Ты не хочешь разрушить то, что создано его воображением и так далее, но пойми, никто ведь не знает, где тут остановиться. Получается какой-то замкнутый круг. Если каждый будет притворяться, что верит во всякую чушь, как же дети научатся отличать правду от вымысла?
— Осторожней! — сказал я. — Ты коснулась опасной темы. Это во многом зависит от того, сколько народу верит в вымысел.
Она не приняла шутливого тона и продолжала:
— Грустно будет, если мы потом обнаружим, что эту фантазию надо было не укреплять, а развенчивать. Может, спросить психиатра? Он хоть скажет, нормально это или нет.
— Я бы не стал раздувать из этого историю, — возразил я. — Лучше оставить все как есть. Пиф исчез сам по себе, и вреда от него не было.
— Я не хочу посылать Мэтью к доктору. Я думала сама пойти посоветоваться, нормально это или нет. Мне будет легче, когда я узнаю.
— Если хочешь, я займусь расспросами, — сказал я. — Но, по-моему, это несерьезно. Вроде книг, понимаешь? Мы читаем книгу, а дети ее выдумывают, живут ею. Меня другое волнует: возраст у него не тот. Наверное, скоро это кончится. А не кончится — спросим врача.
Признаюсь, я говорил не слишком искренне. Кое-какие вопросы Мэтью меня здорово озадачили — они были вроде бы «не его», а главное — теперь, когда мы признали Чокки, он и не пытался выдать их за свои. Он часто начинал так: «Чокки не знает…», «Чокки хочет знать…», «Чокки говорит, ей интересно…»
Я отвечал, хотя мне казалось, что Мэтью ведет себя очень уж по-детски. Еще больше меня беспокоило, что он упорно считает себя посредником, переводчиком.
Во всяком случае, я решил выяснить хотя бы одно.
— Вот что, — сказал я, — не могу понять, какого Чокки пола. «Он» это или «она»? А то мне очень трудно отвечать тебе.
Мэтью не спорил.
— Да, нелегко, — сказал он. — Я тоже так думал и спросил, но Чокки не знает.
— Вон оно что! — сказал я. — Странно. Обычно это знает всякий.
Мэтью не спорил и тут.
— Понимаешь, Чокки не такой, — серьезно поведал он. — Я объяснил все как есть, а он не понял. Это очень редко бывает — по-моему, он ведь очень умный. Он сказал, что у нас все нелепо, и спросил, почему мы так устроились. А я не знаю. И никто не знает, я спрашивал. И ты не знаешь, папа?
— М-м-м… Как тебе сказать… Не совсем… — признался я. — Так уж оно есть… Природа такая…
Мэтью кивнул:
— И я то же самое сказал — ну, примерно то же самое. Наверное, я плохо объяснил, потому что он говорит — если это на самом деле так глупо, все-таки должно быть какое-то объяснение. — Он помолчал немного, и, когда начал снова, в голосе его трогательно сочетались обида и сожаление: — У него выходит, что все самое обыкновенное глупо. Мне даже немножко надоело. Например, он животных ругает. Не пойму, за что — разве они виноваты, что у них не очень много ума?
Мы поговорили еще. Я не скрывал заинтересованности, но не хотел быть навязчивым. По истории с Пифом я помнил, что лучше не слишком давить на воображение. То, что я узнал на этот раз, уменьшило мое расположение к Чокки. Он (или она) не отличался(лась) покладистостью. Кроме того, очень уж серьезны были эти разговоры. Вспоминая нашу беседу, я понял: Мэтью даже и не помышлял, что Чокки менее реален, чем мы, и тоже начал склоняться к тому, что надо побывать у психиатра…
Одно мы, во всяком случае, выяснили: в каком роде употреблять связанные с Чокки слова. Мэтью объяснил так:
— Чокки говорит совсем как мальчик, но, понимаешь, не о том, о чем мальчики разговаривают. А иногда он бывает такой вредный, как старшие сестры… Ты понимаешь?
Я сказал, что понимаю, и, поговорив еще немного, мы решили, что лучше все-таки отнести Чокки к мужскому роду.
Когда я рассказывал Мэри об этом разговоре, она задумчиво смотрела на меня.
