Он и его корабль пропали без вести. Ходили слухи, что испанцы удавили его на Кубе.
А капитан Морган стал признанным главой флибустьеров. К его флотилии присоединялись все новые и новые корабли, чтобы плавать с ним, сражаться под его командой и делить его успехи. Он подошел к Пуэрто-Белло и разграбил город. Дома были сожжены, беззащитные жители лишены всего своего имущества, а многие и жизни. Когда корабли капитана Моргана ушли оттуда, к руинам уже подобрались свирепые заросли.
Десять лет плавал он по океану, среди островов и у зеленых побережий тропической Америки, и имя его стало самым знаменитым среди флибустьеров. Его слава влекла к нему пиратов со всего света. На Тортуге и в Гоаве его встречали восторженными криками. Когда он уходил в очередное плавание, от желающих отправиться с ним не было отбоя. Теперь все Братство почтительно ждало, чтобы капитан Морган выбил дно у винной бочки посреди улицы и огласил бы город дикими воплями. Но этого не случалось никогда. Он шествовал в ледяном спокойствии, облаченный в лиловый кафтан, серые чулки и серые башмаки с бантами. На боку у него висела тоненькая, как карандаш, шпага в серых шелковых ножнах.
Вначале матросы пытались держаться с ним на товарищескую ногу, но он отпугивал их сухими оскорблениями. Уроки, преподанные ему рабами на плантации, жили в его памяти. Он не заискивал ради хвалы и преданности, и Вольное Братство всячески их ему выражало, бросая свои жизни и судьбу на колени его успеха.
II
Десять лет сражений, грабежей, поджогов — и ему исполнилось тридцать. Седеющие волосы, казалось, прилегали к голове все более тугими завитками. Генри Морган преуспел, стал самым удачливым флибустьером, каких только знавал мир, и остальные воздавали ему ту дань восхищения, которой прежде он так жаждал. Его враги — а любой испанец с деньгами был его врагом — содрогались при звуке его имени. Он стал для них таким же пугалом, как прежде Л'Оллоне и Дрейк.
Генри отправился с Гриппо на «Ганимеде» в твердой уверенности, что, слушая рев своих пушек, разносящих в щепы корму испанца, вопли и лязг оружия вокруг себя на испанской палубе, он испытает то жгучее счастье, по которому томилось его сердце. И был победоносный рев пушек, был победоносный лязг оружия, но он не испытал даже простого удовлетворения. Безымянный голод в нем рос и рвал когтями его сердце. Он ждал, что преклонение Вольного Братства прольет бальзам на рану его заветной мечты, что изумленный восторг, с каким пираты узрят плоды его подготовки и обдумывания, польстит его гордости, принесет ему радость. И он добился своего — они прямо — таки ластились к нему, но он обнаружил, что только презирает их за это, глупцов, которым так легко пустить пыль в глаза!
В славе своей Генри стал бесконечно одиноким. В тот неизмеримо далекий вечер старик Мерлин сказал правду: капитан Морган одержал победу, и в своей победе он был одинок, без единого Друга. И надо было прятать жажду, снедавшую его сердце, надо было скрывать все страхи, печали, просчеты, неудачи и маленькие слабости. Те, кто следовал за ним, явились на зов его успеха, и при первом же признаке слабости они сразу отрекутся от него.
Пока он искал и находил добычу, по перешейку прокрались слухи, разлетелись по островам, пробрались на корабли. Шепотом произносилось имя, и люди жадно слушали.
«В Панаме живет женщина, прекрасная, как солнце. В Панаме ее называют Санта Роха-Красная Святая. И все мужчины склоняют перед ней колени».
