошеломил маэстро.
Да, печаль, вот что это было. Гвидо надел башмаки, закутался в тяжелый плащ и отправился на поиски певца.
То, что он обнаружил, изумило его, но не слишком.
Проследовав за маленьким ансамблем уличных певцов в таверну, он вскоре увидел, что обладатель волшебного голоса — высокий и гибкий мальчик-подросток, ангелоподобное дитя с повадками мужчины. Он явно принадлежал к высшему классу: его шею украшало изысканное венецианское кружево, а пальцы были унизаны дорогими гранатовыми перстнями. А все те, кто окружал его, с почтением обращались к нему: «Ваше превосходительство».
* * *
«Я жив», — подумал Тонио. Он слышал, что вокруг двигались, переговаривались какие-то люди. А если он был жив, значит, и дальше, вполне вероятно, останется в живых. И он был прав, Карло не мог этого сделать с ним, Карло просто не мог. С невероятным усилием удалось ему поднять веки. На него накатила тьма, и он закрыл глаза, но потом снова открыл. Он увидел, как тени разговаривающих людей скользят вверх по стенам и по низкому потолку.
Один голос он узнал. Он принадлежал Джованни, тому самому браво, что всегда торчал у дверей Карло. Он говорил что-то низким, угрожающим голосом.
Но почему они до сих пор не убили его? Что происходит? Тонио не осмеливался пошевелиться, пока не чувствуя себя готовым двигаться, и, чуть приоткрыв глаза, смотрел на этого костлявого, неопрятного человека, который держал в руках что-то вроде саквояжа и говорил:
— Я не буду этого делать! Мальчик слишком большой.
— Никакой он не большой! — Джованни начинал терять терпение. — Делай, что тебе говорят, и как следует.
О чем? Что «делай»? Слева от него стоял браво по имени Алонсо. За спиной худого человека с впалыми щеками находилась дверь.
— Я не буду в этом участвовать, — наконец решительно заявил человек с саквояжем и направился к двери. — Я не мясник, я хирург...
Но Джованни грубо схватил его и толкнул вперед. Он посмотрел на Тонио.
— Не-е-е-е-ет...
Тонио вскочил, вывернувшись из-под рук Алонсо, и резко рванулся вперед, сбив с ног костлявого мужчину. Его тут же схватили и оторвали от пола. Он отчаянно лягался, пытаясь сопротивляться, и вся комната мелькала перед его глазами. Он увидел, как распахнулся саквояж и из него выпали ножи. Потом донеслись слова молитвы: их лихорадочно бормотал тот худой человек. Левой рукой Тонио уперся ему в лицо, правым кулаком нанес удар в живот и отшвырнул его назад. Вокруг валились какие-то вещи, трещало дерево, и вдруг его отпустили, и от неожиданности он упал. И тут почувствовал на лице капли дождя. Значит, он вырвался!
Влажная земля скользила под его ногами, камни перекатывались под башмаками, и на миг ему показалось, что он может спастись, что ночь поглотит, укроет его. Но тут же услышал, что его настигают.
Его снова поймали и понесли обратно в комнату, распластали на каком-то тюфяке.
Он впивался зубами в чьи-то мышцы и волосы, извивался всем телом, чувствуя, как разводят в стороны его ноги и разрывают на нем одежду. Его нагое тело обдало холодным воздухом.
— Н-Е-Е-Е-Т! — рычал он со стиснутыми зубами, а потом это рычание вытеснило все слова, стало нечеловеческим, жутким, ослепляющим и оглушающим его.
С первым касанием ножа он осознал, что битва проиграна, и понял, что с ним сделают.
* * *
Гвидо увидел, что небо над маленьким городком Фловиго стало уже бледно-желтым. Он лежал недвижно и смотрел, как этот свет превратил дождь в туманную вуаль, повисшую над полями, простирающимися за его окном.
В дверь постучали. Гвидо не ожидал того внезапного возбуждения, какое вызвал в нем этот стук.