— Все же как-то яснее, когда это «он», а не «оно», — объяснял я. — Легче его представить, и общаться легче, чем с каким-то бестелесным, расплывчатым существом. Мэтью кажется, что Чокки не очень похож на его приятелей…
— Вы решили, что Чокки — «он», потому что так вам легче с ним общаться, — проговорила Мэри.
— Ну знаешь, такой чепухи… — начал я, но махнул рукой. По ее отсутствующему взгляду я понял, что зря потрачу время.
Она помолчала, подумала и медленно произнесла:
— Если это у него не пройдет, мы недели через две почувствуем, что и мораль, и медицина, и общество требуют от нас каких-то действий.
— Я бы держал его подальше от психиатров, — сказал я. — Когда ребенок знает, что он — «интересный случай», возникает куча новых бед.
Она помолчала — наверное, перебирала в уме знакомых детей. Потом кивнула. И мы решили посмотреть, что будет дальше.
Однако все вышло не так, как мы думали.
Глава 3
— Тише! — заорал я. — Тише вы, оба!
Мэтью удивленно воззрился на меня, Полли — тоже. Потом и Мэтью, и Полли повернулись к матери. Мэри изо всех сил сохраняла безучастный вид. Губы ее чуть-чуть поджались, и, не говоря ни слова, она покачала головой. Мэтью молча доел пудинг, встал и вышел; от обиды он держался очень прямо. Полли прожевала последний кусок и громко всхлипнула. Я не растрогался.
— Чего ты плачешь? — спросил я. — Сама начала.
— Иди-ка сюда, — сказала Мэри, вынула платок, вытерла ей мокрые щеки и поцеловала. — Ну вот. Понимаешь, папа не хотел тебя обидеть. Он тысячу раз говорил, чтобы ты не задирала Мэтью. Особенно за столом. Говорил ведь, а?
Полли засопела. Она смотрела вниз и крутила пуговицу.
— Нет, правда, — сказала Мэри, — не ссорься ты с ним. Он же с тобой не ссорится. Когда вы ругаетесь, нам очень худо, да и тебе не сладко. Ну, попробуй, всем лучше будет.
Полли оторвала взгляд от пуговицы.
— Я пробую, мама! — заревела она. — Ничего не выходит.
Мэри дала ей платок.
— А ты еще попробуй, хорошо?
Полли постояла тихо, кинулась к выходу и выбежала, хлопнув дверью.
Я встал и закрыл дверь.
— Мне очень жаль, — сказал я, возвращаясь. — Мне даже стыдно, но сама посуди… За две недели мы ни разу не пообедали без скандала. И всегда начинает Полли. Она его мучает и пилит, пока не доведет. Прямо не знаю, что это с ней — они всегда так ладили…
— Да, ладили, — кивнула Мэри. — До недавних пор.
— Новый этап? — предположил я. — У детей все какие-то этапы. Пока они через это перевалят, совсем измотаешься. Каждый этап плох на свой лад.
— Может, и так, — задумчиво сказала Мэри. — Только… У детей такого не бывает.
Удивившись ее интонации, я взглянул на нее. Она спросила:
— Разве ты не видишь, что мучает девочку?
Я тупо глядел на нее. Она объяснила:
— Самая обычная ревность. Хотя… для того, кто ревнует, ревность всегда необычна.
— Ревнует? — переспросил я.
— Да, ревнует.
— К кому же? К чему? Не понимаю!
— Чего ж тут не понять? К Чокки, ясное дело.
Я воззрился на нее:
— Какой бред! Чокки просто… ну, не знаю, кто он такой… то есть — она… оно… Его нет, просто нету.
— Что с того? Для Мэтью он есть — значит, есть и для Полли. Ты сам сказал, они всегда ладили. Полли восхищается Мэтью. Он все ей говорил, она ему помогала и очень этим гордилась. А теперь у него новый друг. Она не нужна. Как тут не взревнуешь?
Я растерялся.
— Вот теперь ты говоришь так, словно Чокки на самом деле есть.
Мэри взяла сигарету.
— Что значит — «есть»? Бесы и ведьмы есть для тех, кто в них верит. И Бог тоже. Для тех, кто живет верой, неважно, что есть, чего нет. Вот я и думаю — правы ли мы? Мы ему подыгрываем, он все больше верит, Чокки все больше есть… Теперь и для Полли он есть — она ведь к нему ревнует. Это уже не игра… Знаешь, мне это не нравится. Надо бы посоветоваться…
Я понял, что на сей раз она говорит серьезно.
