В самый разгар этой работы Кэй, высунувший от усердия кончик языка, вдруг поднял глаза и сказал:
— А кстати. Помнишь, мы спорили насчет агрессии? Ну так вот, я придумал хорошую причину для того, чтобы начать войну.
Мерлин застыл.
— Хотел бы о ней услышать.
— Хорошая причина для того, чтобы начать войну, состоит попросту в том, что такая причина имеется! Например, может появиться король, открывший для людей новый образ жизни, — ты понимаешь? — что-то такое, от чего всем будет хорошо. Это может быть даже единственным способом спасти людей от погибели. Так вот, если люди окажутся слишком порочны или тупы, чтобы принять его способ, ему придется силой заставить их, мечом, в их же собственных интересах.
Волшебник вцепился в свою мантию, стиснул кулаки, винтом скручивая ткань, и затрясся всем телом.
— Весьма интересно, — произнес он дрожащим голосом. — Весьма. Когда я был молод, нашелся один такой — австриец, выдумавший новый образ жизни и убедивший себя, что он именно тот человек, который сможет привести его в действие. Он пытался осуществить свои реформы при помощи меча и утопил цивилизованный мир в страданиях и хаосе. Впрочем, было одно обстоятельство, которое этот деятель как-то упустил из виду, и состояло оно, друг мой, в том, что по части реформ у него имелся предшественник, и звали его Иисус Христос. Может быть, мы вправе предположить, что о том, как спасти людей, Иисус знал не меньше австрийца. Странно вот только, что Иисус не выстроил своих учеников в штурмовые отряды, не сжег Иерусалимский Храм и не обвинил в поджоге Понтия Пилата. Наоборот, он очень ясно сказал, что задача философа — делать свои идеи доступными, а вовсе не навязывать их людям.
Вид у Кэя был бледный, но упрямый.
— Артур сражается в этой войне, — сказал он, — именно ради того, чтобы навязать свои идеи Королю Лоту.
9
Мысль Королевы относительно охоты на единорога имела удивительные последствия. Чем более страдал от любви Король Пеллинор, тем более очевидным становилось, что нужно что-то предпринимать. И сэра Паломида посетило вдохновение.
— Рассеять королевскую меланхолию, — заявил он, — способен только Искомый Зверь. За свою жизнь магараджа сахиб привязался к нему. Искренне ваш давно уже это сказал.
— По моему личному мнению, — сказал сэр Груммор, — Искомый Зверь умер. Во всяком случае, сейчас он во Фландрии.
— Тогда нам следует преобразиться в него, — сказал сэр Паломид, — Нам следует взять на себя роль Искомого Зверя, и пусть он охотится на нас.
— Вряд ли нам удастся преобразиться в Искомого Зверя.
Но идея уже увлекла сарацина.
— Почему же нет? — спросил он. — Почему нет, клянусь Джунго. Фигляры переодеваются в животных — в оленей, козлов и так далее, — и пляшут под звон колокольчиков, кружась и изгибаясь.
— Но право, Паломид, мы-то ведь не фигляры.
— Так станем же ими!
— Фиглярами!
Фиглярами звались менестрели наинизшего разбора, и сэру Груммору мысль обратиться в фигляра вовсе не улыбалась.
— Да как же мы сможем переодеться в Искомого Зверя? — слабо осведомился он. — Уж больно зверюга-то путаная.
— Опишите мне это животное.
— Ах, чтоб меня! У него змеиная голова, тело леопарда, лягвии льва и голени матерого оленя. И черт подери, где мы возьмем шум в его брюхе — как бы от тридцати пар гончих, напавших на след?
— Искренне ваш будет брюхом, — предложил сэр Паломид, — и станет подавать голос, вот так.
И Паломид завыл, словно тиролец.
— Тише! — крикнул сэр Груммор. — Вы весь замок перебудите.
— Значит, договорились?
— Нет, не договорились. За всю мою жизнь не слышал подобной чуши. Да потом, у вас и шум совершенно не тот. Шум должен быть вот какой.
