Обнаженные ягодицы покачивались в величавом ритме.
Она исчезла в темноте, окутывавшей один из рукавов пещеры.
— Постой! — крикнул вслед Зуга, вскочил на ноги и бросился за ней.
Огромная мамба-самка резко зашипела, словно пар в кипящем чайнике, и поднялась вверх, доставая головой до головы пришельца. Масляно-желтая пасть снова распахнулась, на шее сердито встопорщился гребень сверкающих чешуек.
Майор застыл на месте. Змея зашипела опять и взметнулась еще выше, ее тело изогнулось изящной волной. Зуга отступил на шаг, потом еще на один. Чешуйчатый гребень немного опустился. Он шагнул назад еще раз, и тугой лук змеиного тела расслабился, голова немного опустилась. Он, не останавливаясь, пятился спиной к выходу из пещеры. В последний миг перед тем, как каменный выступ закрыл амфитеатр от его глаз, Зуга увидел, как змея свернулась кольцами в сверкающий чешуйчатый клубок, не выпуская из любовных объятий своего смертоносного супруга.
На протяжении всего долгого пути назад, туда, где ждали Ян Черут с носильщиками, пророчество Умлимо, таинственное и необъяснимое, звучало у него в ушах.
Той ночью, сидя у костра, Зуга слово в слово записал его в дневнике, а позже сладковатый змеиный запах еще много дней преследовал его в кошмарах и щекотал ноздри.
Ветер стал переменчивым. По равнине, качаясь, плясали высокие желтые столбы «пыльных дьяволов». Смерчи на десятки метров поднимали в воздух листья и сухие клинки травы, потом ветер то стихал, и наваливалась изнуряющая полуденная жара, то снова налетал отовсюду. То и дело сильный порыв ветра задувал с севера, а в следующую минуту — не менее напористо — с юга.
Пока ветер так гулял, нечего было и думать поравняться со стадом слонов. Нередко, натыкаясь на горячий след, они откладывали тяжелые пожитки и раздевались для быстрого бега, но вдруг Зуга ощущал на потном затылке холодное прикосновение ветра, и в следующий миг из лесной чащи доносился встревоженный рев слонов. После первого сигнала тревоги слоны пускались бежать тем неторопливым, вразвалочку, галопом, какой они могли сохранять километр за километром, час за часом, и приблизиться к стаду было невозможно. Такой бег убьет человека, который попытается гнаться за слонами хотя бы несколько километров.
Поэтому за все дни, прошедшие после встречи майора с Умлимо, они не убили ни одного слона. Как-то раз, увидев свежий след, ведущий прямо на север, в сторону, противоположную той, куда он намеревался направиться в своих поисках, Зуга сам предложил не устраивать охоты. Весь остаток этого дня и на следующий день маленький готтентот что-то бормотал себе под нос, недовольный бесцельными на первый взгляд бросками на восток и снова на запад, которые они совершали по нехоженым, не отмеченным на карте диким местам.
С каждым днем жара становилась все нестерпимее, надвигался убийственный месяц, предшествующий наступлению сезона дождей. В предполуденные и послеполуденные часы даже у Зуги не было сил идти. Они находили тень погуще и бросались на землю, истекая потом, пытаясь уснуть, если поблизости не было буйволовых мух. Заговорить, вытереть пот со лба — для всего этого требовались неимоверные усилия. Пот струился по телу и высыхал на коже и одежде белыми кристалликами. От соли рубашка и брюки Зуги истлели и при первом же соприкосновении с колючками и корнями рвались, как бумага. Одежда Баллантайна постепенно превратилась в лохмотья оборванца, он накладывал заплаты и зашивал ее, пока от первоначальной ткани мало что осталось.
Он несколько раз нашивал на сапоги новую подошву из сыромятной кожи, взятой с внутренней поверхности слоновьего уха, а пояс и ремень слонового ружья чинил, используя куски недубленой шкуры буйвола.