— Ладно, — сказал я, — может быть… — Но тут раздался звонок.
Я открыл дверь и увидел человека, которого несомненно знал, но никак не мог припомнить. Я уж было подумал, что он связан с родительским комитетом, как тот представился сам.
— Здравствуйте, мистер Гор. Вы, наверное, меня не помните. Моя фамилия Тримбл, я преподаю математику вашему Мэтью.
Когда мы вошли в гостиную, Мэри его узнала.
— Здравствуйте, мистер Тримбл. Мэтью наверху, готовит уроки. Позвать его?
— Нет, миссис Гор. Я хотел видеть именно вас. Конечно, из-за него.
Я предложил гостю сесть и вынул бутылку виски. Он не возражал.
— Вы чем-то недовольны, да? — спросил я.
— Что вы, что вы! — поспешил заверить мистер Тримбл. — Совсем нет. Надеюсь, ничего, что я зашел? Я не по делу, скорей из любопытства. — Он снова помолчал, глядя то на меня, то на Мэри. — Это вы математик, да? — спросил он меня.
Я покачал головой:
— Не пошел дальше арифметики.
— Значит, вы, миссис Гор?
Теперь головой покачала она:
— Что вы, мистер Тримбл! Я и арифметики-то не знаю.
Тримбл удивился, даже как будто огорчился.
— Странно, — сказал он, — а я думал… Может, у вас есть такой родственник или друг?…
Головой покачали мы оба. Мистер Тримбл удивился еще больше.
— Странно… — повторил он. — Кто-нибудь ему да помогал… верней, подавал мысли… как бы тут выразиться… — он заторопился. — Я всей душой за новые мысли! Но, понимаете, две системы сразу — это скорей собьет ребенка, запутает… Скажу откровенно, ваш Мэтью не из вундеркиндов. До недавних пор он учился как все — ну, чуть лучше. А теперь… Как будто его кто подталкивает, дает материал, но слишком сложный… — Он снова помолчал и прибавил смущенно: — Для математического гения это бы ничего… он бы даже удовольствие получал… а для вашего Мэтью трудновато. Он сбивается, отстает.
— Я тоже буду с вами откровенным, — отвечал я. — Ничего не понимаю. Он что, рвется вперед, перепрыгивает через ступеньки?
— Нет, нет! Тут просто столкнулись разные системы. Ну, словно думаешь на двух языках сразу. Сперва я не понимал, в чем дело, а потом нашел обрывки черновика. Вот, взгляните.
Он склонился над бумагой и писал не меньше получаса. Мы явно разочаровали его, но кое-что я понял и перестал удивляться путанице в голове у Мэтью.
Тримбл касался недоступных мне областей математики, и я простился с ним не без облегчения. Однако нас тронуло, что он ради Мэтью тратит собственное время, и мы обещали разобраться в этой истории.
— Прямо не пойму, кто бы это мог быть, — сказала Мэри, когда мы вернулись в гостиную. — Вроде бы он мало кого видит…
— Наверное, у них в школе есть вундеркинд, — предположил я. — Заинтересовал его вещами, которые ему еще не осилить. Правда, я никого такого не припомню. Ну да ладно — попробую допекаться, в чем тут дело.
Я отложил это до субботы. Когда Мэри убрала со стола и увела Полли, мы с Мэтью вышли на веранду. Я вынул карандаш и нацарапал на полях газеты:
ДНДДННДД
— Что это? — спросил я.
— Сто семьдесят девять, — сказал Мэтью.
— А почему бы просто не написать 179?
Мэтью объяснил мне двоичную систему — примерно как Тримбл.
— Что же это, легче, по-твоему? — спросил я.
— Не всегда, — сказал Мэтью, — делить трудно.
— Зачем же идти кружным путем? Разве по-обычному не проще?
— Понимаешь, так ведет счет Чокки. Он не умеет по-нашему. Он говорит, очень глупо возиться с десятью дурацкими цифрами потому, что у нас десять пальцев на руке. Тут и двух пальцев хватит.
Я смотрел на бумажку и думал, как быть. Значит, Чокки… Мог бы и сам догадаться.