И немелодичным альтом сэр Груммор заквохтал, будто тысяча диких гусей, плещущихся в Уоше.
— Тише! Тише! — закричал сэр Паломид.
— Какое там тише! Вы-то попросту визжали, как стадо свиней.
Тут двое натуралистов принялись гугукать и хрюкать, кудахтать и квохтать, кукарекать и крякать, хрипеть, сопеть, квакать, мяукать и взрыкивать один на другого, пока лица у них не стали краснее красного.
— Голову, — сказал сэр Груммор, внезапно прервавшись, — придется соорудить из картона.
— Или из парусины, — сказал сэр Паломид. — У населения, занятого рыбной ловлей, парусина должна иметься в достатке.
— А для копыт подойдут кожаные сапоги.
— Пятна мы нарисуем на теле.
— Тело придется сделать с пуговицами посередке.
— Там, где мы будем соединяться.
— И вы, — щедро добавил сэр Паломид, — можете взять себе заднюю половину и подражать собакам. Шум ведь должен доноситься из брюха, это установлено со всей очевидностью.
Сэр Груммор зарумянился от удовольствия, но сказал ворчливо, как норманну и следует:
— Что ж, Паломид, спасибо. Должен сказать, что, по-моему, это с вашей стороны чертовски любезно.
— Ну что вы.
Всю следующую неделю Король Пеллинор почти не видел своих друзей.
— Вы, Пеллинор, займитесь стихами, — говорили они ему, — или ступайте, повздыхайте на скалах, будьте умницей.
И Пеллинор убредал, нестройно выкрикивая «Фландрия — Саламандра я» или «Дочь — превозмочь», когда его посещала очередная идея, а где-то на заднем плане маячила темная Королева.
Тем временем за запертой дверью комнаты сэра Паломида шили, кромсали, расписывали и препирались в количествах, здесь почти и невиданных,
— Дорогой вы мой, говорю же я вам, что пятна у леопарда — черные.
— Жженая пробка, — упрямился сэр Паломид.
— Какая еще пробка? Да и нет у нас пробки. И два творца гневно таращились друг на друга.
— Примерьте голову.
— Так и есть, разорвали. Говорил же я вам.
— Конструкция головы отличалась некоторой непрочностью.
По завершении реконструкции язычник отступил несколько в сторону, чтобы полюбоваться результатом.
— Поосторожнее с пятнами, Паломид. Ну вот, вы их смазали.
— Тысяча извинений!
— Смотрите, куда ступаете.
— Да? А на ребра кто наступил?
На второй день возникли осложнения с крупом.
— Гузно у нас тесновато.
— А вы не наклоняйтесь.
— Как же мне не наклоняться, когда я задняя половина?
— Ничего, не треснет.
— Еще как треснет.
— Нет, не думаю,
— Вот видите, и треснуло.
— Вы все же посматривайте на мой хвост, — сказал сэр Груммор на третий день, — а то вы его топчете.
— Полегче, Груммор. Вы мне шею свернули.
— Вы разве не видите, в чем дело?
— Что я могу видеть со свернутой шеей?
— Это хвост.
Последовала пауза, во время которой они разбирались, где кто.
— Так, теперь осторожно. Мы должны шагать в ногу.
— Задайте шаг.
— Левой! Правой! Левой! Правой!
— По-моему, у меня гузно съезжает.
— Если вы не будете держаться за поясницу искренне вашего, мы развалимся надвое.
— А если я буду держаться за вас, мне зада не удержать.
— Вот видите, пуговицы отлетели.
— Чертовы пуговицы.
— Искренне ваш предупреждал.
И потому весь четвертый день они пришивали пуговицы, а затем все начали заново.
— Могу я теперь полаять для практики?
— Да, конечно.
— Как вам изнутри мой лай?
— Звучит превосходно, Груммор, просто превосходно. Хотя впечатление остается отчасти странное оттого, что лай исходит из задней части, если только моя аргументация не представляется вам неосновательной.
— По-моему, звук получается глуховатый,
— Да, отчасти.
— Впрочем, возможно, что снаружи впечатление более благоприятное.
