Даша глядела на него, как дикая птица. Потом она пошла рядом с ним по тропинке. С боков и по всему полю росли высокие, горько пахнувшие кустики полыни; от каждого ложилась на сухую землю еще не яркая лунная тень. Над головами, вверх и вниз, неровно и трепеща, летали две мыши, ясно видимые в полосе заката.
- Соблазны, соблазны, никуда от них не скроешься, - проговорил Бессонов, - прельщают, заманивают, и снова попадаешь в обман. Смотрите, до чего лукаво подстроено, - он показал палкой на невысоко висящий шар луны, - всю ночь будет ткать сети, тропинка прикинется ручьем, каждый кустик населенным, даже труп покажется красивым и женское лицо - таинственным. А может быть, действительно так и нужно: вся мудрость в этом обмане... Какая вы счастливая, Дарья Дмитриевна, какая вы счастливая...
- Почему же это обман? По-моему, совсем не обман. Просто - светит луна, - сказала Даша упрямо.
- Ну конечно, Дарья Дмитриевна, конечно... "Будьте, как дети". Обман в том, что я не верю ничему этому. Но - "будьте так же, как змеи". А как это соединить? Что нужно для этого? Говорят, соединяет любовь? А вы как думаете?
- Не знаю. Ничего не думаю.
- Из каких она приходит пространств? Как ее заманить? Каким словом заклясть? Лечь в пыли и взывать: о господи, пошли на меня любовь!.. - Он негромко засмеялся, показав зубы.
- Я дальше не пойду, - сказала Даша, - я хочу к морю.
Они повернулись и шли теперь по полыни к песчаной возвышенности. Неожиданно Бессонов сказал мягким и осторожным голосом:
- Я до последнего слова помню все, что вы говорили тогда у меня в Петербурге. Я вас спугнул. (Даша, глядя пред собой, шла очень быстро.) Тогда меня потрясло одно ощущение... Не ваша особенная красота, нет... Меня поразила, пронизала всего непередаваемая музыка вашего голоса. Я глядел тогда на вас и думал: здесь мое спасение - отдать сердце вам, стать нищим, смиренным, растаять в вашем свете... А может быть, взять ваше сердце? Стать бесконечно богатым?.. Подумайте, Дарья Дмитриевна, вот вы пришли, и я должен отгадать загадку.
Даша, опередив его, взбежала на песчаную дюну. Широкая лунная дорога, переливаясь, как чешуя, в тяжелой громаде воды, обрывалась на краю моря длинной и ясной полосой, и там, над этим светом, стояло темное сияние. У Даши так билось сердце, что пришлось закрыть глаза. "Господи, спаси меня от него", - подумала она. Бессонов несколько раз вонзил палку в песок.
- Только уж нужно решаться, Дарья Дмитриевна... Кто-то должен сгореть на этом огне... Вы ли... Я ли... Подумайте, ответьте...
- Не понимаю, - отрывисто сказала Даша.
- Когда вы станете нищей, опустошенной, сожженной, - тогда только настанет для вас настоящая жизнь, Дарья Дмитриевна... без этого лунного света - соблазна на три копейки. Будет - мудрость. И всего только и нужно для этого развязать девичий поясок.
Бессонов ледяной рукой взял Дашину руку и заглянул ей в глаза. Даша только и могла, что - медленно зажмурилась. Через несколько долгих молчаливых минут он сказал!
- Впрочем, пойдемте лучше по домам - спать. Поговорили, обсудили вопрос со всех сторон, - да и час поздний...
Он довел Дашу до гостиницы, простился учтиво, сдвинул шляпу на затылок и пошел вдоль воды, вглядываясь в неясные фигуры гуляющих. Внезапно остановился, повернул и подошел к высокой женщине, стоящей неподвижно, закутавшись в белую шаль. Бессонов перекинул трость через плечо, взялся за ее концы и сказал:
- Нина, здравствуй.
- Здравствуй.
- Ты что делаешь одна на берегу?
- Стою.
- Почему ты одна?
- Одна, потому что одна, - ответила Чародеева тихо и сердито.
- Неужели все еще сердишься?
- Нет, голубчик. Давно успокоилась.
- Нина, пойдем ко мне.
Тогда она, откинув голову, молчала долго, потом дрогнувшим, неясным голосом ответила:
- С ума ты сошел?
- А ты разве этого не знала?
Он взял ее под руку, но она резко выдернула ее и пошла медленно, рядом с ним, вдоль лунных отсветов, скользящих по масляно-черной воде вслед их шагам.
Наутро Дашу разбудил Николай Иванович, осторожно постучав в дверь:
- Данюша, вставай, голубчик, идем кофе пить.
Даша спустила с кровати ноги и посмотрела на чулки и туфельки, - все в серой пыли. Что-то случилось. Или опять приснился тот омерзительный сон? Нет, нет, было гораздо хуже, не сон. Даша кое-как оделась и побежала купаться.