Вот что твердили шепотки. Их голос креп, становился все громче, и в тавернах уже начали пить за здоровье Санта Рохи. Молодые моряки шептали про нее в темные часы собачьей вахты: «В Золотой Чаше есть женщина, и все мужчины падают перед ней ниц, как язычники перед солнцем!» О ней говорили вполголоса на улицах Гоава. Никто сам ее не видел, никто не мог сказать, какой румянец играет на ее щеках, какого цвета ее волосы. И все же через два — три года на всем широком буйном флибустьерском море не нашлось бы человека, который не пил бы за здоровье Красной Святой, не грезил бы о ней, а многие молились Санта Рохе. Для каждого из них она стала звездой его сердца, приняв образ хорошенькой девочки, покинутой на каком — нибудь европейском берегу, образ, великолепно расцвеченный прошедшими годами. И каждому из них Панама мнилась венцом его желаний. Странное дело) Вскоре, какой бы разговор ни завязывался в. компании мужчин, в нем непременно упоминалась Санта Роха. Она сладким бредом туманила рассудок грубых пиратов — новоявленная Святая Дева, которой они воздвигли алтарь. Многие так и говорили, что Дева Мария спустилась на грешную землю, чтобы вновь жить среди людей, и добавляли ее имя к своим молитвам.
Так вот, когда капитан Морган взял Пуэрто-Белло, губернатора Панамы изумило и восхитило, что шайка разнузданных оборванцев, никогда в жизни не носивших королевских мундиров, сумела захватить такой город, и он отправил туда гонца с просьбой прислать ему хотя бы маленький образчик оружия, которое сделало возможным подобное. Капитан Морган отвел гонца в комнатушку, пощаженную отбушевавшим пожаром.
— Видел ли ты женщину, которую называют Красной Святой? — спросил он.
— Сам я ее не видел, нет, но я про нее слышал. Молодые люди в своих молитвах ставят выше нее лишь Пресвятую Деву. Говорят, она прекрасна, как солнце.
— А как ее зовут, кроме Санта Роха?
— Не знаю. Я только слышал, что она прекрасна, как солнце. В Панаме говорят, что она из Кордовы и жила в Париже. Говорят, она из знатного рода. Говорят, она скачет на могучих конях по лугу за высокой и густой живой изгородью и сидит в седле, как мужчина. Говорят, шпага у нее в руке, словно живая, и фехтует она искуснее любого мужчины. Но всем этим она занимается втайне, чтобы никто не мог подсмотреть такого преступления против женской скромности.
— Ну что же, — сказал капитан Морган, — если она и вправду красива, так к чему ей скромность? Женская скромность похожа на мушку, которую наклеивают на щеку, когда ждут гостей, — пленительное кокетство. Но я хотел бы посмотреть, как она ездит верхом) И больше ты про нее ничего не знаешь?
— Да только то, что болтают в тавернах, сударь, что она украла молитвы, которые прежде возносили святым и мученикам.
Капитан Морган, откинувшись на спинку кресла, погрузился в глубокую задумчивость, и гонец терпеливо ждал, чтобы он снова заговорил. Наконец Генри помотал головой, словно стряхивая паутину мыслей, вытащил из-за пояса пистолет и протянул гонцу.
— Отвези его дону Хуану Пересу де Гусману и скажи, что вот таким оружием мы пользовались, повергая в прах Пуэрто-Белло. Но у меня есть и Другое оружие — доблестные сердца тех, кем я командую. Их я не стану посылать ему поодиночке, но всех разом. И скажи ему, чтобы он поберег пистолет ровно год, а тогда я сам явлюсь в Панаму, и он отдаст мне его из рук в руки. Ты понял?
— Да, сударь.
Но через несколько дней гонец вернулся с пистолетом и большим квадратным изумрудом, вделанным в кольцо.
— Мой господин просит вас принять этот камень в знак его уважения. Он просит вас не затрудняться и не посещать Панамы, иначе долг возьмет верх над восхищением и вынудит его повесить вас на первом же дереве.
— Прекрасные слова, — сказал капитан. — Прекрасные, мужественные слова. Я бы хотел познакомиться с доном Хуаном, хотя бы скрестив с ним шпагу. Уже давно никто не бросал мне вызова. А что нового узнал ты про Санта Роху?