На пятый день они значительно продвинулись вперед.
— Нам следует попрактиковаться в галопе. В конце концов, мы же не можем все время прогуливаться, особенно когда он станет на нас охотиться.
— Очень хорошо.
— Как только я скажу «Марш», побежали. На старт, внимание, марш!
— Слушайте, Груммор, вы меня бодаете.
— Бодаю?
— Осторожно, кровать.
— Что вы сказали?
— О Господи!
— Чтоб она в адском огне сгорела, эта кровать! О, мои голени!
— Опять вы все пуговицы оторвали.
— Да черт с ними, с пуговицами. Я чуть ног не лишился.
— И голова у искренне вашего отлетела.
— Все же лучше ограничиться ходьбой.
— Под музыку галопировать было бы легче, — сказал сэр Груммор на шестой день. — Знаете, что-нибудь вроде охотничьего рога — тон-тон-тили-тон.
— Что поделаешь, музыки у нас нет.
— Нет.
— А не могли бы вы напевать «тили-тон», Паломид, покамест я лаю?
— Искренне ваш может попробовать.
— Ну и отлично, тогда вперед!
— Тон-тон-тили-тон, тон-тон-тили-тон!
— Проклятье!
— Придется делать всю штуку заново, — сказал сэр Паломид под конец уик-энда. — Правда, копыта еще в дело сгодятся.
— Вот уж не думал, что так больно вываливаться из дверей, — и хоть бы, знаете ли, на мох.
— Вероятно, мох не так бы сильно изодрал парусину.
— Придется нам делать ее с двойным запасом прочности.
— Да.
— Хорошо хоть копыта еще сгодятся.
— Клянусь Юпитером, Паломид, ну и чудище!
— На этот раз результат получился великолепный.
— Жаль, вы не можете изрыгать изо рта пламя или еще что-нибудь такое.
— Чревато воспламенением.
— Ну что ж, Паломид, попробуем галопом?
— Вне всяких сомнений.
— Тогда задвиньте кровать в угол.
— А вы повнимательней с пуговицами.
— Если увидите, что мы на что-нибудь набегаем, вы просто остановитесь, ладно?
— Да.
— Смотрите в оба, Паломид.
— Будьте уверены, Груммор.
— Ну как, готовы?
— Готов.
— Вперед.
— Какой великолепный рывок, Паломид, — воскликнул сэр Груммор из Дикого Леса.
— Благородный галоп.
— А вы заметили, как я все время лаял?
— Как было не заметить, сэр Груммор!
— Ну и ну, не помню, когда я еще получал такое удовольствие.
Они задыхались от торжества, стоя внутри своего монстра.
— Послушайте, Паломид, вы посмотрите, как я размахиваю хвостом.
— Очаровательно, сэр Груммор. А гляньте, как у меня глаз моргает.
— Нет-нет, Паломид. Это вы взгляните на хвост. Право, такое зрелище нельзя упустить.
— Послушайте, если я погляжу на ваш хвост, вы должны поглядеть на мой глаз. Это будет по-честному.
— Да я все равно изнутри ничего не вижу,
— Что до этого, сэр Груммор, то и искренне ваш не в состоянии достигнуть взором анальной области.
— Ну, ладно, давайте-ка пробежимся еще раз. Теперь я буду крутить хвостом и брехать как безумный. То-то жуткое выйдет зрелище.
— А искренне ваш станет мигать то одним, то другим оком.
— А не могли бы мы слегка пригарцовывать на ходу, Паломид, по временам, — знаете, этакие курбеты выделывать?
— Курбеты приобретают более естественный вид, когда исполняются задней частью, соло.
— Вы хотите сказать, что я могу исполнять их один?
— Сие целесообразней.
— Право же, Паломид, я должен сказать, что вы проявляете незаурядное благородство, позволяя мне гарцевать в одиночку.
— Искренне ваш может быть уверен, что при выполнении курбетов будут соблюдены меры предосторожности, предотвращающие нанесение неприятных ударов по задней стороне передней части животного?
— Вот именно как вы сказали, Паломид.
— Тогда по коням, сэр Груммор.