Но вода утомила ее, и солнце разожгло. Сидя под мохнатым халатом, обхватив голые коленки, она подумала, что здесь ничего хорошего случиться не может.
"И не умна, и трусиха, и бездельница. Воображение преувеличенное. Сама не знаю, чего хочу. Утром одно, вечером другое. Как раз тот тип, какой ненавижу".
Склонив голову, Даша глядела на море, и даже слезы навернулись у нее, так было смутно и грустно.
"Подумаешь - великое сокровище берегу. Кому оно нужно? - ни одному человеку на свете. Никого по-настоящему не люблю. И выходит - он прав: лучше уж сжечь все, сгореть и стать трезвым человеком. Он позвал, и пойти к нему нынче же вечером, и... Ох, нет!.."
Даша опустила лицо на колени, - так стало жарко. И было ясно, что дальше жить этой двойной жизнью нельзя. Должно прийти наконец освобождение от невыносимого дольше девичества? Или уж - пусть будет беда.
Так, сидя в унынии, она раздумывала:
"Предположим, уеду отсюда. К отцу. В пыль. К мухам. Дождусь осени. Начнутся занятия. Стану работать по двенадцати часов в сутки. Высохну, стану уродом. Наизусть выучу международное право. Буду носить бумазейные юбки: уважаемая юрист-девица Булавина. Конечно, выход очень почтенный".
Даша стряхнула прилипший к коже песок и пошла в дом. Николай Иванович лежал на террасе, в шелковой пижаме, и читал запрещенный роман Анатоля Франса. Даша села к нему на ручку качалки и, покачивая туфелькой, сказала раздумчиво:
- Вот мы с тобой хотели поговорить насчет Кати.
- Да, да.
- Видишь ли, Николай, женская жизнь вообще очень трудная. Тут, в девятнадцать-то лет, не знаешь, что с собой делать.
- В твои годы, Данюша, надо жить вовсю, не раздумывая. Много будешь думать, - останешься на бобах. Смотрю на тебя, - ужасно ты хороша.
- Так и знала! Николай, с тобой бесполезно разговаривать. Всегда скажешь не то, что нужно, и бестактно. От этого-то и Катя от тебя ушла.
Николай Иванович засмеялся, положил роман Анатоля Франса на живот и закинул за голову толстые руки.
- Начнутся дожди, и птичка сама прилетит в дом. А помнишь, как она перышки чистила?.. Я Катюшу, несмотря ни на что, очень люблю. Ну, что же мы квиты.
- Ах, ты вот как теперь разговариваешь! А вот я на месте Кати точно так же бы поступила с тобой...
И она сердито отошла к перилам балкона.
- Станешь постарше и увидишь, что слишком серьезно относиться к житейским невзгодам - вредно и неумно, - проговорил Николай Иванович, это ваша закваска, булавинская, - все усложнять... Проще, проще надо, ближе к природе...
Он вздохнул и замолчал, рассматривая ногти. Мимо террасы проехал потный гимназист на велосипеде, - привез из города почту.
- Пойду в сельские учительницы, - проговорила Даша мрачно.
Николай Иванович переспросил сейчас же:
- Куда?
Но она не ответила и ушла к себе. С почты принесли письма для Даши: одно было от Кати, другое от отца. Дмитрий Степанович писал:
"...Посылаю тебе письмо от Катюшки. Я его читал, и мне оно не понравилось. Хотя - делайте, как хотите. У нас все по-старому. Очень жарко. Кроме того, Семена Семеновича Говядина вчера в городском саду избили горчишники, но за что - он скрывает. Вот и все новости. Да, была тебе еще открытка от какого-то Телегина, но я ее потерял. Кажется, он тоже в Крыму, не то еще где-то".
Даша внимательно перечла эти последние строчки, и неожиданно шибко забилось сердце. Потом, с досады, она даже топнула ногой, - извольте радоваться: "Не то в Крыму, не то еще где-то..." Отец действительно кошмарный человек, неряха и эгоист. Она скомкала его письмо и долго сидела у письменного столика, подперев подбородок. Потом стала читать то, что было от Кати:
"Помнишь, Данюша, я писала тебе о человеке, который за мной ходит. Вчера вечером в Люксембургском саду он подсел ко мне. Я вначале струсила, но осталась сидеть. Тогда он мне сказал: "Я вас преследовал, я знаю ваше имя и кто вы такая. Но затем со мною случилось большое несчастье, - я вас полюбил". Я посмотрела на него, - сидит важно, лицо строгое, темное какое-то, обтянутое. "Вы не должны бояться меня, - я старик, одинокий. У меня грудная жаба, каждую минуту я могу умереть. И вот - такое несчастье". У него по щеке потекла слеза. Потом он проговорил, покачивая головой: "О, какое милое, какое милое ваше лицо". Я сказала: "Не преследуйте меня больше". И хотела уйти, но мне стало его жалко, я осталась и говорила с ним... Он слушал и, закрыв глаза, покачивал головой. И представь себе, Данюша, - сегодня получаю от какой-то женщины, кажется, от консьержки, где он жил, письмо... Она, "по его поручению", сообщает, что он умер ночью... Ох, как это было страшно... Вот и сейчас - подошла к окну, на улице тысячи, тысячи огней, катятся экипажи, люди идут между деревьями. После дождя - туманно. И мне кажется, что все это уже бывшее, все умерло, эти люди - мертвые, будто я вижу то, что кончилось, а того, что происходит сейчас, когда стою и гляжу, - не вижу, но знаю, что все кончилось. Должно быть, мне совсем плохо. Иногда лягу - и плачу, - жалко жизни, зачем прошла. Было какое ни на есть, но все-таки счастье, любимые люди, - и следа не осталось... И сердце во мне стало сухонькое - высохло. Я знаю, Даша, предстоит еще какое-то большое горе, и все это в расплату за то, что мы все жили дурно".