— Только то, что говорят на улицах, сударь. Чтобы услужить вам, я старался расспрашивать побольше. Мне сказали, что из дома она всегда выходит под темным покрывалом, чтобы никто не мог увидеть ее лица. Некоторые думают, что она надевает его для того, чтобы повстречавшиеся ей бедняги не накладывали на себя руки от любви. Вот и все, что я сумел узнать. Прикажете еще что — нибудь передать от вас, сударь?
— Просто повтори, что я явлюсь в Золотую Чашу до истечения года.
III
Всю жизнь его воля уподоблялась железному флюгеру, который указывает лишь одно направление, но само оно меняется. Индии, море, богатая добыча, слава — все это, казалось, обернулось обманом. Словно то, к чему прикасались его пальцы, тут же увядало и съеживалось. И он был одинок. Подчиненные питали к нему уважение и благоговейный угрюмый страх. Они трепетали перед ним, но это уже перестало льстить его тщеславию.
И он подумал, не поискать ли среди них себе друга. Однако так долго он никого не допускал в крепость своей души, так долго пребывал в ней совсем один, что мысль эта ввергла его в непривычное, мальчишеское смущение. Да кто из них мог бы стать его другом? Ему припомнились их угрюмые взгляды, алчный блеск в их глазах, когда делилась добыча… Нет, он не чувствовал к ним ничего, кроме презрения.
И все — таки был среди них один — молодой француз по прозвищу Кер-де-Гри. Капитан Морган видел его в деле, когда он, как гибкий зверь, прыгал на вражескую палубу и его шпага вспыхивала то тут то там гибким язычком серебряного пламени. Тонкое узкое лезвие он предпочитал абордажной сабле. И в ответ на приказ этот юноша улыбался капитану Моргану. Да, в глазах у него было почтение, но ни тени страха, зависти или подозрения.
«Пожалуй, этот Кер-де-Гри мог бы стать моим другом, — размышлял Генри Морган. — Говорят, за ним тянется след разбитых сердец от Кубы до Сент-Кита, и почему-то из — за этого я его чуть побаиваюсь».
Капитан Морган послал за ним, а когда он пришел, не сразу нашелся, что ему сказать.
— А… Как твое здоровье, Кер-де-Гри?
Юношу ошеломило, что капитан питает к нему столь теплый интерес.
— Спасибо, сэр. Я здоров. Вы хотите мне что — нибудь приказать?
— Приказать? Да нет. Я… Мне просто захотелось с тобой поговорить. Вот и все.
— Поговорить со мной, сэр? Но о чем?
— Ну… Как там поживают малютки, которых ты, по слухам, бросаешь в каждом порту? — спросил капитан с вымученной шутливостью.
— Слухи добрее ко мне, сэр, чем судьба.
Генри Морган взял быка за рога.
— Вот что, Кер-де-Гри! Неужели тебе не приходит в голову, что мне, может быть, нужен друг? Неужели ты не можешь понять, что я одинок? Вспомни, как все мои подчиненные меня боятся! Они приходят ко мне за распоряжениями, а не просто посидеть и поболтать. Я знаю, что сам тому причиной. Прежде это было необходимо, потому что мне нужно было сперва добиться уважения, чтобы потом мне подчинялись беспрекословно. Но теперь я иногда был бы рад рассказать о своих мыслях, поговорить о чем — нибудь, кроме войны и добычи. Десять лет я рыскал по морям, как волк, и у меня нигде нет ни единого друга… И я хочу сделать тебя моим другом, во — первых, потому, что ты мне нравишься, а во — вторых, потому, что у тебя нет ничего, на что я, по твоему мнению, мог бы позариться. И потому ты можешь относиться ко мне по дружески, без всякого страха. Даже странно, до чего подозрительно смотрят на меня люди, находящиеся под моей командой. После каждого плавания я строго во всем отчитываюсь, но стоит мне заговорить с ними дружески, и они головой будут об стенку биться, стремясь разгадать, что такое я замыслил. А ты будешь моим другом, Кер-де-Гри?
