— поинтересовался он.
— Скажешь тоже! — презрительно воскликнула Полли. — Это очень интересная книжка про одного пони. Его звали Золотое Копытце. Раньше он выступал в цирке, а сейчас учится в балете.
— Вон что! — сказал Мэтью с достойной уважения сдержанностью.
Мы доехали до большой стоянки, где брали по пять шиллингов с машины, взяли вещи и отправились искать море. Каменистый берег у самой стоянки заполнили люди с транзисторами. Мы пошли дальше по камушкам и добрались до места, где от сверкающей воды нас отделяла только широкая лента нефти и мусора да кромка пены.
— О Господи! — сказала Мэри. — Надеюсь, ты не будешь тут купаться?
Присмотревшись получше, Мэтью заколебался, но все же возроптал:
— А я хочу плавать, раз я умею.
— Не здесь, — сказала Мэри. — Какой был хороший пляж несколько лет назад! А сейчас это… это…
— Самый краешек британской клоаки? — подсказал я. — Ну, пойдем еще куда-нибудь. Иди сюда, мы уходим! — крикнул я Мэтью, который все еще, словно во сне, смотрел на грязную пену. Полли и Мэри зашагали по берегу, а я подождал его.
— Что, Чокки вернулся? — спросил я.
— Как ты узнал? — удивился Мэтью.
— Да уж узнал. Вот что, окажи-ка мне услугу. Молчи про него, если можешь. Не надо портить маме поездку. И так ей здесь не понравилось.
— Ладно, — согласился он.
Мы отошли от берега и обнаружили деревню в ущелье, у подножия холмов. Там было тихо, а в кабачке мы очень прилично позавтракали. Я спросил, можно ли остаться на ночь, и, на наше счастье, у них оказалась комната. Мы с Мэри расположились в садике, в шезлонгах; Мэтью исчез, туманно намекнув, что идет побродить; Полли улеглась под деревом, и ей почудилось, что она — Золотое Копытце. Примерно через час я предложил прогуляться перед чаем.
Мы лениво побрели по тропинке, опоясывающей холм, и через полмили, по ту сторону, увидели, что кто-то стоит на коленях и рисует в большом альбоме.
— Это Мэтью, — сказала Мэри.
— Да, — ответил я и повернул обратно.
— Нет, пошли, — сказала она. — Я хочу посмотреть.
Я без особой охоты отправился за ней. Мэтью нас не заметил, даже когда мы подошли вплотную. Он выбирал карандаш решительно и точно, а линию вел уверенно — ничего похожего на прежнюю неопределенность. Потом и твердо, и нежно он растирал ее, растушевывал рукой, или большим пальцем, или углом платка, а после, вытерев платком руки, наносил новую линию и опять растушевывал ее.
Я всегда дивлюсь художникам как чуду, но сейчас сассекский ландшафт так явственно оживал на бумаге, материал был так прост, а техника — так необычна, что я стоял, словно зачарованный, и Мэри тоже. Так мы простояли больше получаса; наконец Мэтью распрямился, тяжело вздохнул и поднял готовый рисунок, чтобы его рассмотреть. Тут он заметил, что мы стоим сзади, и обернулся.
— Ох, это вы! — сказал он, не совсем уверенно глядя на Мэри.
— Мэтью, какая красота! — воскликнула она.
Мэтью явно стало легче. Он снова воззрился на рисунок.
— Наверное, сейчас он видит правильней… — серьезно, как судья, сказал он, — хотя еще немного чудно.
Мэри спросила:
— Ты мне дашь этот рисунок? Я буду его очень беречь.
Мэтью с улыбкой посмотрел на нее. Он понял, что наступил мир.
— Хорошо, мама, если хочешь, — сказал он и попросил на всякий случай: — Только ты с ним поосторожней.
— Я буду очень осторожна, он такой красивый, — заверила она.
— Да, ничего, — согласился Мэтью. — Чокки считает, что это красивая планета, если б мы ее не портили.
Домой мы вернулись в воскресенье вечером. В эти дни нам стало легче, но Мэри все же боялась думать о понедельнике.
— Эти газетчики такие наглые. Гонишь их, гонишь, а они все лезут, — жаловалась она.
— Не думаю, что они тебя будут сильно мучить. Во всяком случае, не в воскресенье. А к концу недели все уляжется. Знаешь, лучше всего убрать Мэтью куда-нибудь. На один день, конечно, — в школу ему со вторника. Сделай ему побольше бутербродов и скажи, чтоб не возвращался до вечера. И денег дай: соскучится — пойдет в кино.
— Как-то жестоко его выгонять…
— Да. Только вряд ли он предпочтет репортеров с ангелами.
Наутро Мэри выставила его — и не зря. За день наведались шестеро: наш собственный викарий; еще какой-то священник; дама средних лет, отрекомендовавшаяся духовидицей; дама из местного кружка художников, в который, по ее мнению, будет счастлив вступить и Мэтью; дама, полагавшая, что грезы детей мало изучены; и, наконец, инструктор плавания, надеявшийся, что Мэтью выступит на следующем водном празднестве.