За дверью стоял тот самый человек, который говорил с ним в кофейне в Венеции. Он протиснулся в комнатку и не произнеся ни слова, развернул кожаный пакет, где лежало несколько документов.
Оглянувшись по сторонам, он недовольно хмыкнул, увидев, что в комнате нет свечей. Он придвинулся к окну и изучил каждый из документов с напряжением малограмотного человека. Потом отдал их Гвидо вкупе еще с одним пакетом.
Гвидо сразу узнал этот пакет. В нем были все его рекомендательные письма из Неаполя. Он даже не знал, что эти бумаги были похищены, и теперь пришел в ярость.
Но тем не менее обратил внимание на документы. Все они были составлены на латыни и подписаны Марком Антонио Трески. В них объявлялось о его намерении подвергнуться оскоплению с целью сохранения голоса и содержалась просьба не винить никого в том, что он пришел к такому решению. Имя лекаря не было названо ради его безопасности.
В последнем послании, на имя семьи, копию которого держал в руках Гвидо, было четко сформулировано желание мальчика поступить в неаполитанскую консерваторию Сан-Анджело в класс маэстро Гвидо Маффео.
Гвидо смотрел на все это в остолбенении.
— Но не я толкнул вас на это!
Браво лишь улыбнулся.
— Внизу вас ждет экипаж, в котором вы отправитесь на юг. У вас будет достаточно денег, чтобы сменять лошадей и возниц до самого Неаполя, — сказал он. — А вот это кошелек мальчика. Он богат, я говорил вам. Но не увидит больше ни гроша, пока не поступит в вашу консерваторию.
— Семья должна знать, что я не имел к этому никакого отношения! — настаивал Гвидо. — Венецианское правительство должно знать, что это не моих рук дело!
Браво коротко усмехнулся.
— Кто этому поверит, маэстро?
Гвидо резко повернулся нему. Потом снова посмотрел на документы. Браво стоял рядом с ним, как демон-искуситель.
— Маэстро, — сказал он. — На вашем месте я бы не стал ждать, пока мальчишка проснется. Ему дали очень сильную дозу опиума. Я должен привезти его и уйти. Мне нужно как можно скорее покинуть Венецию. А вы, маэстро, позаботьтесь о мальчике. Он — ваше единственное оправдание.
* * *
Гвидо вошел в маленький домик, в котором спал Тонио. Он увидел, что лицо мальчика в крови, вокруг рта и на горле — синяки, а руки и ноги связаны грубой пеньковой веревкой. Лицо его казалось безжизненным.
Отступив на шаг, Гвидо издал протяжный низкий стон, не в силах сдержать ужас. Потом его горло сдавил рвотный спазм. Он посмотрел на пропитанный кровью тюфяк, на ножи, валявшиеся на соломе и на грязном полу. Потом весь затрясся и снова застонал.
Когда наконец он немного пришел в себя, то оказалось, что в комнате нет никого, кроме него и Тонио, что браво ушел, а дверь открыта. Городок за дверью был так тих, словно все жители его покинули.
Гвидо приблизился к кровати. Мальчик выглядел мертвым, маэстро долго не мог решиться поднести руку к его рту. Когда же он это сделал, то почувствовал слабое дыхание.
Тонио был жив.
Тогда Гвидо приподнял разорванную ткань и взглянул на результат произведенной операции.
Мошонка была разрезана и выпотрошена, рана грубо прижжена. Но сам разрез был небольшим, операцию провели максимально щадящим способом, и опухоли не наблюдалось. Со временем мошонка сожмется до ничтожных размеров.
Но, едва отведя взгляд от мошонки, Гвидо содрогнулся от еще одного очевидного открытия.
Он взглянул на спокойно лежащий орган Тонио и увидел, что он достигает в длину нескольких дюймов, почти как у мужчины.
Его охватил ужас. Острый ужас, заслонивший собой общий кошмар этой комнаты, где лежал пропахший кровью, избитый мальчик и куда грозно заглядывал болтавшийся за дверью браво.