— Конечно, буду, мой капитан, и знай я, какие у вас мысли, так давно бы уже им стал. Чем я могу служить вам, сэр?
— Ну, просто иногда приходи поболтать со мной и немножко доверяй мне. У меня ведь только одна причина — мое одиночество… Но ты говоришь и держишься, как человек благородного происхождения, Кер-де-Гри! Могу я спросить, из какой ты семьи? Или, как многие и многие в здешних морях, ты кутаешься в свое прозвище, точно в плащ?
— С моей семьей дело самое простое. Говорят, моим отцом был великий Бра-де-Фер, но кем он сам был, не знает никто. И прозвище мне дали вроде того, какое взял себе он: Серое Сердце — Железная Рука. Моя мать — одна из вольных женщин в Гоаве. Родила она меня в шестнадцать лет. Происходит из очень старинного рода, но гугенотского. После Варфоломеевской резни мои предки лишились всех своих имений. И совсем обнищали к тому времени, когда родилась моя мать. Как — то она была схвачена на парижской улице и отправлена в Гоав на корабле, который вез туда бродяжек и уличных побирушек. А там ее скоро нашел Бра-де-Фер.
— Но ты говоришь, что она вольная женщина, — сказал Генри Морган, шокированный таким бесстыдством молодого человека. — Ведь, конечно же, с тех пор, как ты ушел в море, она Оставила этот… это ремесло. Того, что ты привозишь домой, достаточно для вас обоих, и с лихвой.
— Так — то так, но она продолжает свое. А я молчу, по — тому что не вижу, почему я должен стать помехой в том, что она считает серьезным и важным делом. Она гордится своим положением, гордится, что ее навещают лучшие люди в порту. И ей приятно, что в свои без малого сорок лет она берет верх над желторотыми дурочками, которые каждый год приезжают туда. С какой стати мне менять достойный, приятный ей образ жизни, даже если бы я мог? Нет, она милая, очаровательная женщина и всегда была мне хорошей матерью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
А капитан Морган стал признанным главой флибустьеров. К его флотилии присоединялись все новые и новые корабли, чтобы плавать с ним, сражаться под его командой и делить его успехи. Он подошел к Пуэрто-Белло и разграбил город. Дома были сожжены, беззащитные жители лишены всего своего имущества, а многие и жизни. Когда корабли капитана Моргана ушли оттуда, к руинам уже подобрались свирепые заросли.
Десять лет плавал он по океану, среди островов и у зеленых побережий тропической Америки, и имя его стало самым знаменитым среди флибустьеров. Его слава влекла к нему пиратов со всего света. На Тортуге и в Гоаве его встречали восторженными криками. Когда он уходил в очередное плавание, от желающих отправиться с ним не было отбоя. Теперь все Братство почтительно ждало, чтобы капитан Морган выбил дно у винной бочки посреди улицы и огласил бы город дикими воплями. Но этого не случалось никогда. Он шествовал в ледяном спокойствии, облаченный в лиловый кафтан, серые чулки и серые башмаки с бантами. На боку у него висела тоненькая, как карандаш, шпага в серых шелковых ножнах.
Вначале матросы пытались держаться с ним на товарищескую ногу, но он отпугивал их сухими оскорблениями. Уроки, преподанные ему рабами на плантации, жили в его памяти. Он не заискивал ради хвалы и преданности, и Вольное Братство всячески их ему выражало, бросая свои жизни и судьбу на колени его успеха.
II
Десять лет сражений, грабежей, поджогов — и ему исполнилось тридцать. Седеющие волосы, казалось, прилегали к голове все более тугими завитками. Генри Морган преуспел, стал самым удачливым флибустьером, каких только знавал мир, и остальные воздавали ему ту дань восхищения, которой прежде он так жаждал. Его враги — а любой испанец с деньгами был его врагом — содрогались при звуке его имени. Он стал для них таким же пугалом, как прежде Л'Оллоне и Дрейк.