— Что ж, когда Чокки считает, он так и говорит Д и Н?
— Ну, вроде того… Не совсем… Это я их зову Д и Н — вместо «да» и «нет», чтоб легче было.
Я раздумывал, как справиться с новым вторжением Чокки; надо полагать, вид у меня был растерянный — и Мэтью снова стал терпеливо объяснять.
— Понимаешь, папа, сто — это ДДННДНН. Начинай справа. 1 — нет, 2 — нет, 4 — да, 8 — нет, 16 — нет, 32 — да, 64 — да. Сложи все Д, получишь сотню. Так все числа можно написать.
Я кивнул:
— Ясно, Мэтью. А теперь вот что скажи — как ты это узнал?
— Я же говорил, папа! Так Чокки считает.
Мне снова захотелось усомниться в существовании Чокки, но я рассудительно сказал:
— Ну а он откуда взял? Вычитал где-нибудь?
— Не знаю, папа. Кто-нибудь его научил, — неуверенно отвечал Мэтью.
Я вспомнил кое-какие математические загадки, которые задал мне Тримбл, выложил Мэтью и не удивился, что для Чокки и это — дело привычное.
Вдруг Мэтью как-то встряхнулся и пристально взглянул на меня.
— Папа, ты ведь не думаешь, что я сумасшедший?
Я смутился; мне казалось, что я сумел это скрыть.
— Ну что ты! Кто тебе это сказал?
— Колин.
— Ты не говорил ему про Чокки?
— Нет! Я никому не говорил, только тебе и маме… И Полли, — печально прибавил он.
— Молодец, — похвалил я его. — Я бы тоже никому не сказал. А что же Колин?
— Я его спросил, может, он слышал — есть люди, у которых внутри кто-то разговаривает? — серьезно объяснил Мэтью. — А он говорит, не слышал, и вообще это первый признак у сумасшедших. Этих, которые слушают голоса, сажают в сумасшедший дом или жгут, как Жанну д'Арк. Ну, я и хотел узнать…
— А, вон оно что! — сказал я уверенным тоном, который не соответствовал моим чувствам. — Это совсем другое дело. — Я лихорадочно и тщетно искал мало-мальски убедительную разницу. — Он имел в виду голоса, которые пророчат или, скажем, подбивают людей на всякие глупости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
— Осторожней! — сказал я. — Ты коснулась опасной темы. Это во многом зависит от того, сколько народу верит в вымысел.
Она не приняла шутливого тона и продолжала:
— Грустно будет, если мы потом обнаружим, что эту фантазию надо было не укреплять, а развенчивать. Может, спросить психиатра? Он хоть скажет, нормально это или нет.
— Я бы не стал раздувать из этого историю, — возразил я. — Лучше оставить все как есть. Пиф исчез сам по себе, и вреда от него не было.
— Я не хочу посылать Мэтью к доктору. Я думала сама пойти посоветоваться, нормально это или нет. Мне будет легче, когда я узнаю.
— Если хочешь, я займусь расспросами, — сказал я. — Но, по-моему, это несерьезно. Вроде книг, понимаешь? Мы читаем книгу, а дети ее выдумывают, живут ею. Меня другое волнует: возраст у него не тот. Наверное, скоро это кончится. А не кончится — спросим врача.
Признаюсь, я говорил не слишком искренне. Кое-какие вопросы Мэтью меня здорово озадачили — они были вроде бы «не его», а главное — теперь, когда мы признали Чокки, он и не пытался выдать их за свои. Он часто начинал так: «Чокки не знает…», «Чокки хочет знать…», «Чокки говорит, ей интересно…»
Я отвечал, хотя мне казалось, что Мэтью ведет себя очень уж по-детски. Еще больше меня беспокоило, что он упорно считает себя посредником, переводчиком.
Во всяком случае, я решил выяснить хотя бы одно.
— Вот что, — сказал я, — не могу понять, какого Чокки пола. «Он» это или «она»? А то мне очень трудно отвечать тебе.
Мэтью не спорил.
— Да, нелегко, — сказал он. — Я тоже так думал и спросил, но Чокки не знает.
— Вон оно что! — сказал я. — Странно. Обычно это знает всякий.
Мэтью не спорил и тут.