— Ату, Паломид!
— Тон-тон-тили-тон, на охоту мы идем!
Королеве пришлось признать невозможное. Даже своим затуманенным гаэльским разумом она вынуждена была уяснить, что осел питону не пара. Не оставалось решительно никакого смысла и дальше выставлять свои прелести и таланты ради ободрения этих смехотворных рыцарей, никакого смысла рассыпать перед ними тиранические соблазны того, что она почитала любовью. Внезапная перемена чувств позволила ей осознать, что она их ненавидит.
Они же попросту недоумки, да еще и сассенахи к тому же, а она — она святая. Эта смена настроения открыла ей, что она не любит никого, кроме своих драгоценных мальчиков. Она будет для них лучшей матерью в мире! Ее сердце изнывало по ним, материнская грудь вздымалась. Когда Гарет боязливо явился к ней в спальню с букетом сухого вереска — в виде извинения за то, что они вынудили ее их высечь, — Королева, поглядывая в зеркало, осыпала его поцелуями.
Он уклонился от ее объятий и вытер слезы, испытывая неудобство, смешанное с восторгом. Принесенный им вереск был театрально поставлен в вазу без воды, — больше всего на свете Королева ценила домашний уют — и его отпустили. Гарет выскочил из королевской спальни, распираемый новостью: они прощены, — и словно волчок, закружился, сбегая по винтовой лестнице.
Этот замок не походил на тот, по которому так любил бегать Король Артур. Норманн навряд ли счел бы его замком, разве что дозорная башня могла показаться ему чем-то знакомой. Замок был на тысячу лет древнее всего, знакомого норманнам.
Замок, через который бежал ребенок, чтобы принести братьям добрую весть о материнской любви, зародился в туманах прошлого как странный символ Древнего Люда — форт на мысу. Загнанные вулканом истории в море, они намертво вцепились в последний полуостров. За спинами их — в буквальном смысле этого выражения — было море, и они выстроили поперек узкого скалистого выступа одну-единственную стену. Море, ставшее их судьбой, стало также и последним их охранителем — по обе стороны мыса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— А кстати. Помнишь, мы спорили насчет агрессии? Ну так вот, я придумал хорошую причину для того, чтобы начать войну.
Мерлин застыл.
— Хотел бы о ней услышать.
— Хорошая причина для того, чтобы начать войну, состоит попросту в том, что такая причина имеется! Например, может появиться король, открывший для людей новый образ жизни, — ты понимаешь? — что-то такое, от чего всем будет хорошо. Это может быть даже единственным способом спасти людей от погибели. Так вот, если люди окажутся слишком порочны или тупы, чтобы принять его способ, ему придется силой заставить их, мечом, в их же собственных интересах.
Волшебник вцепился в свою мантию, стиснул кулаки, винтом скручивая ткань, и затрясся всем телом.
— Весьма интересно, — произнес он дрожащим голосом. — Весьма. Когда я был молод, нашелся один такой — австриец, выдумавший новый образ жизни и убедивший себя, что он именно тот человек, который сможет привести его в действие. Он пытался осуществить свои реформы при помощи меча и утопил цивилизованный мир в страданиях и хаосе. Впрочем, было одно обстоятельство, которое этот деятель как-то упустил из виду, и состояло оно, друг мой, в том, что по части реформ у него имелся предшественник, и звали его Иисус Христос. Может быть, мы вправе предположить, что о том, как спасти людей, Иисус знал не меньше австрийца. Странно вот только, что Иисус не выстроил своих учеников в штурмовые отряды, не сжег Иерусалимский Храм и не обвинил в поджоге Понтия Пилата. Наоборот, он очень ясно сказал, что задача философа — делать свои идеи доступными, а вовсе не навязывать их людям.
Вид у Кэя был бледный, но упрямый.
— Артур сражается в этой войне, — сказал он, — именно ради того, чтобы навязать свои идеи Королю Лоту.
9
Мысль Королевы относительно охоты на единорога имела удивительные последствия. Чем более страдал от любви Король Пеллинор, тем более очевидным становилось, что нужно что-то предпринимать. И сэра Паломида посетило вдохновение.