Генри отправился с Гриппо на «Ганимеде» в твердой уверенности, что, слушая рев своих пушек, разносящих в щепы корму испанца, вопли и лязг оружия вокруг себя на испанской палубе, он испытает то жгучее счастье, по которому томилось его сердце. И был победоносный рев пушек, был победоносный лязг оружия, но он не испытал даже простого удовлетворения. Безымянный голод в нем рос и рвал когтями его сердце. Он ждал, что преклонение Вольного Братства прольет бальзам на рану его заветной мечты, что изумленный восторг, с каким пираты узрят плоды его подготовки и обдумывания, польстит его гордости, принесет ему радость. И он добился своего — они прямо — таки ластились к нему, но он обнаружил, что только презирает их за это, глупцов, которым так легко пустить пыль в глаза!
В славе своей Генри стал бесконечно одиноким. В тот неизмеримо далекий вечер старик Мерлин сказал правду: капитан Морган одержал победу, и в своей победе он был одинок, без единого Друга. И надо было прятать жажду, снедавшую его сердце, надо было скрывать все страхи, печали, просчеты, неудачи и маленькие слабости. Те, кто следовал за ним, явились на зов его успеха, и при первом же признаке слабости они сразу отрекутся от него.
Пока он искал и находил добычу, по перешейку прокрались слухи, разлетелись по островам, пробрались на корабли. Шепотом произносилось имя, и люди жадно слушали.
«В Панаме живет женщина, прекрасная, как солнце. В Панаме ее называют Санта Роха-Красная Святая. И все мужчины склоняют перед ней колени».
Вот что твердили шепотки. Их голос креп, становился все громче, и в тавернах уже начали пить за здоровье Санта Рохи. Молодые моряки шептали про нее в темные часы собачьей вахты: «В Золотой Чаше есть женщина, и все мужчины падают перед ней ниц, как язычники перед солнцем!» О ней говорили вполголоса на улицах Гоава. Никто сам ее не видел, никто не мог сказать, какой румянец играет на ее щеках, какого цвета ее волосы. И все же через два — три года на всем широком буйном флибустьерском море не нашлось бы человека, который не пил бы за здоровье Красной Святой, не грезил бы о ней, а многие молились Санта Рохе. Для каждого из них она стала звездой его сердца, приняв образ хорошенькой девочки, покинутой на каком — нибудь европейском берегу, образ, великолепно расцвеченный прошедшими годами. И каждому из них Панама мнилась венцом его желаний. Странное дело) Вскоре, какой бы разговор ни завязывался в. компании мужчин, в нем непременно упоминалась Санта Роха. Она сладким бредом туманила рассудок грубых пиратов — новоявленная Святая Дева, которой они воздвигли алтарь. Многие так и говорили, что Дева Мария спустилась на грешную землю, чтобы вновь жить среди людей, и добавляли ее имя к своим молитвам.
Так вот, когда капитан Морган взял Пуэрто-Белло, губернатора Панамы изумило и восхитило, что шайка разнузданных оборванцев, никогда в жизни не носивших королевских мундиров, сумела захватить такой город, и он отправил туда гонца с просьбой прислать ему хотя бы маленький образчик оружия, которое сделало возможным подобное. Капитан Морган отвел гонца в комнатушку, пощаженную отбушевавшим пожаром.
— Видел ли ты женщину, которую называют Красной Святой? — спросил он.
— Сам я ее не видел, нет, но я про нее слышал. Молодые люди в своих молитвах ставят выше нее лишь Пресвятую Деву. Говорят, она прекрасна, как солнце.
— А как ее зовут, кроме Санта Роха?
— Не знаю. Я только слышал, что она прекрасна, как солнце. В Панаме говорят, что она из Кордовы и жила в Париже. Говорят, она из знатного рода. Говорят, она скачет на могучих конях по лугу за высокой и густой живой изгородью и сидит в седле, как мужчина. Говорят, шпага у нее в руке, словно живая, и фехтует она искуснее любого мужчины. Но всем этим она занимается втайне, чтобы никто не мог подсмотреть такого преступления против женской скромности.