Его фигура стала непривычно поджарой. Тяжелая охота выжгла с тела, рук и ног весь жир и лишнее мясо. Худоба зрительно увеличивала его рост, широкие костистые плечи переходили в узкую талию. Кожа потемнела от солнца, а волосы и борода выгорели и приобрели светло-золотистый оттенок. Волосы отросли до плеч, и Зуга подвязывал их на затылке кожаным шнурком. Он тщательно ухаживал за бородой и бакенбардами, подстригая их ножницами и завивая раскаленным лезвием охотничьего ножа.
Великолепная физическая форма давала ему ощущение радости бытия, предвкушение удачного окончания поисков гнало вперед, и дни казались слишком короткими. Когда наступала ночь, он падал на твердую землю и засыпал глубоким, без сновидений, освежающим сном младенца, просыпался задолго до первых проблесков зари и с нетерпением ждал новых открытий, которые принесет наступающий день.
Однако время шло. После каждой охоты мешки с порохом становились все легче, и, хотя он вырезал из трупов слонов свои ружейные пули и заново отливал их, они все равно были на исходе.
Драгоценный запас хинина истощался столь же быстро, а дожди приближались. Без боеприпасов и хинина белый человек не может пережить сезон дождей. Вскоре ему придется прекратить поиски разрушенного города с его золотыми идолами. Он будет вынужден, спасаясь от дождей, идти на юго-запад километров восемьсот или больше, если его наблюдения точны, пока не пересечет дорогу, проложенную дедом. Дорога приведет его в миссию в Курумане — ближайший форпост европейской цивилизации.
Чем позже он отправится, тем труднее будет поход. Придется идти, не останавливаясь ни на минуту, ни ради слонов, ни ради золота, пока он не окажется в более сухих и безопасных землях на юге.
Мысль о том, что придется уйти, приводила Зугу в уныние. Он нутром чувствовал, что здесь, где-то совсем рядом, его что-то ждет, и молодого Баллантайна злило, что наступающие дожди расстроят поиски. Однако он утешал себя, что вскоре снова наступит сухой сезон, и тем же нутром понимал, что обязательно сюда вернется. Эта земля чем-то притягивает… Его мысли прервал непонятный назойливый писк. Он сдвинул фуражку на затылок и всмотрелся в густое сплетение веток марулы. Писк повторился, его издавала маленькая коричневатая птичка. Она возбужденно перескакивала с ветки на ветку, с резким жужжанием трепеща крыльями и хвостом. Птичка была величиной со скворца, с блекло-коричневой спинкой и глинисто-желтыми брюшком и грудью.
Зуга повернул голову и увидел, что Ян Черут тоже проснулся.
— Ну? — спросил он.
— Я не пробовал меда с тех пор, как мы вышли из Маунт-Хэмпдена, — ответил сержант. — Но сейчас жарко, да и, может быть, птичка нас обманывает, вдруг она приведет нас к змее или льву.
— Она приводит к змее только тех, кто не даст причитающуюся ей долю пчелиных сот, — сказал Зуга.
— Да, так говорят, — кивнул Черут, и оба замолчали, прикидывая, хватит ли сил на то, чтобы идти за медоуказчиком, и взвешивая размер возможной награды.
Эта птичка часто приводит барсука или человека к гнезду диких пчел и ждет, чтобы ей оставили ее долю воска, меда и пчелиных личинок. Легенда гласила, что, если птичке не заплатить, в следующий раз она приведет обманувшего ее человека к логову ядовитой змеи или льва-людоеда.
Любовь к сладкому у Яна Черута взяла верх над усталостью. Он сел, и птичьи крики сразу стали резче и взволнованнее. Быстро размахивая крыльями и хвостом, птичка перелетела поляну, села на соседнее дерево и принялась нетерпеливо звать их. Охотники все еще раздумывали, и она вернулась на дерево, под которым те сидели, и продолжила свое представление в ветвях у них над головой.
— Ну ладно, дружище, — неохотно согласился Зуга и встал.
