От ужаса его тошнило. На месте лагеря не было никого, костры затянулись холодным черным пеплом, а крытые листьями односкатные шалаши уже приобрели угнетающий вид давно покинутого жилья. Все еще переводя дыхание, Зуга спустился по отлогому склону в заброшенный лагерь и в отчаянии осмотрелся, ища трупы. Но трупов не было, и ему пришла в голову мысль о работорговцах. Они могли угнать с собой их всех, и он содрогнулся от ужаса, представив, что вытерпела Робин.
Зуга первым делом подбежал к хижине сестры. В ней не осталось никаких ее следов. Он побежал к следующей хижине, потом еще к одной — все были пусты, но в последней он нашел тело. Завернутое в одеяло, оно лежало, скорчившись, на песчаном полу примитивного жилища. Одеяло было натянуто на голову и туго обернуто вокруг туловища.
Страшась обнаружить изуродованный труп сестры, молодой человек опустился на колени. Пот слепил глаза, он протянул руку, дрожавшую от ужаса и изнеможения, и осторожно потянул за складку серого одеяла, прикрывавшую голову.
Издав вопль ужаса, мертвец ожил и подскочил в воздух на полметра. Он что-то бессвязно бормотал, пытался сбросить одеяло и молотил во все стороны кулаками и пятками.
— Цербер! — Зуга прозвал так самого ленивого из носильщиков, тощего парня с волчьим аппетитом на мясо и куда меньшим рвением к любому занятию, требующему Физических усилий. — Что случилось? Где Номуса?
Цербер, немного успокоившись и оправившись от потрясения, передал вместо ответа короткую записку. Листок бумаги, вырванный из дневника Робин, был сложен пополам и запечатан каплей красного воска. Он гласил:
«Дорогой Зуга!
Я придерживаюсь мнения, что дальнейшее промедление нанесет серьезный ущерб интересам попечителей этой экспедиции.
Ввиду этого я приняла решение двигаться дальше со скоростью, которая позволит достичь наших целей до наступления сезона дождей.
Оставляю Цербера ждать твоего возвращения. Двигайся дальше сколь тебе угодно быстро.
Твоя любящая сестра Робин».
Записка была датирована десятью днями ранее, и больше она не оставила ему ничего. Ни мешочка соли, ни пачки чая — этих роскошных продуктов Зуга не пробовал много дней.
Майор впал в глубокое оцепенение и пребывал в нем, пока в лагерь не подоспел Ян Черут, но к тому времени, когда прибыли носильщики, едва державшиеся на ногах от усталости, все остальные чувства вытеснила черная ярость. Он хотел идти всю ночь, чтобы догнать караван, но, сколько он ни проклинал носильщиков, сколько ни пинал их под ребра, они в изнеможении рухнули на землю и не могли подняться.
Робин оказалось нелегко заставить носильщиков свернуть лагерь и взять свою поклажу. Первые ее попытки были встречены изумлением и беззаботным смехом — никто из них не верил, что она говорит серьезно. Даже Юба не сразу поняла, что Номуса, женщина, приняла на себя командование караваном.
Когда все аргументы были исчерпаны, дочь Фуллера Баллантайна взялась за плеть из шкуры гиппопотама. Маленький желтокожий капрал-готтентот, которого Ян Черут оставил за главного над своими воинами, обезумевшим голосом выкрикивал приказы своим подчиненным с верхних ветвей дерева мукуси, куда загнала его Робин.
Не прошло и часа, как они вышли в путь, но легкомысленный смех уже сменился хмурыми взглядами и ворчанием. Все были уверены, что теперь сафари обречено. Где это слыхано, чтобы женщина, молодая женщина — мало того, молодая белая женщина — вела караван неведомо куда? После первого же километра носильщики начали жаловаться, кто на колючки в ногах, кто на темноту в глазах — подобные несчастья всегда преследуют носильщиков, не желающих идти дальше.
Робин подняла людей на ноги, выстрелив у них над головами из большого морского кольта. Он чуть не растянул ей запястье, но оказался весьма действенным лекарством для ног и глаз носильщиков. В конце концов за день они совершили довольно неплохой переход — менее семнадцати километров на юго-запад, именно так Робин записала в своем дневнике ночью.
Несмотря на храбрый вид, который она напускала на себя перед всеми, Робин была не вполне уверена в себе. Она внимательно наблюдала, как Зуга прокладывает курс с помощью призматического компаса, и освоила его метод передвижения: заметить вдалеке холм или другую приметную деталь ландшафта и идти к ней, потом выбрать впереди еще какой-нибудь ориентир. Только так можно было передвигаться по прямой линии в этой холмистой, покрытой лесами стране.