Гвидо не был специалистом в человеческой анатомии. Он не понимал те таинственные процессы, которые произошли с ним самим, отняв у него голос на пороге величия. Он знал только, что, наряду с чудовищной жестокостью, в этом заключалась, возможно, столь же ужасающая несправедливость.
Он медленно коснулся лица спящего мальчика, пытаясь на ощупь определить хотя бы малейшие признаки пробивающейся бороды.
Но ничего не нащупал.
На груди волос тоже не было. Закрыв глаза, Гвидо воспроизвел своей безошибочной памятью звучание того высокого чистого голоса, который слышал под сводами собора Сан-Марко, столь восхитительно усилившими его.
Этот голос был чист, он был совершенен.
И все же перед ним лежал почти зрелый мужчина.
За его спиной в дверях опять возник браво. Своими могучими плечами он заслонил свет, просачивающийся в дверной проем, так что черты его лица было не разглядеть, однако голос прозвучал низко, угрожающе:
— Отвезите его в Неаполь, маэстро. Научите его петь. Скажите ему, что если он не останется там, то умрет с голоду, ибо не получит от семьи ни гроша. И внушите ему, пусть благодарит нас за то, что сохранили ему жизнь. И пусть помнит: он непременно расстанется с ней, стоит ему вернуться на Венето.
6
В тот же самый час в Венеции Карло Трески был поднят с постели неистовой Катриной Лизани, державшей в руках длинное и заковыристое письмо от Тонио, в котором он признавался в своем намерении лечь под нож ради голоса и поступить в неаполитанскую консерваторию Сан-Анджело. Немедленно были отправлены посыльные в государственную канцелярию, и к полудню все агенты государственной тайной полиции рыскали по городу в поисках Тонио Трески.
Эрнестино и все певцы его ансамбля были арестованы.
Анджело, Беппо и Алессандро вызвали на допрос.
К закату солнца по всем кварталам Венеции распространился слух о «жертве», которую принес «бродячий патриций» ради своего голоса. Весь город только и говорил об этом. Лекари и хирурги один за другим представали перед Верховным трибуналом.
Между тем не меньше семи разных патрициев и патрицианок признались, что выпивали и обедали в компании молодого маэстро из неаполитанской консерватории, который неоднократно расспрашивал их об уличном певце-патриции.
В конце концов Беппо, заливаясь слезами, признался в том, что приводил этого человека в собор Сан-Марко послушать Тонио. Бедняга Беппо был тут же брошен в тюрьму.
Карло с чистосердечными слезами и редким красноречием обвинял себя в столь ужасном повороте событий, поскольку не пресек своевременно неразумное и чрезмерное увлечение своего брата музыкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Но пришло время уезжать. Пора возвращаться домой в Неаполь с двумя мальчиками, ожидавшими его во Флоренции. Теперь ему было мучительно вспоминать о них: ни тот ни другой не представляли собой ничего особенного. Кроме того, он немного боялся возможного недовольства своего начальства.
Но, в общем, ему было все равно. Он слишком устал от всего этого. Как хорошо было бы снова начать преподавать, не важно, что из этого выйдет. Гвидо хотел снова оказаться в Неаполе, в консерватории, в комнатах, где провел всю свою жизнь.
И в этот момент он услышал пение.
Поначалу это показалось ему всего лишь обычным уличным представлением, неплохим, не более того. Но такого он наслышался и в Неаполе.
Однако потом остальные голоса перекрыло сопрано, поразившее его красотой тона и замечательной живостью.
Гвидо встал с постели и подошел к окну.
Поднимавшиеся перед ним стены закрывали небо. А внизу, вокруг факелов и фонарей вдоль канала, завивался, поднимался туман. Он был как живой, этот туман, тянущийся за течением воды и щупальцами опутывающий источники света. Смотреть на него было неприятно.
Неожиданно в этом лабиринте каналов и улочек Гвидо почувствовал себя как в ловушке, и ему страшно захотелось вырваться на открытое пространство, увидеть снова, как звезды скользят по изгибу небесного свода и падают в Неаполитанский залив.