Ян Черут взял у Мэтью топор и глиняный горшок с горящими углями в плетенной из коры сетке.
— Станьте здесь лагерем, — велел носильщикам сержант. — Сегодня на ужин мы принесем вам меда.
Соль, мед и мясо — три величайших лакомства африканского буша. Баллантайн ощутил досаду — приходилось терять драгоценное оставшееся время на легкомысленную прогулку, но его носильщики поработали хорошо, шли быстро, и мед оживит их поникший дух.
Маленькая желто-коричневая птичка вилась над ними, треща, словно коробок спичек, если его потрясти. Она порхала по деревьям и кустарникам, то и дело садясь на ветку и оглядываясь, идут ли они следом.
Почти час она вела их вдоль сухого русла реки, потом повернула и перелетела через скалистый кряж. На вершине перевала они взглянули вниз и увидели поросшую густым лесом долину, окруженную ничем не примечательными скалами и холмами.
— Птица нас дразнит, — проворчал Черут. — Долго еще мы будем плясать под ее дудку?
Зуга перевесил ружье на другое плечо.
— Пожалуй, ты прав, — согласился он. Открывшаяся долина была непроходимой, ее дно густо заросло слоновьей травой с острыми как бритва листьями высотой больше человеческого роста. Там, внизу, наверняка еще жарче, а высохшие семена травы остриями, похожими на наконечники стрел, впиваются в кожу и вызывают гнойные ранки.
— Кажется, мне уже не так хочется меда, как раньше. — Ян Черут снизу вверх взглянул на Зугу.
— Вернемся, — согласился тот. — Пусть ищет других простачков. Лучше поищем на обратном пути жирную куду и вместо меда принесем мяса.
Они начали спускаться с гребня, но птица метнулась назад и снова принялась совершать у них над головами умоляющие пируэты.
— Пойди поищи своего дружка раттеля-медоеда! — крикнул ей сержант, и птица заметалась еще яростнее.
Она опускалась все ниже и наконец села на ветку на расстоянии вытянутой руки. Ее назойливые крики звенели в ушах.
— Voetsak! — заорал на нее маленький Готтентот. Своими криками птица предупредит животных на много километров вокруг о присутствии человека и они не смогут добыть мяса на ужин. — Voetsak! — Он нагнулся и поднял камень, чтобы швырнуть в птицу. — Улетай и оставь нас в покое, маленький сахарный рот.
При этих словах Зуга застыл на месте. Ян Черут назвал птицу на упрощенном голландском — «klein Suiker bekkie» — и уже вытянул правую руку, приготовившись бросить камень.
Майор схватил его за запястье.
— Маленький сахарный рот, — повторил он, и у него в ушах зазвенел голос Умлимо, странный трепещущий голос, который он запомнит на всю жизнь: «Малыш, ищущий сладости в вершинах деревьев».
— Погоди, — сказал он сержанту. — Не бросай.
Это, разумеется, было нелепо. Он не мог выставлять себя на посмешище перед Черутом, повторяя слова Умлимо. С мгновение Зуга колебался.
— Раз уж мы забрались в такую даль, — резонно заявил он готтентоту, — и птица так волнуется, наверно, мед недалеко.
— До него, может быть, еще часа два пути, — проворчал тот, но руку опустил. — В лагерь возвращаться будем часов шесть.
— Не ленись, а то растолстеешь, — сказал Зуга. Ян Черут был тощим, как гончая, что весь сезон охотилась за кроликами, и за последние два дня он прошел или пробежал добрых полтораста километров. Обвинение явно обидело его, но Зуга безжалостно пошел дальше, с насмешливым сочувствием качая головой: — Да, когда человек стареет, он не может ходить далеко и быстро, да и с женщинами медленнее управляется.
Черут выронил камень и яростно зашагал вверх по склону, а птица с исступленными криками вилась у него над головой.
Зуга пошел следом, посмеиваясь и над приятелем, и над собственной глупостью. Найти мед — тоже неплохо, утешал он себя.