— Рассеять королевскую меланхолию, — заявил он, — способен только Искомый Зверь. За свою жизнь магараджа сахиб привязался к нему. Искренне ваш давно уже это сказал.
— По моему личному мнению, — сказал сэр Груммор, — Искомый Зверь умер. Во всяком случае, сейчас он во Фландрии.
— Тогда нам следует преобразиться в него, — сказал сэр Паломид, — Нам следует взять на себя роль Искомого Зверя, и пусть он охотится на нас.
— Вряд ли нам удастся преобразиться в Искомого Зверя.
Но идея уже увлекла сарацина.
— Почему же нет? — спросил он. — Почему нет, клянусь Джунго. Фигляры переодеваются в животных — в оленей, козлов и так далее, — и пляшут под звон колокольчиков, кружась и изгибаясь.
— Но право, Паломид, мы-то ведь не фигляры.
— Так станем же ими!
— Фиглярами!
Фиглярами звались менестрели наинизшего разбора, и сэру Груммору мысль обратиться в фигляра вовсе не улыбалась.
— Да как же мы сможем переодеться в Искомого Зверя? — слабо осведомился он. — Уж больно зверюга-то путаная.
— Опишите мне это животное.
— Ах, чтоб меня! У него змеиная голова, тело леопарда, лягвии льва и голени матерого оленя. И черт подери, где мы возьмем шум в его брюхе — как бы от тридцати пар гончих, напавших на след?
— Искренне ваш будет брюхом, — предложил сэр Паломид, — и станет подавать голос, вот так.
И Паломид завыл, словно тиролец.
— Тише! — крикнул сэр Груммор. — Вы весь замок перебудите.
— Значит, договорились?
— Нет, не договорились. За всю мою жизнь не слышал подобной чуши. Да потом, у вас и шум совершенно не тот. Шум должен быть вот какой.
И немелодичным альтом сэр Груммор заквохтал, будто тысяча диких гусей, плещущихся в Уоше.
— Тише! Тише! — закричал сэр Паломид.
— Какое там тише! Вы-то попросту визжали, как стадо свиней.
Тут двое натуралистов принялись гугукать и хрюкать, кудахтать и квохтать, кукарекать и крякать, хрипеть, сопеть, квакать, мяукать и взрыкивать один на другого, пока лица у них не стали краснее красного.
— Голову, — сказал сэр Груммор, внезапно прервавшись, — придется соорудить из картона.
— Или из парусины, — сказал сэр Паломид. — У населения, занятого рыбной ловлей, парусина должна иметься в достатке.
— А для копыт подойдут кожаные сапоги.
— Пятна мы нарисуем на теле.
— Тело придется сделать с пуговицами посередке.
— Там, где мы будем соединяться.
— И вы, — щедро добавил сэр Паломид, — можете взять себе заднюю половину и подражать собакам. Шум ведь должен доноситься из брюха, это установлено со всей очевидностью.
Сэр Груммор зарумянился от удовольствия, но сказал ворчливо, как норманну и следует:
— Что ж, Паломид, спасибо. Должен сказать, что, по-моему, это с вашей стороны чертовски любезно.
— Ну что вы.
Всю следующую неделю Король Пеллинор почти не видел своих друзей.
— Вы, Пеллинор, займитесь стихами, — говорили они ему, — или ступайте, повздыхайте на скалах, будьте умницей.
И Пеллинор убредал, нестройно выкрикивая «Фландрия — Саламандра я» или «Дочь — превозмочь», когда его посещала очередная идея, а где-то на заднем плане маячила темная Королева.
Тем временем за запертой дверью комнаты сэра Паломида шили, кромсали, расписывали и препирались в количествах, здесь почти и невиданных,
— Дорогой вы мой, говорю же я вам, что пятна у леопарда — черные.
— Жженая пробка, — упрямился сэр Паломид.
— Какая еще пробка? Да и нет у нас пробки. И два творца гневно таращились друг на друга.
— Примерьте голову.