Когда я вернулся, Мэри еле дышала.
— Если я когда-нибудь сомневалась в могуществе печати, беру свои слова обратно. Жаль только, что его тратят на такую чепуху.
Вообще же понедельник прошел неплохо. Мэтью вроде бы хорошо провел день. Он нарисовал два раза один и тот же ландшафт. Первый рисунок был явно в манере Чокки; второй -похуже, но Мэтью гордился им.
— Это я сам, — поведал он. — Чокки много мне говорил, как надо смотреть, и я начинаю понимать, чего он хочет.
Во вторник, с утра, Мэтью ушел в школу. Домой он вернулся с подбитым глазом.
— Мэтью! — вскрикнула Мэри. — Ты дрался!
— Нет, — гневно ответил Мэтью. — Меня побили.
По его словам, он стоял на переменке во дворе, а мальчик постарше, Саймон Леддер, подошел к нему с тремя приспешниками и стал острить насчет ангелов. Саймон заявил, что, если ангел спасет Мэтью от его кулака, он в ангелов поверит, а не спасет — значит, Мэтью трепло. Затем он претворил свое заявление в жизнь, ударив Мэтью так, что тот упал. Может быть, минуты на две он даже потерял сознание. Во всяком случае, он помнит только, что, встав, увидел не Саймона, а мистера Слетсона, директора школы.
Мистер Слетсон был так мил, что зашел к нам попозже справиться о здоровье Мэтью. Я сказал, что Мэтью лучше, хоть вид у него и неважный.
— Мне так жаль, — сказал мистер Слетсон. — Виноват только Леддер. Надеюсь, это больше не повторится. Странное происшествие! Я был далеко, помочь не мог, но все видел. Он ударил Мэтью и ждал, пока тот встанет — явно хотел ударить снова. Но когда Мэтью встал, они все ВДРУГ отступили, уставились на него, а потом бросились бежать. Я спросил зачинщика, Леддера, что случилось. Он отвечал, что «Мэтью был очень уж злющий». Странно… но это значит, что больше они не пристанут. Кстати… — и, понизив голос, мистер Слетсон принялся немного растерянно поздравлять нас с успехами сына в плавании и рисовании.
Полли очень заинтересовалась подбитым глазом.
— А ты им видишь? — спросила она.
— Да, — сухо отвечал Мэтью.
— Он смешной, — сообщила она и прибавила, подумав: — А Копытцу тоже чуть не выбили глаз.
— Балерина заехала ногой? — предположил Мэтью.
— Нет, еще в той книжке, где про охоту, — объяснила Полли и, помолчав немного, невинно спросила: — Это Чокки?
— Ну хватит! — сказал я. — Мэтью, а твоей учительнице понравилось, что «Домой» напечатали в газетах?
Мэтью покачал головой:
— Я ее еще не видел. Сегодня рисования не было.
— Наша мисс Пинксер видела, — вмешалась Полли. — Она считает, что это просто дрянь.
— Господи, Полли! — взволновалась Мэри. — Не может быть, чтобы она так выразилась.
— Она не выразилась. Она подумала. Сразу видно… Она сказала, у Мэтью стиг… стигматы, что ли, и наверняка он носит очки. А я ей сказала, на что ему очки, ведь это не он рисовал.
Мы с Мэри переглянулись.
— Ой, что ты натворила! — охнула Мэри.
— Так это ж правда, — возроптала Полли.
— Нет, — сказал Мэтью. — Это я рисовал. Учительница сама видела.
Полли фыркнула.
Когда они наконец ушли, я рассказал Мэри свои новости. Утром звонил Лендис. Он видел сэра Уильяма. Тот заинтересовался Мэтью. Время у него распределено по минутам, но все же он велел мне договориться с его секретаршей.
Я позвонил, и секретарша тоже упомянула о времени, но обещала посмотреть, зашуршала бумагой и наконец любезно сообщила, что мне повезло — в пятницу в два есть просвет, можно прийти, иначе придется ждать неделями.
Мэри колебалась. Кажется, за последние дни ее нелюбовь к Чокки ослабела; и еще, я думаю, ей не хотелось делить с кем-то Мэтью — как прежде, когда он пошел в школу. Однако присущий ей здравый смысл победил, и мы решили, что в пятницу я повезу Мэтью на Харли-стрит.
В среду было тихо. Мэри отказала только двоим посетителям и еще двоим — по телефону, а в школе прогнали предполагаемого репортера. Правда, сам Мэтью не поладил с Кефером.
Началось, по-видимому, с того, что Кефер на уроке физики сказал, что скорость света — предел, и ничто не может двигаться быстрее света.
Мэтью поднял руку. Кефер посмотрел на него.