Час спустя майор убедился, что сержант был прав. Птица их обманула, и они потеряли весь остаток дня, но сержанта уже не повернуть, слишком обидели его насмешки Зуги.
Охотники перебрались через долину, продираясь сквозь заросли слоновьей травы: по дороге птица не придерживалась звериных троп. Она летела по прямой, и семена травы ливнем сыпались на них, проникая за шиворот рубашек. От пота семена оживали, как от влаги первых дождей, и начинали копошиться, как черви, пытаясь вонзиться в кожу.
Высокая трава ограничивала видимость, и они наткнулись на дальний край долины совершенно неожиданно. Вдруг перед ними вырос гладкий утес, теряющийся среди высоких деревьев с густой листвой, увитый лианами и плотной порослью ползучих растений. Не очень большой — он достигал метров двенадцати в высоту, но совершенно отвесный. Они остановились и взглянули вверх.
Гнездо диких пчел находилось почти на самой вершине. Медоуказчик торжествующе запорхал над нею, выгибая шею и поглядывая на них сверху вниз блестящими, как бусинки, глазами.
Под гнездом все было испещрено темными потеками старого расплавленного воска и отходами жизнедеятельности улья, но красивые ползучие растения полностью скрывали это. Стебель лианы карабкался по утесу, извиваясь, перекручиваясь и перегибаясь пополам, ее листья отливали прохладным бледно-зеленым оттенком, цветы были нежные, синие, как васильки.
Пчелы влетали в гнездо и вылетали из него, быстро проносясь в жарком тихом воздухе. Они сверкали на солнце, как золотые пылинки.
— Ну, сержант, вот твой улей, — сказал Зуга. — Птица не лгала.
Майор испытывал глубокое разочарование. Хоть он и внушал себе, что нельзя придавать значения словам Умлимо, все-таки где-то внутри, вопреки здравому смыслу, украдкой затаилось предвкушение, тщетная надежда, но здравый смысл все-таки победил, и он об этом сожалел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Она исчезла в темноте, окутывавшей один из рукавов пещеры.
— Постой! — крикнул вслед Зуга, вскочил на ноги и бросился за ней.
Огромная мамба-самка резко зашипела, словно пар в кипящем чайнике, и поднялась вверх, доставая головой до головы пришельца. Масляно-желтая пасть снова распахнулась, на шее сердито встопорщился гребень сверкающих чешуек.
Майор застыл на месте. Змея зашипела опять и взметнулась еще выше, ее тело изогнулось изящной волной. Зуга отступил на шаг, потом еще на один. Чешуйчатый гребень немного опустился. Он шагнул назад еще раз, и тугой лук змеиного тела расслабился, голова немного опустилась. Он, не останавливаясь, пятился спиной к выходу из пещеры. В последний миг перед тем, как каменный выступ закрыл амфитеатр от его глаз, Зуга увидел, как змея свернулась кольцами в сверкающий чешуйчатый клубок, не выпуская из любовных объятий своего смертоносного супруга.
На протяжении всего долгого пути назад, туда, где ждали Ян Черут с носильщиками, пророчество Умлимо, таинственное и необъяснимое, звучало у него в ушах.
Той ночью, сидя у костра, Зуга слово в слово записал его в дневнике, а позже сладковатый змеиный запах еще много дней преследовал его в кошмарах и щекотал ноздри.
Ветер стал переменчивым. По равнине, качаясь, плясали высокие желтые столбы «пыльных дьяволов». Смерчи на десятки метров поднимали в воздух листья и сухие клинки травы, потом ветер то стихал, и наваливалась изнуряющая полуденная жара, то снова налетал отовсюду. То и дело сильный порыв ветра задувал с севера, а в следующую минуту — не менее напористо — с юга.