— Ну что же, — сказал капитан Морган, — если она и вправду красива, так к чему ей скромность? Женская скромность похожа на мушку, которую наклеивают на щеку, когда ждут гостей, — пленительное кокетство. Но я хотел бы посмотреть, как она ездит верхом) И больше ты про нее ничего не знаешь?
— Да только то, что болтают в тавернах, сударь, что она украла молитвы, которые прежде возносили святым и мученикам.
Капитан Морган, откинувшись на спинку кресла, погрузился в глубокую задумчивость, и гонец терпеливо ждал, чтобы он снова заговорил. Наконец Генри помотал головой, словно стряхивая паутину мыслей, вытащил из-за пояса пистолет и протянул гонцу.
— Отвези его дону Хуану Пересу де Гусману и скажи, что вот таким оружием мы пользовались, повергая в прах Пуэрто-Белло. Но у меня есть и Другое оружие — доблестные сердца тех, кем я командую. Их я не стану посылать ему поодиночке, но всех разом. И скажи ему, чтобы он поберег пистолет ровно год, а тогда я сам явлюсь в Панаму, и он отдаст мне его из рук в руки. Ты понял?
— Да, сударь.
Но через несколько дней гонец вернулся с пистолетом и большим квадратным изумрудом, вделанным в кольцо.
— Мой господин просит вас принять этот камень в знак его уважения. Он просит вас не затрудняться и не посещать Панамы, иначе долг возьмет верх над восхищением и вынудит его повесить вас на первом же дереве.
— Прекрасные слова, — сказал капитан. — Прекрасные, мужественные слова. Я бы хотел познакомиться с доном Хуаном, хотя бы скрестив с ним шпагу. Уже давно никто не бросал мне вызова. А что нового узнал ты про Санта Роху?
— Только то, что говорят на улицах, сударь. Чтобы услужить вам, я старался расспрашивать побольше. Мне сказали, что из дома она всегда выходит под темным покрывалом, чтобы никто не мог увидеть ее лица. Некоторые думают, что она надевает его для того, чтобы повстречавшиеся ей бедняги не накладывали на себя руки от любви. Вот и все, что я сумел узнать. Прикажете еще что — нибудь передать от вас, сударь?
— Просто повтори, что я явлюсь в Золотую Чашу до истечения года.
III
Всю жизнь его воля уподоблялась железному флюгеру, который указывает лишь одно направление, но само оно меняется. Индии, море, богатая добыча, слава — все это, казалось, обернулось обманом. Словно то, к чему прикасались его пальцы, тут же увядало и съеживалось. И он был одинок. Подчиненные питали к нему уважение и благоговейный угрюмый страх. Они трепетали перед ним, но это уже перестало льстить его тщеславию.
И он подумал, не поискать ли среди них себе друга. Однако так долго он никого не допускал в крепость своей души, так долго пребывал в ней совсем один, что мысль эта ввергла его в непривычное, мальчишеское смущение. Да кто из них мог бы стать его другом? Ему припомнились их угрюмые взгляды, алчный блеск в их глазах, когда делилась добыча… Нет, он не чувствовал к ним ничего, кроме презрения.
И все — таки был среди них один — молодой француз по прозвищу Кер-де-Гри. Капитан Морган видел его в деле, когда он, как гибкий зверь, прыгал на вражескую палубу и его шпага вспыхивала то тут то там гибким язычком серебряного пламени. Тонкое узкое лезвие он предпочитал абордажной сабле. И в ответ на приказ этот юноша улыбался капитану Моргану. Да, в глазах у него было почтение, но ни тени страха, зависти или подозрения.
«Пожалуй, этот Кер-де-Гри мог бы стать моим другом, — размышлял Генри Морган. — Говорят, за ним тянется след разбитых сердец от Кубы до Сент-Кита, и почему-то из — за этого я его чуть побаиваюсь».