— Понимаешь, Чокки не такой, — серьезно поведал он. — Я объяснил все как есть, а он не понял. Это очень редко бывает — по-моему, он ведь очень умный. Он сказал, что у нас все нелепо, и спросил, почему мы так устроились. А я не знаю. И никто не знает, я спрашивал. И ты не знаешь, папа?
— М-м-м… Как тебе сказать… Не совсем… — признался я. — Так уж оно есть… Природа такая…
Мэтью кивнул:
— И я то же самое сказал — ну, примерно то же самое. Наверное, я плохо объяснил, потому что он говорит — если это на самом деле так глупо, все-таки должно быть какое-то объяснение. — Он помолчал немного, и, когда начал снова, в голосе его трогательно сочетались обида и сожаление: — У него выходит, что все самое обыкновенное глупо. Мне даже немножко надоело. Например, он животных ругает. Не пойму, за что — разве они виноваты, что у них не очень много ума?
Мы поговорили еще. Я не скрывал заинтересованности, но не хотел быть навязчивым. По истории с Пифом я помнил, что лучше не слишком давить на воображение. То, что я узнал на этот раз, уменьшило мое расположение к Чокки. Он (или она) не отличался(лась) покладистостью. Кроме того, очень уж серьезны были эти разговоры. Вспоминая нашу беседу, я понял: Мэтью даже и не помышлял, что Чокки менее реален, чем мы, и тоже начал склоняться к тому, что надо побывать у психиатра…
Одно мы, во всяком случае, выяснили: в каком роде употреблять связанные с Чокки слова. Мэтью объяснил так:
— Чокки говорит совсем как мальчик, но, понимаешь, не о том, о чем мальчики разговаривают. А иногда он бывает такой вредный, как старшие сестры… Ты понимаешь?
Я сказал, что понимаю, и, поговорив еще немного, мы решили, что лучше все-таки отнести Чокки к мужскому роду.
Когда я рассказывал Мэри об этом разговоре, она задумчиво смотрела на меня.
— Все же как-то яснее, когда это «он», а не «оно», — объяснял я. — Легче его представить, и общаться легче, чем с каким-то бестелесным, расплывчатым существом. Мэтью кажется, что Чокки не очень похож на его приятелей…
— Вы решили, что Чокки — «он», потому что так вам легче с ним общаться, — проговорила Мэри.
— Ну знаешь, такой чепухи… — начал я, но махнул рукой. По ее отсутствующему взгляду я понял, что зря потрачу время.
Она помолчала, подумала и медленно произнесла:
— Если это у него не пройдет, мы недели через две почувствуем, что и мораль, и медицина, и общество требуют от нас каких-то действий.
— Я бы держал его подальше от психиатров, — сказал я. — Когда ребенок знает, что он — «интересный случай», возникает куча новых бед.
Она помолчала — наверное, перебирала в уме знакомых детей. Потом кивнула. И мы решили посмотреть, что будет дальше.
Однако все вышло не так, как мы думали.
Глава 3
— Тише! — заорал я. — Тише вы, оба!
Мэтью удивленно воззрился на меня, Полли — тоже. Потом и Мэтью, и Полли повернулись к матери. Мэри изо всех сил сохраняла безучастный вид. Губы ее чуть-чуть поджались, и, не говоря ни слова, она покачала головой. Мэтью молча доел пудинг, встал и вышел; от обиды он держался очень прямо. Полли прожевала последний кусок и громко всхлипнула. Я не растрогался.
— Чего ты плачешь? — спросил я. — Сама начала.
— Иди-ка сюда, — сказала Мэри, вынула платок, вытерла ей мокрые щеки и поцеловала. — Ну вот. Понимаешь, папа не хотел тебя обидеть. Он тысячу раз говорил, чтобы ты не задирала Мэтью. Особенно за столом. Говорил ведь, а?
Полли засопела. Она смотрела вниз и крутила пуговицу.
— Нет, правда, — сказала Мэри, — не ссорься ты с ним. Он же с тобой не ссорится. Когда вы ругаетесь, нам очень худо, да и тебе не сладко. Ну, попробуй, всем лучше будет.
Полли оторвала взгляд от пуговицы.
— Я пробую, мама! — заревела она. — Ничего не выходит.
Мэри дала ей платок.
— А ты еще попробуй, хорошо?
Полли постояла тихо, кинулась к выходу и выбежала, хлопнув дверью.