Пока ветер так гулял, нечего было и думать поравняться со стадом слонов. Нередко, натыкаясь на горячий след, они откладывали тяжелые пожитки и раздевались для быстрого бега, но вдруг Зуга ощущал на потном затылке холодное прикосновение ветра, и в следующий миг из лесной чащи доносился встревоженный рев слонов. После первого сигнала тревоги слоны пускались бежать тем неторопливым, вразвалочку, галопом, какой они могли сохранять километр за километром, час за часом, и приблизиться к стаду было невозможно. Такой бег убьет человека, который попытается гнаться за слонами хотя бы несколько километров.
Поэтому за все дни, прошедшие после встречи майора с Умлимо, они не убили ни одного слона. Как-то раз, увидев свежий след, ведущий прямо на север, в сторону, противоположную той, куда он намеревался направиться в своих поисках, Зуга сам предложил не устраивать охоты. Весь остаток этого дня и на следующий день маленький готтентот что-то бормотал себе под нос, недовольный бесцельными на первый взгляд бросками на восток и снова на запад, которые они совершали по нехоженым, не отмеченным на карте диким местам.
С каждым днем жара становилась все нестерпимее, надвигался убийственный месяц, предшествующий наступлению сезона дождей. В предполуденные и послеполуденные часы даже у Зуги не было сил идти. Они находили тень погуще и бросались на землю, истекая потом, пытаясь уснуть, если поблизости не было буйволовых мух. Заговорить, вытереть пот со лба — для всего этого требовались неимоверные усилия. Пот струился по телу и высыхал на коже и одежде белыми кристалликами. От соли рубашка и брюки Зуги истлели и при первом же соприкосновении с колючками и корнями рвались, как бумага. Одежда Баллантайна постепенно превратилась в лохмотья оборванца, он накладывал заплаты и зашивал ее, пока от первоначальной ткани мало что осталось.
Он несколько раз нашивал на сапоги новую подошву из сыромятной кожи, взятой с внутренней поверхности слоновьего уха, а пояс и ремень слонового ружья чинил, используя куски недубленой шкуры буйвола.
Его фигура стала непривычно поджарой. Тяжелая охота выжгла с тела, рук и ног весь жир и лишнее мясо. Худоба зрительно увеличивала его рост, широкие костистые плечи переходили в узкую талию. Кожа потемнела от солнца, а волосы и борода выгорели и приобрели светло-золотистый оттенок. Волосы отросли до плеч, и Зуга подвязывал их на затылке кожаным шнурком. Он тщательно ухаживал за бородой и бакенбардами, подстригая их ножницами и завивая раскаленным лезвием охотничьего ножа.
Великолепная физическая форма давала ему ощущение радости бытия, предвкушение удачного окончания поисков гнало вперед, и дни казались слишком короткими. Когда наступала ночь, он падал на твердую землю и засыпал глубоким, без сновидений, освежающим сном младенца, просыпался задолго до первых проблесков зари и с нетерпением ждал новых открытий, которые принесет наступающий день.
Однако время шло. После каждой охоты мешки с порохом становились все легче, и, хотя он вырезал из трупов слонов свои ружейные пули и заново отливал их, они все равно были на исходе.
Драгоценный запас хинина истощался столь же быстро, а дожди приближались. Без боеприпасов и хинина белый человек не может пережить сезон дождей. Вскоре ему придется прекратить поиски разрушенного города с его золотыми идолами. Он будет вынужден, спасаясь от дождей, идти на юго-запад километров восемьсот или больше, если его наблюдения точны, пока не пересечет дорогу, проложенную дедом. Дорога приведет его в миссию в Курумане — ближайший форпост европейской цивилизации.
Чем позже он отправится, тем труднее будет поход. Придется идти, не останавливаясь ни на минуту, ни ради слонов, ни ради золота, пока он не окажется в более сухих и безопасных землях на юге.