Капитан Морган послал за ним, а когда он пришел, не сразу нашелся, что ему сказать.
— А… Как твое здоровье, Кер-де-Гри?
Юношу ошеломило, что капитан питает к нему столь теплый интерес.
— Спасибо, сэр. Я здоров. Вы хотите мне что — нибудь приказать?
— Приказать? Да нет. Я… Мне просто захотелось с тобой поговорить. Вот и все.
— Поговорить со мной, сэр? Но о чем?
— Ну… Как там поживают малютки, которых ты, по слухам, бросаешь в каждом порту? — спросил капитан с вымученной шутливостью.
— Слухи добрее ко мне, сэр, чем судьба.
Генри Морган взял быка за рога.
— Вот что, Кер-де-Гри! Неужели тебе не приходит в голову, что мне, может быть, нужен друг? Неужели ты не можешь понять, что я одинок? Вспомни, как все мои подчиненные меня боятся! Они приходят ко мне за распоряжениями, а не просто посидеть и поболтать. Я знаю, что сам тому причиной. Прежде это было необходимо, потому что мне нужно было сперва добиться уважения, чтобы потом мне подчинялись беспрекословно. Но теперь я иногда был бы рад рассказать о своих мыслях, поговорить о чем — нибудь, кроме войны и добычи. Десять лет я рыскал по морям, как волк, и у меня нигде нет ни единого друга… И я хочу сделать тебя моим другом, во — первых, потому, что ты мне нравишься, а во — вторых, потому, что у тебя нет ничего, на что я, по твоему мнению, мог бы позариться. И потому ты можешь относиться ко мне по дружески, без всякого страха. Даже странно, до чего подозрительно смотрят на меня люди, находящиеся под моей командой. После каждого плавания я строго во всем отчитываюсь, но стоит мне заговорить с ними дружески, и они головой будут об стенку биться, стремясь разгадать, что такое я замыслил. А ты будешь моим другом, Кер-де-Гри?
— Конечно, буду, мой капитан, и знай я, какие у вас мысли, так давно бы уже им стал. Чем я могу служить вам, сэр?
— Ну, просто иногда приходи поболтать со мной и немножко доверяй мне. У меня ведь только одна причина — мое одиночество… Но ты говоришь и держишься, как человек благородного происхождения, Кер-де-Гри! Могу я спросить, из какой ты семьи? Или, как многие и многие в здешних морях, ты кутаешься в свое прозвище, точно в плащ?
— С моей семьей дело самое простое. Говорят, моим отцом был великий Бра-де-Фер, но кем он сам был, не знает никто. И прозвище мне дали вроде того, какое взял себе он: Серое Сердце — Железная Рука. Моя мать — одна из вольных женщин в Гоаве. Родила она меня в шестнадцать лет. Происходит из очень старинного рода, но гугенотского. После Варфоломеевской резни мои предки лишились всех своих имений. И совсем обнищали к тому времени, когда родилась моя мать. Как — то она была схвачена на парижской улице и отправлена в Гоав на корабле, который вез туда бродяжек и уличных побирушек. А там ее скоро нашел Бра-де-Фер.
— Но ты говоришь, что она вольная женщина, — сказал Генри Морган, шокированный таким бесстыдством молодого человека. — Ведь, конечно же, с тех пор, как ты ушел в море, она Оставила этот… это ремесло. Того, что ты привозишь домой, достаточно для вас обоих, и с лихвой.
— Так — то так, но она продолжает свое. А я молчу, по — тому что не вижу, почему я должен стать помехой в том, что она считает серьезным и важным делом. Она гордится своим положением, гордится, что ее навещают лучшие люди в порту. И ей приятно, что в свои без малого сорок лет она берет верх над желторотыми дурочками, которые каждый год приезжают туда. С какой стати мне менять достойный, приятный ей образ жизни, даже если бы я мог? Нет, она милая, очаровательная женщина и всегда была мне хорошей матерью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23