Я встал и закрыл дверь.
— Мне очень жаль, — сказал я, возвращаясь. — Мне даже стыдно, но сама посуди… За две недели мы ни разу не пообедали без скандала. И всегда начинает Полли. Она его мучает и пилит, пока не доведет. Прямо не знаю, что это с ней — они всегда так ладили…
— Да, ладили, — кивнула Мэри. — До недавних пор.
— Новый этап? — предположил я. — У детей все какие-то этапы. Пока они через это перевалят, совсем измотаешься. Каждый этап плох на свой лад.
— Может, и так, — задумчиво сказала Мэри. — Только… У детей такого не бывает.
Удивившись ее интонации, я взглянул на нее. Она спросила:
— Разве ты не видишь, что мучает девочку?
Я тупо глядел на нее. Она объяснила:
— Самая обычная ревность. Хотя… для того, кто ревнует, ревность всегда необычна.
— Ревнует? — переспросил я.
— Да, ревнует.
— К кому же? К чему? Не понимаю!
— Чего ж тут не понять? К Чокки, ясное дело.
Я воззрился на нее:
— Какой бред! Чокки просто… ну, не знаю, кто он такой… то есть — она… оно… Его нет, просто нету.
— Что с того? Для Мэтью он есть — значит, есть и для Полли. Ты сам сказал, они всегда ладили. Полли восхищается Мэтью. Он все ей говорил, она ему помогала и очень этим гордилась. А теперь у него новый друг. Она не нужна. Как тут не взревнуешь?
Я растерялся.
— Вот теперь ты говоришь так, словно Чокки на самом деле есть.
Мэри взяла сигарету.
— Что значит — «есть»? Бесы и ведьмы есть для тех, кто в них верит. И Бог тоже. Для тех, кто живет верой, неважно, что есть, чего нет. Вот я и думаю — правы ли мы? Мы ему подыгрываем, он все больше верит, Чокки все больше есть… Теперь и для Полли он есть — она ведь к нему ревнует. Это уже не игра… Знаешь, мне это не нравится. Надо бы посоветоваться…
Я понял, что на сей раз она говорит серьезно.
— Ладно, — сказал я, — может быть… — Но тут раздался звонок.
Я открыл дверь и увидел человека, которого несомненно знал, но никак не мог припомнить. Я уж было подумал, что он связан с родительским комитетом, как тот представился сам.
— Здравствуйте, мистер Гор. Вы, наверное, меня не помните. Моя фамилия Тримбл, я преподаю математику вашему Мэтью.
Когда мы вошли в гостиную, Мэри его узнала.
— Здравствуйте, мистер Тримбл. Мэтью наверху, готовит уроки. Позвать его?
— Нет, миссис Гор. Я хотел видеть именно вас. Конечно, из-за него.
Я предложил гостю сесть и вынул бутылку виски. Он не возражал.
— Вы чем-то недовольны, да? — спросил я.
— Что вы, что вы! — поспешил заверить мистер Тримбл. — Совсем нет. Надеюсь, ничего, что я зашел? Я не по делу, скорей из любопытства. — Он снова помолчал, глядя то на меня, то на Мэри. — Это вы математик, да? — спросил он меня.
Я покачал головой:
— Не пошел дальше арифметики.
— Значит, вы, миссис Гор?
Теперь головой покачала она:
— Что вы, мистер Тримбл! Я и арифметики-то не знаю.
Тримбл удивился, даже как будто огорчился.
— Странно, — сказал он, — а я думал… Может, у вас есть такой родственник или друг?…
Головой покачали мы оба. Мистер Тримбл удивился еще больше.
— Странно… — повторил он. — Кто-нибудь ему да помогал… верней, подавал мысли… как бы тут выразиться… — он заторопился. — Я всей душой за новые мысли! Но, понимаете, две системы сразу — это скорей собьет ребенка, запутает… Скажу откровенно, ваш Мэтью не из вундеркиндов. До недавних пор он учился как все — ну, чуть лучше. А теперь… Как будто его кто подталкивает, дает материал, но слишком сложный… — Он снова помолчал и прибавил смущенно: — Для математического гения это бы ничего… он бы даже удовольствие получал… а для вашего Мэтью трудновато. Он сбивается, отстает.