Мысль о том, что придется уйти, приводила Зугу в уныние. Он нутром чувствовал, что здесь, где-то совсем рядом, его что-то ждет, и молодого Баллантайна злило, что наступающие дожди расстроят поиски. Однако он утешал себя, что вскоре снова наступит сухой сезон, и тем же нутром понимал, что обязательно сюда вернется. Эта земля чем-то притягивает… Его мысли прервал непонятный назойливый писк. Он сдвинул фуражку на затылок и всмотрелся в густое сплетение веток марулы. Писк повторился, его издавала маленькая коричневатая птичка. Она возбужденно перескакивала с ветки на ветку, с резким жужжанием трепеща крыльями и хвостом. Птичка была величиной со скворца, с блекло-коричневой спинкой и глинисто-желтыми брюшком и грудью.
Зуга повернул голову и увидел, что Ян Черут тоже проснулся.
— Ну? — спросил он.
— Я не пробовал меда с тех пор, как мы вышли из Маунт-Хэмпдена, — ответил сержант. — Но сейчас жарко, да и, может быть, птичка нас обманывает, вдруг она приведет нас к змее или льву.
— Она приводит к змее только тех, кто не даст причитающуюся ей долю пчелиных сот, — сказал Зуга.
— Да, так говорят, — кивнул Черут, и оба замолчали, прикидывая, хватит ли сил на то, чтобы идти за медоуказчиком, и взвешивая размер возможной награды.
Эта птичка часто приводит барсука или человека к гнезду диких пчел и ждет, чтобы ей оставили ее долю воска, меда и пчелиных личинок. Легенда гласила, что, если птичке не заплатить, в следующий раз она приведет обманувшего ее человека к логову ядовитой змеи или льва-людоеда.
Любовь к сладкому у Яна Черута взяла верх над усталостью. Он сел, и птичьи крики сразу стали резче и взволнованнее. Быстро размахивая крыльями и хвостом, птичка перелетела поляну, села на соседнее дерево и принялась нетерпеливо звать их. Охотники все еще раздумывали, и она вернулась на дерево, под которым те сидели, и продолжила свое представление в ветвях у них над головой.
— Ну ладно, дружище, — неохотно согласился Зуга и встал.
Ян Черут взял у Мэтью топор и глиняный горшок с горящими углями в плетенной из коры сетке.
— Станьте здесь лагерем, — велел носильщикам сержант. — Сегодня на ужин мы принесем вам меда.
Соль, мед и мясо — три величайших лакомства африканского буша. Баллантайн ощутил досаду — приходилось терять драгоценное оставшееся время на легкомысленную прогулку, но его носильщики поработали хорошо, шли быстро, и мед оживит их поникший дух.
Маленькая желто-коричневая птичка вилась над ними, треща, словно коробок спичек, если его потрясти. Она порхала по деревьям и кустарникам, то и дело садясь на ветку и оглядываясь, идут ли они следом.
Почти час она вела их вдоль сухого русла реки, потом повернула и перелетела через скалистый кряж. На вершине перевала они взглянули вниз и увидели поросшую густым лесом долину, окруженную ничем не примечательными скалами и холмами.
— Птица нас дразнит, — проворчал Черут. — Долго еще мы будем плясать под ее дудку?
Зуга перевесил ружье на другое плечо.
— Пожалуй, ты прав, — согласился он. Открывшаяся долина была непроходимой, ее дно густо заросло слоновьей травой с острыми как бритва листьями высотой больше человеческого роста. Там, внизу, наверняка еще жарче, а высохшие семена травы остриями, похожими на наконечники стрел, впиваются в кожу и вызывают гнойные ранки.
— Кажется, мне уже не так хочется меда, как раньше. — Ян Черут снизу вверх взглянул на Зугу.
— Вернемся, — согласился тот. — Пусть ищет других простачков. Лучше поищем на обратном пути жирную куду и вместо меда принесем мяса.
Они начали спускаться с гребня, но птица метнулась назад и снова принялась совершать у них над головами умоляющие пируэты.
— Пойди поищи своего дружка раттеля-медоеда! — крикнул ей сержант, и птица заметалась еще яростнее.
Она опускалась все ниже и наконец села на ветку на расстоянии вытянутой руки. Ее назойливые крики звенели в ушах.