— Так и есть, разорвали. Говорил же я вам.
— Конструкция головы отличалась некоторой непрочностью.
По завершении реконструкции язычник отступил несколько в сторону, чтобы полюбоваться результатом.
— Поосторожнее с пятнами, Паломид. Ну вот, вы их смазали.
— Тысяча извинений!
— Смотрите, куда ступаете.
— Да? А на ребра кто наступил?
На второй день возникли осложнения с крупом.
— Гузно у нас тесновато.
— А вы не наклоняйтесь.
— Как же мне не наклоняться, когда я задняя половина?
— Ничего, не треснет.
— Еще как треснет.
— Нет, не думаю,
— Вот видите, и треснуло.
— Вы все же посматривайте на мой хвост, — сказал сэр Груммор на третий день, — а то вы его топчете.
— Полегче, Груммор. Вы мне шею свернули.
— Вы разве не видите, в чем дело?
— Что я могу видеть со свернутой шеей?
— Это хвост.
Последовала пауза, во время которой они разбирались, где кто.
— Так, теперь осторожно. Мы должны шагать в ногу.
— Задайте шаг.
— Левой! Правой! Левой! Правой!
— По-моему, у меня гузно съезжает.
— Если вы не будете держаться за поясницу искренне вашего, мы развалимся надвое.
— А если я буду держаться за вас, мне зада не удержать.
— Вот видите, пуговицы отлетели.
— Чертовы пуговицы.
— Искренне ваш предупреждал.
И потому весь четвертый день они пришивали пуговицы, а затем все начали заново.
— Могу я теперь полаять для практики?
— Да, конечно.
— Как вам изнутри мой лай?
— Звучит превосходно, Груммор, просто превосходно. Хотя впечатление остается отчасти странное оттого, что лай исходит из задней части, если только моя аргументация не представляется вам неосновательной.
— По-моему, звук получается глуховатый,
— Да, отчасти.
— Впрочем, возможно, что снаружи впечатление более благоприятное.
На пятый день они значительно продвинулись вперед.
— Нам следует попрактиковаться в галопе. В конце концов, мы же не можем все время прогуливаться, особенно когда он станет на нас охотиться.
— Очень хорошо.
— Как только я скажу «Марш», побежали. На старт, внимание, марш!
— Слушайте, Груммор, вы меня бодаете.
— Бодаю?
— Осторожно, кровать.
— Что вы сказали?
— О Господи!
— Чтоб она в адском огне сгорела, эта кровать! О, мои голени!
— Опять вы все пуговицы оторвали.
— Да черт с ними, с пуговицами. Я чуть ног не лишился.
— И голова у искренне вашего отлетела.
— Все же лучше ограничиться ходьбой.
— Под музыку галопировать было бы легче, — сказал сэр Груммор на шестой день. — Знаете, что-нибудь вроде охотничьего рога — тон-тон-тили-тон.
— Что поделаешь, музыки у нас нет.
— Нет.
— А не могли бы вы напевать «тили-тон», Паломид, покамест я лаю?
— Искренне ваш может попробовать.
— Ну и отлично, тогда вперед!
— Тон-тон-тили-тон, тон-тон-тили-тон!
— Проклятье!
— Придется делать всю штуку заново, — сказал сэр Паломид под конец уик-энда. — Правда, копыта еще в дело сгодятся.
— Вот уж не думал, что так больно вываливаться из дверей, — и хоть бы, знаете ли, на мох.
— Вероятно, мох не так бы сильно изодрал парусину.
— Придется нам делать ее с двойным запасом прочности.
— Да.
— Хорошо хоть копыта еще сгодятся.
— Клянусь Юпитером, Паломид, ну и чудище!
— На этот раз результат получился великолепный.
— Жаль, вы не можете изрыгать изо рта пламя или еще что-нибудь такое.
— Чревато воспламенением.
— Ну что ж, Паломид, попробуем галопом?
— Вне всяких сомнений.
— Тогда задвиньте кровать в угол.
— А вы повнимательней с пуговицами.
— Если увидите, что мы на что-нибудь набегаем, вы просто остановитесь, ладно?