Но этот голос, словно поднимающийся вместе с туманом, вызывал в нем боль. Впервые в жизни он услышал голос, принадлежность которого не смог определить. Кто это пел: мужчина, женщина или ребенок?
Колоратура была столь легкой и гибкой, что, вероятно, голос принадлежал женщине. Но нет. В нем присутствовала та резкая, не поддающаяся определению острота, которая была явно мужской. Певший был молодым, очень молодым. Но кто бы стал тратить силы на обучение вокалу обычного мальчика? Кто бы стал так щедро передавать ему такое множество секретов?
Этот голос был безупречно точен. Он переплетался с сопровождающими его скрипками, поднимался над ними, спускался вниз, насыщался новыми красками без каких-либо усилий.
И в нем не чувствовалось медной резкости; он соответствовал скорее дереву, а не металлу, скорее томительному звуку скрипки, чем бодрому пению фанфар.
Это был кастрат! Певец должен быть кастратом!
Мгновение Гвидо колебался между стремлением немедленно разыскать певца и желанием просто слушать. Он восхищался тем, что молодой человек может петь с таким чувством. Просто невероятно! И тем не менее он это слышал. Голос, обладающий акробатической гибкостью и окрашенной такой великой печалью, ошеломил маэстро.
Да, печаль, вот что это было. Гвидо надел башмаки, закутался в тяжелый плащ и отправился на поиски певца.
То, что он обнаружил, изумило его, но не слишком.
Проследовав за маленьким ансамблем уличных певцов в таверну, он вскоре увидел, что обладатель волшебного голоса — высокий и гибкий мальчик-подросток, ангелоподобное дитя с повадками мужчины. Он явно принадлежал к высшему классу: его шею украшало изысканное венецианское кружево, а пальцы были унизаны дорогими гранатовыми перстнями. А все те, кто окружал его, с почтением обращались к нему: «Ваше превосходительство».
* * *
«Я жив», — подумал Тонио. Он слышал, что вокруг двигались, переговаривались какие-то люди. А если он был жив, значит, и дальше, вполне вероятно, останется в живых. И он был прав, Карло не мог этого сделать с ним, Карло просто не мог. С невероятным усилием удалось ему поднять веки. На него накатила тьма, и он закрыл глаза, но потом снова открыл. Он увидел, как тени разговаривающих людей скользят вверх по стенам и по низкому потолку.
Один голос он узнал. Он принадлежал Джованни, тому самому браво, что всегда торчал у дверей Карло. Он говорил что-то низким, угрожающим голосом.
Но почему они до сих пор не убили его? Что происходит? Тонио не осмеливался пошевелиться, пока не чувствуя себя готовым двигаться, и, чуть приоткрыв глаза, смотрел на этого костлявого, неопрятного человека, который держал в руках что-то вроде саквояжа и говорил:
— Я не буду этого делать! Мальчик слишком большой.
— Никакой он не большой! — Джованни начинал терять терпение. — Делай, что тебе говорят, и как следует.
О чем? Что «делай»? Слева от него стоял браво по имени Алонсо. За спиной худого человека с впалыми щеками находилась дверь.
— Я не буду в этом участвовать, — наконец решительно заявил человек с саквояжем и направился к двери. — Я не мясник, я хирург...
Но Джованни грубо схватил его и толкнул вперед. Он посмотрел на Тонио.
— Не-е-е-е-ет...
Тонио вскочил, вывернувшись из-под рук Алонсо, и резко рванулся вперед, сбив с ног костлявого мужчину. Его тут же схватили и оторвали от пола. Он отчаянно лягался, пытаясь сопротивляться, и вся комната мелькала перед его глазами. Он увидел, как распахнулся саквояж и из него выпали ножи. Потом донеслись слова молитвы: их лихорадочно бормотал тот худой человек. Левой рукой Тонио уперся ему в лицо, правым кулаком нанес удар в живот и отшвырнул его назад. Вокруг валились какие-то вещи, трещало дерево, и вдруг его отпустили, и от неожиданности он упал. И тут почувствовал на лице капли дождя. Значит, он вырвался!