— Voetsak! — заорал на нее маленький Готтентот. Своими криками птица предупредит животных на много километров вокруг о присутствии человека и они не смогут добыть мяса на ужин. — Voetsak! — Он нагнулся и поднял камень, чтобы швырнуть в птицу. — Улетай и оставь нас в покое, маленький сахарный рот.
При этих словах Зуга застыл на месте. Ян Черут назвал птицу на упрощенном голландском — «klein Suiker bekkie» — и уже вытянул правую руку, приготовившись бросить камень.
Майор схватил его за запястье.
— Маленький сахарный рот, — повторил он, и у него в ушах зазвенел голос Умлимо, странный трепещущий голос, который он запомнит на всю жизнь: «Малыш, ищущий сладости в вершинах деревьев».
— Погоди, — сказал он сержанту. — Не бросай.
Это, разумеется, было нелепо. Он не мог выставлять себя на посмешище перед Черутом, повторяя слова Умлимо. С мгновение Зуга колебался.
— Раз уж мы забрались в такую даль, — резонно заявил он готтентоту, — и птица так волнуется, наверно, мед недалеко.
— До него, может быть, еще часа два пути, — проворчал тот, но руку опустил. — В лагерь возвращаться будем часов шесть.
— Не ленись, а то растолстеешь, — сказал Зуга. Ян Черут был тощим, как гончая, что весь сезон охотилась за кроликами, и за последние два дня он прошел или пробежал добрых полтораста километров. Обвинение явно обидело его, но Зуга безжалостно пошел дальше, с насмешливым сочувствием качая головой: — Да, когда человек стареет, он не может ходить далеко и быстро, да и с женщинами медленнее управляется.
Черут выронил камень и яростно зашагал вверх по склону, а птица с исступленными криками вилась у него над головой.
Зуга пошел следом, посмеиваясь и над приятелем, и над собственной глупостью. Найти мед — тоже неплохо, утешал он себя.
Час спустя майор убедился, что сержант был прав. Птица их обманула, и они потеряли весь остаток дня, но сержанта уже не повернуть, слишком обидели его насмешки Зуги.
Охотники перебрались через долину, продираясь сквозь заросли слоновьей травы: по дороге птица не придерживалась звериных троп. Она летела по прямой, и семена травы ливнем сыпались на них, проникая за шиворот рубашек. От пота семена оживали, как от влаги первых дождей, и начинали копошиться, как черви, пытаясь вонзиться в кожу.
Высокая трава ограничивала видимость, и они наткнулись на дальний край долины совершенно неожиданно. Вдруг перед ними вырос гладкий утес, теряющийся среди высоких деревьев с густой листвой, увитый лианами и плотной порослью ползучих растений. Не очень большой — он достигал метров двенадцати в высоту, но совершенно отвесный. Они остановились и взглянули вверх.
Гнездо диких пчел находилось почти на самой вершине. Медоуказчик торжествующе запорхал над нею, выгибая шею и поглядывая на них сверху вниз блестящими, как бусинки, глазами.
Под гнездом все было испещрено темными потеками старого расплавленного воска и отходами жизнедеятельности улья, но красивые ползучие растения полностью скрывали это. Стебель лианы карабкался по утесу, извиваясь, перекручиваясь и перегибаясь пополам, ее листья отливали прохладным бледно-зеленым оттенком, цветы были нежные, синие, как васильки.
Пчелы влетали в гнездо и вылетали из него, быстро проносясь в жарком тихом воздухе. Они сверкали на солнце, как золотые пылинки.
— Ну, сержант, вот твой улей, — сказал Зуга. — Птица не лгала.
Майор испытывал глубокое разочарование. Хоть он и внушал себе, что нельзя придавать значения словам Умлимо, все-таки где-то внутри, вопреки здравому смыслу, украдкой затаилось предвкушение, тщетная надежда, но здравый смысл все-таки победил, и он об этом сожалел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95