Она при каждой возможности изучала карту Харкнесса и видела, как мудро выбрал брат направление пути. Он намеревался пересечь поперек обширную неизведанную страну, которую назвал Замбезией, и в конце концов выйти на дорогу, которую их дед Роберт Моффат проложил от своей миссии в Курумане до Табас-Индунас, где обитал Мзиликази, король матабеле.
Однако Зуга собирался пройти южнее границ королевства матабеле, чтобы миновать Выжженные земли, где, если верить Тому Харкнессу, кровожадные пограничные импи Мзиликази убивают всех чужестранцев. Ни она, ни Зуга не верили, что родство с Моффатом защитит их.
Как только они выйдут на колесную дорогу до Курумана, они снова окажутся в изведанном мире. Дорога приведет их к источникам воды, которые нашел дедушка Моффат. В Курумане семья воссоединится, а дорога оттуда до Кейптауна, пусть даже длинная и утомительная, хорошо исхожена, и меньше чем через год они вернутся в Лондон. Самое сложное — вслепую продвигаться к югу от страны матабеле, через земли, полные неизвестных опасностей, и найти дорогу Моффата.
Робин ни на миг не предполагала, что ей придется совершить этот подвиг навигации в одиночку. Не пройдет и нескольких дней, как Зуга вернется в лагерь у Маунт-Хэмпден и поспешит догнать основной караван. Ссора будет крепкая. Но она не сомневалась, что в конце концов сумеет убедить брата, что найти и спасти отца — задача более важная, чем бессмысленное истребление животных, чьи клыки скорее всего никогда не будут извлечены из могильных холмов.
Ее поступок был всего лишь жестом неповиновения, вскоре Зуга снова окажется с ней. Но пока, однако, ее не покидало ощущение сосущей пустоты под ложечкой. Она шагала впереди каравана в плотно облегающих брюках, в нескольких шагах позади нее знаменосец-готтентот нес грязный, потрепанный «Юнион Джек», а следом тянулась вереница сердитых носильщиков.
На вторую ночь они стали лагерем на берегу реки, превратившейся в цепочку зеленых бочажков в сахарно-белом песке речного ложа. На крутом берегу росла небольшая роща вьющихся золотистых фикусов. Их гладкие светлые стволы и ветви ползли по деревьям-хозяевам, как толстые змеи, и пили из них соки. Теперь паразиты вымахали выше и толще, чем гниющие останки деревьев, когда-то поддерживавших их, а ветки покрывали гроздья зреющих фиг. Полакомиться фруктами прилетели толстые зеленые голуби, они махали крыльями и издавали резкие крики, непохожие на воркование других голубей, в которых Робин всегда слышалось: «Хор-р-ошо, хор-р-ошо». Наклонив головы, они искоса поглядывали сквозь зеленую листву вниз, на людей, разбивающих лагерь.
Носильщики рубили терновые ветки для колючей изгороди и разжигали костры, как вдруг послышался львиный рев. Рык, слабый и далекий, оборвал тихий гул голосов всего на несколько секунд; казалось, он зародился несколькими километрами ниже по течению. К таким звукам все давно успели привыкнуть.
С тех пор, как они по слоновьей дороге прошли через ущелье, вряд ли была хоть одна ночь, когда вдалеке не слышался львиный рык. Наутро они находили в мягкой земле вокруг лагеря звериные следы, иногда величиной с тарелку — это громадные любопытные кошки кругами бродили по ночам.
Тем не менее Робин ни разу не видела ни одного льва, так как эти животные ведут исключительно ночной образ жизни, и былая трепетная дрожь давно превратилась в безразличие. За изгородью-шермом из колючего терновника она чувствовала себя в безопасности и теперь, услышав далекий глухой рокот, лишь на миг подняла глаза от дневника. Если она в своих записях и преувеличивала компетентность, с которой организовала дневной переход, то очень ненамного.
«Мы идем так же хорошо, как тогда, когда нас вел З», — довольная собой, написала она, но не стала упоминать о настроении носильщиков.
Лев прорычал всего один раз. Неторопливая беседа у костров возобновилась, и молодая женщина снова склонилась над дневником.
Через несколько часов, когда село солнце, лагерь начал готовиться ко сну. Робин лежала под второпях сооруженным навесом рядом с Юбой, свернувшейся клубочком на подстилке из свежесрезанной травы, и слушала, как постепенно утихают по-африкански мелодичные голоса носильщиков. Она глубоко вздохнула и тотчас же уснула. Разбудили ее громкие голоса и суматоха.