Влажная земля скользила под его ногами, камни перекатывались под башмаками, и на миг ему показалось, что он может спастись, что ночь поглотит, укроет его. Но тут же услышал, что его настигают.
Его снова поймали и понесли обратно в комнату, распластали на каком-то тюфяке.
Он впивался зубами в чьи-то мышцы и волосы, извивался всем телом, чувствуя, как разводят в стороны его ноги и разрывают на нем одежду. Его нагое тело обдало холодным воздухом.
— Н-Е-Е-Е-Т! — рычал он со стиснутыми зубами, а потом это рычание вытеснило все слова, стало нечеловеческим, жутким, ослепляющим и оглушающим его.
С первым касанием ножа он осознал, что битва проиграна, и понял, что с ним сделают.
* * *
Гвидо увидел, что небо над маленьким городком Фловиго стало уже бледно-желтым. Он лежал недвижно и смотрел, как этот свет превратил дождь в туманную вуаль, повисшую над полями, простирающимися за его окном.
В дверь постучали. Гвидо не ожидал того внезапного возбуждения, какое вызвал в нем этот стук.
За дверью стоял тот самый человек, который говорил с ним в кофейне в Венеции. Он протиснулся в комнатку и не произнеся ни слова, развернул кожаный пакет, где лежало несколько документов.
Оглянувшись по сторонам, он недовольно хмыкнул, увидев, что в комнате нет свечей. Он придвинулся к окну и изучил каждый из документов с напряжением малограмотного человека. Потом отдал их Гвидо вкупе еще с одним пакетом.
Гвидо сразу узнал этот пакет. В нем были все его рекомендательные письма из Неаполя. Он даже не знал, что эти бумаги были похищены, и теперь пришел в ярость.
Но тем не менее обратил внимание на документы. Все они были составлены на латыни и подписаны Марком Антонио Трески. В них объявлялось о его намерении подвергнуться оскоплению с целью сохранения голоса и содержалась просьба не винить никого в том, что он пришел к такому решению. Имя лекаря не было названо ради его безопасности.
В последнем послании, на имя семьи, копию которого держал в руках Гвидо, было четко сформулировано желание мальчика поступить в неаполитанскую консерваторию Сан-Анджело в класс маэстро Гвидо Маффео.
Гвидо смотрел на все это в остолбенении.
— Но не я толкнул вас на это!
Браво лишь улыбнулся.
— Внизу вас ждет экипаж, в котором вы отправитесь на юг. У вас будет достаточно денег, чтобы сменять лошадей и возниц до самого Неаполя, — сказал он. — А вот это кошелек мальчика. Он богат, я говорил вам. Но не увидит больше ни гроша, пока не поступит в вашу консерваторию.
— Семья должна знать, что я не имел к этому никакого отношения! — настаивал Гвидо. — Венецианское правительство должно знать, что это не моих рук дело!
Браво коротко усмехнулся.
— Кто этому поверит, маэстро?
Гвидо резко повернулся нему. Потом снова посмотрел на документы. Браво стоял рядом с ним, как демон-искуситель.
— Маэстро, — сказал он. — На вашем месте я бы не стал ждать, пока мальчишка проснется. Ему дали очень сильную дозу опиума. Я должен привезти его и уйти. Мне нужно как можно скорее покинуть Венецию. А вы, маэстро, позаботьтесь о мальчике. Он — ваше единственное оправдание.
* * *
Гвидо вошел в маленький домик, в котором спал Тонио. Он увидел, что лицо мальчика в крови, вокруг рта и на горле — синяки, а руки и ноги связаны грубой пеньковой веревкой. Лицо его казалось безжизненным.
Отступив на шаг, Гвидо издал протяжный низкий стон, не в силах сдержать ужас. Потом его горло сдавил рвотный спазм. Он посмотрел на пропитанный кровью тюфяк, на ножи, валявшиеся на соломе и на грязном полу. Потом весь затрясся и снова застонал.