— Да.
— Смотрите в оба, Паломид.
— Будьте уверены, Груммор.
— Ну как, готовы?
— Готов.
— Вперед.
— Какой великолепный рывок, Паломид, — воскликнул сэр Груммор из Дикого Леса.
— Благородный галоп.
— А вы заметили, как я все время лаял?
— Как было не заметить, сэр Груммор!
— Ну и ну, не помню, когда я еще получал такое удовольствие.
Они задыхались от торжества, стоя внутри своего монстра.
— Послушайте, Паломид, вы посмотрите, как я размахиваю хвостом.
— Очаровательно, сэр Груммор. А гляньте, как у меня глаз моргает.
— Нет-нет, Паломид. Это вы взгляните на хвост. Право, такое зрелище нельзя упустить.
— Послушайте, если я погляжу на ваш хвост, вы должны поглядеть на мой глаз. Это будет по-честному.
— Да я все равно изнутри ничего не вижу,
— Что до этого, сэр Груммор, то и искренне ваш не в состоянии достигнуть взором анальной области.
— Ну, ладно, давайте-ка пробежимся еще раз. Теперь я буду крутить хвостом и брехать как безумный. То-то жуткое выйдет зрелище.
— А искренне ваш станет мигать то одним, то другим оком.
— А не могли бы мы слегка пригарцовывать на ходу, Паломид, по временам, — знаете, этакие курбеты выделывать?
— Курбеты приобретают более естественный вид, когда исполняются задней частью, соло.
— Вы хотите сказать, что я могу исполнять их один?
— Сие целесообразней.
— Право же, Паломид, я должен сказать, что вы проявляете незаурядное благородство, позволяя мне гарцевать в одиночку.
— Искренне ваш может быть уверен, что при выполнении курбетов будут соблюдены меры предосторожности, предотвращающие нанесение неприятных ударов по задней стороне передней части животного?
— Вот именно как вы сказали, Паломид.
— Тогда по коням, сэр Груммор.
— Ату, Паломид!
— Тон-тон-тили-тон, на охоту мы идем!
Королеве пришлось признать невозможное. Даже своим затуманенным гаэльским разумом она вынуждена была уяснить, что осел питону не пара. Не оставалось решительно никакого смысла и дальше выставлять свои прелести и таланты ради ободрения этих смехотворных рыцарей, никакого смысла рассыпать перед ними тиранические соблазны того, что она почитала любовью. Внезапная перемена чувств позволила ей осознать, что она их ненавидит.
Они же попросту недоумки, да еще и сассенахи к тому же, а она — она святая. Эта смена настроения открыла ей, что она не любит никого, кроме своих драгоценных мальчиков. Она будет для них лучшей матерью в мире! Ее сердце изнывало по ним, материнская грудь вздымалась. Когда Гарет боязливо явился к ней в спальню с букетом сухого вереска — в виде извинения за то, что они вынудили ее их высечь, — Королева, поглядывая в зеркало, осыпала его поцелуями.
Он уклонился от ее объятий и вытер слезы, испытывая неудобство, смешанное с восторгом. Принесенный им вереск был театрально поставлен в вазу без воды, — больше всего на свете Королева ценила домашний уют — и его отпустили. Гарет выскочил из королевской спальни, распираемый новостью: они прощены, — и словно волчок, закружился, сбегая по винтовой лестнице.
Этот замок не походил на тот, по которому так любил бегать Король Артур. Норманн навряд ли счел бы его замком, разве что дозорная башня могла показаться ему чем-то знакомой. Замок был на тысячу лет древнее всего, знакомого норманнам.
Замок, через который бежал ребенок, чтобы принести братьям добрую весть о материнской любви, зародился в туманах прошлого как странный символ Древнего Люда — форт на мысу. Загнанные вулканом истории в море, они намертво вцепились в последний полуостров. За спинами их — в буквальном смысле этого выражения — было море, и они выстроили поперек узкого скалистого выступа одну-единственную стену. Море, ставшее их судьбой, стало также и последним их охранителем — по обе стороны мыса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17