— Я тоже буду с вами откровенным, — отвечал я. — Ничего не понимаю. Он что, рвется вперед, перепрыгивает через ступеньки?
— Нет, нет! Тут просто столкнулись разные системы. Ну, словно думаешь на двух языках сразу. Сперва я не понимал, в чем дело, а потом нашел обрывки черновика. Вот, взгляните.
Он склонился над бумагой и писал не меньше получаса. Мы явно разочаровали его, но кое-что я понял и перестал удивляться путанице в голове у Мэтью.
Тримбл касался недоступных мне областей математики, и я простился с ним не без облегчения. Однако нас тронуло, что он ради Мэтью тратит собственное время, и мы обещали разобраться в этой истории.
— Прямо не пойму, кто бы это мог быть, — сказала Мэри, когда мы вернулись в гостиную. — Вроде бы он мало кого видит…
— Наверное, у них в школе есть вундеркинд, — предположил я. — Заинтересовал его вещами, которые ему еще не осилить. Правда, я никого такого не припомню. Ну да ладно — попробую допекаться, в чем тут дело.
Я отложил это до субботы. Когда Мэри убрала со стола и увела Полли, мы с Мэтью вышли на веранду. Я вынул карандаш и нацарапал на полях газеты:
ДНДДННДД
— Что это? — спросил я.
— Сто семьдесят девять, — сказал Мэтью.
— А почему бы просто не написать 179?
Мэтью объяснил мне двоичную систему — примерно как Тримбл.
— Что же это, легче, по-твоему? — спросил я.
— Не всегда, — сказал Мэтью, — делить трудно.
— Зачем же идти кружным путем? Разве по-обычному не проще?
— Понимаешь, так ведет счет Чокки. Он не умеет по-нашему. Он говорит, очень глупо возиться с десятью дурацкими цифрами потому, что у нас десять пальцев на руке. Тут и двух пальцев хватит.
Я смотрел на бумажку и думал, как быть. Значит, Чокки… Мог бы и сам догадаться.
— Что ж, когда Чокки считает, он так и говорит Д и Н?
— Ну, вроде того… Не совсем… Это я их зову Д и Н — вместо «да» и «нет», чтоб легче было.
Я раздумывал, как справиться с новым вторжением Чокки; надо полагать, вид у меня был растерянный — и Мэтью снова стал терпеливо объяснять.
— Понимаешь, папа, сто — это ДДННДНН. Начинай справа. 1 — нет, 2 — нет, 4 — да, 8 — нет, 16 — нет, 32 — да, 64 — да. Сложи все Д, получишь сотню. Так все числа можно написать.
Я кивнул:
— Ясно, Мэтью. А теперь вот что скажи — как ты это узнал?
— Я же говорил, папа! Так Чокки считает.
Мне снова захотелось усомниться в существовании Чокки, но я рассудительно сказал:
— Ну а он откуда взял? Вычитал где-нибудь?
— Не знаю, папа. Кто-нибудь его научил, — неуверенно отвечал Мэтью.
Я вспомнил кое-какие математические загадки, которые задал мне Тримбл, выложил Мэтью и не удивился, что для Чокки и это — дело привычное.
Вдруг Мэтью как-то встряхнулся и пристально взглянул на меня.
— Папа, ты ведь не думаешь, что я сумасшедший?
Я смутился; мне казалось, что я сумел это скрыть.
— Ну что ты! Кто тебе это сказал?
— Колин.
— Ты не говорил ему про Чокки?
— Нет! Я никому не говорил, только тебе и маме… И Полли, — печально прибавил он.
— Молодец, — похвалил я его. — Я бы тоже никому не сказал. А что же Колин?
— Я его спросил, может, он слышал — есть люди, у которых внутри кто-то разговаривает? — серьезно объяснил Мэтью. — А он говорит, не слышал, и вообще это первый признак у сумасшедших. Этих, которые слушают голоса, сажают в сумасшедший дом или жгут, как Жанну д'Арк. Ну, я и хотел узнать…
— А, вон оно что! — сказал я уверенным тоном, который не соответствовал моим чувствам. — Это совсем другое дело. — Я лихорадочно и тщетно искал мало-мальски убедительную разницу. — Он имел в виду голоса, которые пророчат или, скажем, подбивают людей на всякие глупости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14