Когда наконец он немного пришел в себя, то оказалось, что в комнате нет никого, кроме него и Тонио, что браво ушел, а дверь открыта. Городок за дверью был так тих, словно все жители его покинули.
Гвидо приблизился к кровати. Мальчик выглядел мертвым, маэстро долго не мог решиться поднести руку к его рту. Когда же он это сделал, то почувствовал слабое дыхание.
Тонио был жив.
Тогда Гвидо приподнял разорванную ткань и взглянул на результат произведенной операции.
Мошонка была разрезана и выпотрошена, рана грубо прижжена. Но сам разрез был небольшим, операцию провели максимально щадящим способом, и опухоли не наблюдалось. Со временем мошонка сожмется до ничтожных размеров.
Но, едва отведя взгляд от мошонки, Гвидо содрогнулся от еще одного очевидного открытия.
Он взглянул на спокойно лежащий орган Тонио и увидел, что он достигает в длину нескольких дюймов, почти как у мужчины.
Его охватил ужас. Острый ужас, заслонивший собой общий кошмар этой комнаты, где лежал пропахший кровью, избитый мальчик и куда грозно заглядывал болтавшийся за дверью браво.
Гвидо не был специалистом в человеческой анатомии. Он не понимал те таинственные процессы, которые произошли с ним самим, отняв у него голос на пороге величия. Он знал только, что, наряду с чудовищной жестокостью, в этом заключалась, возможно, столь же ужасающая несправедливость.
Он медленно коснулся лица спящего мальчика, пытаясь на ощупь определить хотя бы малейшие признаки пробивающейся бороды.
Но ничего не нащупал.
На груди волос тоже не было. Закрыв глаза, Гвидо воспроизвел своей безошибочной памятью звучание того высокого чистого голоса, который слышал под сводами собора Сан-Марко, столь восхитительно усилившими его.
Этот голос был чист, он был совершенен.
И все же перед ним лежал почти зрелый мужчина.
За его спиной в дверях опять возник браво. Своими могучими плечами он заслонил свет, просачивающийся в дверной проем, так что черты его лица было не разглядеть, однако голос прозвучал низко, угрожающе:
— Отвезите его в Неаполь, маэстро. Научите его петь. Скажите ему, что если он не останется там, то умрет с голоду, ибо не получит от семьи ни гроша. И внушите ему, пусть благодарит нас за то, что сохранили ему жизнь. И пусть помнит: он непременно расстанется с ней, стоит ему вернуться на Венето.
6
В тот же самый час в Венеции Карло Трески был поднят с постели неистовой Катриной Лизани, державшей в руках длинное и заковыристое письмо от Тонио, в котором он признавался в своем намерении лечь под нож ради голоса и поступить в неаполитанскую консерваторию Сан-Анджело. Немедленно были отправлены посыльные в государственную канцелярию, и к полудню все агенты государственной тайной полиции рыскали по городу в поисках Тонио Трески.
Эрнестино и все певцы его ансамбля были арестованы.
Анджело, Беппо и Алессандро вызвали на допрос.
К закату солнца по всем кварталам Венеции распространился слух о «жертве», которую принес «бродячий патриций» ради своего голоса. Весь город только и говорил об этом. Лекари и хирурги один за другим представали перед Верховным трибуналом.
Между тем не меньше семи разных патрициев и патрицианок признались, что выпивали и обедали в компании молодого маэстро из неаполитанской консерватории, который неоднократно расспрашивал их об уличном певце-патриции.
В конце концов Беппо, заливаясь слезами, признался в том, что приводил этого человека в собор Сан-Марко послушать Тонио. Бедняга Беппо был тут же брошен в тюрьму.
Карло с чистосердечными слезами и редким красноречием обвинял себя в столь ужасном повороте событий, поскольку не пресек своевременно неразумное и чрезмерное увлечение своего брата музыкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88