— О, — сказал он. — Так я и думал. Ну, молодой человек, что вы знаете такого, чего не знал Эйнштейн?
Мэтью уже жалел, что выскочил, и буркнул:
— Это я так… Неважно.
— Нет, важно, — настаивал учитель. — Всякое возражение Эйнштейну чрезвычайно важно. Возражайте!
— Простите, сэр, скорость света — предел только физической скорости.
— Конечно. А что, по-вашему, движется быстрее?
— Мысль, — сказал Мэтью.
Кефер снова посмотрел на него.
— Мысль, милый мой Гор, тоже физический процесс. В нем участвуют нейроны, в клетках происходят химические изменения. Все это занимает время. Его можно измерить в микросекундах. Поверьте, скорость мысли окажется много меньше скорости света. Иначе мы могли бы предотвратить немало несчастных случаев.
— Простите…
— Что такое, Гор?
— Понимаете, сэр… Я, наверное, хотел сказать не «мысль», а «разум».
— Ах вон что? Психология — не моя область. Не объясните ли нам?
— Если вы, сэр, как-нибудь… ну, метнете ваш ум…
— Метну? Быть может, пошлю сообщение?
— Да, сэр. Если вы его пошлете, пространство и время. ну, исчезнут.
— Так, так. Чрезвычайно занятная гипотеза. Вероятно, вы можете это продемонстрировать?
— Нет, сэр, я не могу… — и Мэтью остановился.
— Однако знаете того, кто может? Я уверен, что будет чрезвычайно поучительно, если вы его нам покажете. — Он печально взглянул на Мэтью и покачал головой. Мэтью уставился в парту.
— Итак, — обратился учитель к классу, — ничто в мире (за исключением ума Мэтью Гора) не превышает скорости света. Продолжим урок…
В пятницу я встретил Мэтью на вокзале Ватерлоо. Мы позавтракали и пришли к сэру Уильяму без пяти два.
Сэр Уильям оказался высоким, чисто выбритым, горбоносым, полуседым человеком с темными, зоркими глазами и густыми бровями. На улице я бы принял его за юриста, а не за врача. Сначала мне показалось, что я его где-то видел — быть может, потому, что он был похож на герцога Веллингтона.
Я представил ему Мэтью, мы поговорили немного, и он попросил меня подождать.
— Сколько мне ждать? — спросил я у секретарши.
— Не меньше двух часов: пациент новый, — ответила она. — Приходите после четырех. Мы присмотрим за мальчиком, если он выйдет раньше.
Я пошел к себе на службу, а в пятом часу вернулся. Мэтью вышел в шестом и взглянул на часы.
— Ой! — удивился он. — А я-то думал, что пробыл там всего полчаса.
Тут вмешалась секретарша.
— Сэр Уильям просит прощения, что не может повидаться с вами, у него срочная консультация. Он вам напишет дня через два, — сказала она, и мы ушли.
— Ну как? — спросил я Мэтью в вагоне.
— Он очень много спрашивал. Насчет Чокки он совсем не удивился. И еще мы слушали пластинки, — прибавил он.
— Доктор собирает пластинки? — спросил я.
— Нет, не такие. Это спокойная музыка… добрая.,, ну, музыкальная. Он спрашивал, а она играла. А когда одна пластинка кончилась, он вынул из шкафа другую и спросил, видел я такую или нет. Я сказал — «нет», потому что она была странная, в черных и белых узорах. Он подвинул стул и говорит: «Сиди здесь, увидишь», — и поставил ее. Она зажужжала, а музыки не было. Потом зажужжала громче. То тише, то громче, то тише, то громче, жужжит и жужжит. Я смотрел, как она крутится, а узоры так завихряются, как вода, когда из ванны уходит, только не вниз — просто уходят сами в себя, исчезают. Мне понравилось — как будто вся комната кружится, а я падаю со стула. А потом вдруг все остановилось, и смотрю — играет обыкновенная пластинка. Сэр Уильям дал мне оранжаду, еще поспрашивал и говорит — на сегодня хватит, я и вышел.
Я передал все это Мэри.
— А, гипноз! — сказала она. — Мне это не очень нравится.
— Да, — согласился я. — Но ему видней, что тут нужно.
Мэтью мог заартачиться. Лендису он. легко все рассказал, но то случай особый. Чтобы не биться за каждый ответ, сэр Уильям, наверное, решил облегчить им обоим дело.
— М-м… — сказала Мэри. — Что ж, будем ждать его письма.
На следующее утро Мэтью вышел к завтраку усталый, вялый и рассеянный. Попытки Полли завязать беседу он отверг так решительно, что Мэри велела ей замолчать.
— Тебе нехорошо? — спросила она Мэтью, ковырявшегося в корнфлексе.
— Нет, — Мэтью покачал головой. — Мне хорошо, — и он демонстративно набросился на корнфлекс. Ел он так, словно хлопья душили его.
Я пристально смотрел на него и видел, что он вот-вот расплачется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14