Даша показала это письмо Николаю Ивановичу.
Читая, он принялся вздыхать, потом заговорил о том, что он всегда чувствовал вину свою перед Катей.
- Я видел, - мы живем дурно, эти непрерывные удовольствия кончатся когда-нибудь взрывом отчаяния. Но что я мог поделать, если занятие моей жизни, и Катиной, и всех, кто нас окружал, - веселиться. Иногда, здесь, гляжу на море и думаю: существует какая-то Россия, пашет землю, пасет скот, долбит уголь, ткет, кует, строит, существуют люди, которые заставляют ее все это делать, а мы - какие-то третьи, умственная аристократия страны, интеллигенты, - мы ни с какой стороны этой России не касаемся. Она нас содержит. Мы - папильоны. Это - трагедия. Попробуй я, например, разводить овощи или еще что-нибудь полезное, - ничего не выйдет. Я обречен до конца дней порхать папильоном. Конечно, мы пишем книги, произносим речи, делаем политику, но это все тоже входит в круг времяпрепровождения, даже тогда, когда гложет совесть. У Катюши эти непрерывные удовольствия кончились душевным опустошением. Иначе и не могло быть... Ах, если бы ты знала, какая это была прелестная, нежная и кроткая женщина! Я развратил ее. опустошил... Да, ты права, нужно к ней ехать...
Ехать в Париж решено было обоим и немедленно, как только получатся заграничные паспорта. После обеда Николай Иванович ушел в город, а Даша принялась переделывать в дорогу соломенную шляпу, но только разорила ее и подарила горничной. Потом написала письмо отцу и в сумерки прилегла на постель, - такая внезапно напала усталость, - положила ладонь под щеку и слушала, как шумит море, все отдаленнее, все приятнее.
- Потом показалось, что кто-то наклонился над ней, отвел с лица прядь волос и поцеловал в глаза, в щеки, в уголки губ, легко - одним дыханием. По всему телу разлилась сладость этого поцелуя. Даша медленно пробудилась. В открытое окно виднелись редкие звезды, и ветерок, залетев, зашелестел листками письма. Затем из-за стены появилась человеческая фигура, облокотилась снаружи на подоконник и глядела на Дашу.
Тогда Даша проснулась совсем, села и поднесла руки к груди, где было расстегнуто платье.
- Что вам нужно? - спросила она едва слышно. Человек в окне голосом Бессонова проговорил:
- Я вас ждал на берегу. Почему вы не пришли? Боитесь?
Даша ответила, помолчав:
- Да.
Тогда он перелез через подоконник, отодвинул стол и подошел к кровати:
- Я провел омерзительную ночь, - я хотел повеситься. В вас есть хоть какое-нибудь чувство ко мне?
Даша покачала головой, но губ не раскрыла.
- Слушайте, Дарья Дмитриевна, не сегодня, завтра, через год, - это должно случиться. Я не могу без вас существовать. Не заставляйте меня терять образ человеческий. - Он говорил тихо и хрипло и подошел к Даше совсем близко. Она вдруг глубоко, коротко вздохнула и продолжала глядеть ему в лицо. - Все, что я вчера говорил, - вранье... Я жестоко страдаю... У меня нет силы вытравить память о вас... Будьте моей женой...
Он наклонился к Даше, вдыхая ее запах, положив руку сзади ей на шею, и прильнул к губам. Даша уперлась в грудь ему, но руки ее согнулись. Тогда в оцепеневшем сознании прошла спокойная мысль: "Это то, чего я боялась и хотела, но это похоже на убийство..." Отвернув лицо, она слушала, как Бессонов, дыша вином, бормотал ей что-то на ухо. И Даша подумала: "Точно так же было у него с Катей". И тогда уже ясный, рассудительный холодок поджал все тело, и резче стал запах вина, и омерзительнее бормотанье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42