В воздухе было морозно, темнота стояла непроглядная, и она спросонья никак не могла очнуться. Значит, уже наступила глубокая ночь. Темнота наполнилась испуганными криками мужчин и топотом их шагов. Потом прогрохотал ружейный выстрел, затрещали тяжелые бревна, брошенные в костер, и, раздирая душу, завизжала у нее над головой Юба:
— Номуса! Номуса!
Еще не до конца проснувшись, Робин с трудом приподнялась. Она не могла понять, снится ей это или происходит наяву.
— В чем дело?
— Дьявол! — вопила Юба. — Дьявол пришел убить нас всех.
Робин откинула одеяло и босиком, в одной ночной рубашке и с лентой в волосах выбежала из хижины.
В этот миг бревна в бивуачном костре ярко вспыхнули, и перед ней замелькали обнаженные желтые и черные тела, перепуганные лица, белки выпученных глаз и разинутые в крике рты.
Маленький капрал-готтентот в чем мать родила скакал у костра, размахивая ружьем. Когда Робин подбежала к нему, он, не целясь, выстрелил в темноту.
Капрал начал перезаряжать ружье, но Робин схватила его за руку.
— Что случилось? — крикнула она прямо ему в ухо.
— Leeuw! — Лев! — Его глаза сверкали от ужаса, в уголке рта выступили пузырьки слюны.
— Где он?
— Он унес Сакки! Вытащил его из-под одеяла.
— Тише! — крикнула Робин. — Замолчите все!
Теперь люди инстинктивно потянулись к ней, признав в ней вождя.
— Тише! — повторила она, и ропот страха перед неизвестностью быстро стих.
— Сакки! — крикнула Робин в наступившей тишине, и из-под крутого берега реки послышался слабый голос исчезнувшего готтентота.
— Die leeuw het my! — Меня унес лев! Die duiwel gaan my dood maak. — Дьявол хочет меня убить! — Он издал полный муки вопль и замолчал.
Сквозь пронзительный крик они ясно услышали хруст костей и приглушенное ворчание — так рычит собака, вцепившись зубами в кусок мяса. У доктора от ужаса мурашки поползли по спине — она поняла, что слышит, как в пятидесяти метрах от нее человека пожирают заживо.
— Ну vrect my bene, — звенел в темноте голос, полный невыносимой боли. — Он ест мои ноги.
Раздался отвратительный треск, словно что-то рвалось, и Робин задохнулась от ярости. Не раздумывая, она выхватила из костра горящую ветку, подняла ее и крикнула капралу:
— Пошли! Надо его спасти!
Мисс Баллантайн добежала до обрыва речного берега и только там осознала, что она одна и без оружия.
Она оглянулась. Ни один из мужчин, стоявших у костра, не последовал за ней. Они стояли, сбившись в кучу, сжимая ружья, топоры или ассегаи, но словно приросли к месту.
— С ним покончено. — Голос капрала дрожал от страха. — Оставь его. Поздно. Оставь его.
Робин швырнула горящую ветку вниз, в речное русло, и ей показалось, что в свете угасающего пламени она заметила среди теней что-то большое, темное, страшное.
Робин подбежала обратно к костру и выхватила у одного из готтентотов ружье. Она взвела курок, опять побежала к берегу реки и вгляделась в сухое русло. Темнота была непроглядной, и вдруг кто-то подошел к ее плечу, высоко подняв горящую ветвь из костра.
— Юба! Иди назад! — крикнула Робин на малышку-нгуни.
На Юбе не было ничего, кроме нитки бус вокруг бедер, ее гладкое черное тело поблескивало в свете костра. Девушка ничего не ответила, по ее пухлым щекам катились слезы, а горло сжалось от страха. В ответ на приказ вернуться она лишь отчаянно замотала головой.
Внизу, на белом песке речного русла, виднелась все та же чудовищная тень, и вопли умирающего сливались с отвратительным рычанием зверя.
Робин подняла ружье, но заколебалась, боясь попасть в готтентота. Лев, вспугнутый огнем, поднялся и сразу стал огромным и черным. Он торопливо уволок жертву подальше от неверного круга света, отбрасываемого факелом; слабо извивающееся тело волочилось по земле между передними ногами зверя.
Робин перевела дыхание, тяжелое ружье у нее в руках задрожало, но она решительно вскинула подбородок и, придерживая одной рукой подол длинной ночной рубашки, спустилась по тропе на речное дно. Юба шла за ней по пятам, как преданный щенок, прижимаясь к ней так тесно, что обе чуть не падали. Горящую ветку она держала высоко, хоть рука и дрожала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95