Внимательный человек заметит и скажет: но ведь о. Сергий уже поверил один раз окончательно и бесповоротно, как же он может сделать это вторично? Два раза не рождаются, два раза не умирают — так и тут. Но, во-первых, родиться можно дважды — сначала телом, а потом душой, например, — и умереть тоже — в соответствии хотя бы с новейшими достижениями медицины, реанимацию имея в виду. Поэтому о. Сергий сперва — да, подумал, что поверил окончательно и бесповоротно, но это оказалось лишь черновой верой; он понял это, когда поверил вторично, на самом же деле, по-настоящему, — впервые.
Все-таки они остались дома в эту ночь. Легли поздно, вернее, рано утром. Угощались умеренно водочкой, Петр рассказывал о. Сергию об Иване Захаровиче, о многих других совпадениях в своей биографии с биографией Христа. И вот мне открылось, сказал он, что я это он и есть. Я как вспомнил все. Понимаешь?
Дрожь пробрала о. Сергия.
— И Голгофу помнишь? — спросил он. Петр засучил рукава и показал две метины на запястьях, похожие на родимые пятна.
— На ногах такие же. Показать?
— Не надо! Верую! — поспешно сказал о. Сергий, но Петр видел его глубоко.
— Хочется ведь? — спросил ласково.
— Прости... — прошептал поп. Петр разулся, приподнял штаны. О. Сергий жадно посмотрел.
— Да... — сказал он.
И вся его ученость словно пропала, наивно и житейски он спросил:
— Что ж ты делал все эти две тысячи лет?
— Две тысячи лет? Один миг! — укоризненно сказал Петр. — Или не знаешь?
— Знаю, конечно...
Много, много вопросов еще было у о. Сергия, но он сдержался. Но один все-таки задал:
— Кого вторым возьмем?
— Да вот хоть дьякона твоего, — сказал Петр.
О. Сергий изумился: дьякон и пьющ, и курящ, да и вообще, кажется, втайне атеист.
— Ну и что? — ответил его мыслям Петр. — Пьет да курит — это еще ничего. А вот был у нас в части один непьющий и некурящий капитан. Вежливый прям до тошноты, — и чего ж ты думаешь? Накрыли его, так его так, как он молоденького солдатика в ленкомнате жал!
— Ах, содомит!
— Какой содомит? Гомик!
— Ну да, ну да...
10
Дьякон Диомид, едва продрав глаза после вчерашнего, долго чистил зубы «Поморином»: скоро идти служить обедню, а Серега, как он мысленно называл о. Сергия, все строже косится на него, когда чует запах перегара. Зубная паста —это, конечно, для поверхностной свежести, потом он еще лаврушечки пожует.
И вдруг увидел в окно самого о. Сергия — с Петром.
Удивился.
О. Сергий приступил к делу не мешкая:
— Веришь ли, Диомид, в воскресение Сына Божьего?
— Ну, верю.
— Вот он, — кратко сказал о. Сергий и отступил в сторонку.
Петр смотрел на Диомида просто и прямо.
Диомид соображал.
Так, думал он, ясно. Петруша Салабонов — псих естественный, уже весь Полынск об этом говорит, такие способности нормальным людям не даются. А теперь, значит, и Серега, склонный к экзальтированному служению, съехал с ума. Что ж. Сейчас жгучая нехватка кадров в церквах по всему региону, и очень даже просто его, Диомида, могут рукоположить в священники — пусть у него и нет специального образования. Такие случаи уже бывали. В наследство от умалишенного отца Сергия (а о его сумасшествии епархиальному управлению будет известно сегодня же: долго ль по телефону позвонить?) Диомиду достается уютный дом батюшки о трех комнатах с садиком, да и жалованье побольше, и обещают прислать старенький легковой автомобиль, в общем, куда ни глянь — выгода.
— Не просчитайся, дьякон! — сказал вдруг Петр.
— Не бойсь, не в бухгалтерии, — успокоил его Диомид. Он, положим, несколько оторопел от проницательности Петра, но виду не подал. Ну, пусть этот Салабонов вдобавок к тому, что лечит болезни одними касаниями, еще и мысли умеет читать. Ничего особенного. Телепатия. Бывает.
О. Сергий напряженно глядел то на одного, то на другого — словно пытался постичь суть их безмолвного диалога.
— Пойдем отсюда, Сергий, — сказал Петр. — Тут толку не будет. Он, так его так, непробиваемый. Окостеневший он.
И пожалел Диомида мягким взглядом.
Диомида задел этот взгляд. Его задело и слово Петра об окостенелости. Он-то как раз считает себя весьма широким человеком как в нравственном, так и в интеллектуальном измерении. Ему досадно стало, что его смеет жалеть этот дебиловатый парень, не читавший и десятой доли книг, которые читал Диомид, бывши Алексеем, не смотревший (а видел бы — не понял бы ни хрена, орясина, деревенщина!) ни одного фильма из тех, что так любил эстетствующий в свободное от эстрады время Алексей, не познавший ни одной из тех женщин, любовь к которым, по известному выражению, равна гуманитарному образованию, а Алексей был образован неоднократно, гурмански и даже до усталости.
Но не успел — и это все в какое-то мгновенье — он подосадовать на взгляд Петра, как тут же ему стало почему-то жаль, так жаль себя, как жаль было маленьким мальчиком, жестоко обиженным родителями; брошенным, сиротой он вдруг почувствовал себя — и захотелось ни к отцу, ни к матери, ни к бывшей жене, ни к какой-нибудь из гуманитарных женщин, а хотелось подставить Петру, как старшему брату, голову, чтобы он ее погладил.
Но слишком упрям был внутренний характер Диомида-Алексея.
— Стой! — сказал он Петру, повернувшемуся было, чтобы уйти. — Ладно. Допустим, ты — он. А доказательства?
— По вере твоей и доказательства, — вмешался о. Сергий.
— Старые штучки! — парировал Диомид. — А если я, допустим, такой вот простой? Знамения хочу! Чуда хочу — настоящего!
— А что ты считаешь настоящим чудом? — спросил Петр.
Диомид выглянул в окно, увидел скучный мартовский пейзаж.
— Пусть гром грянет. Среди ясного неба.
— Нет, — сказал Петр. — Не грянет.
— Но ты же все можешь! — сказал Диомид.
— Я не знаю, что я могу, — ответил Петр. — Я знаю, что гром небесный ради тебя одного греметь не будет. Зачем? На твое место другой найдется, который без знамений всяких поверит и пойдет со мной.
— Ну, и ищи дураков! — отрезал Диомид.
О. Сергий не вмешивался. Странно, но строптивость Диомида его даже утешала. Вот оно, начинается, думал он. То самое: нет пророка в своем отечестве, требование знамений и тому подобное. Все как и было.
— Тратим время, — позвал его Петр от порога. — Пойдем.
— Да, — сказал о. Сергий. — Иду.
И если бы он, уходя, посмотрел на Диомида с укоризной, или с начальственным гневом, или с презрением — ну, в общем, хоть как-нибудь, Диомид укрепился бы в своих планах. Но о. Сергий даже не глянул на него, он обратил к Петру светлое лицо и пошел к Петру, который ждал его у двери со спокойной улыбкой.
А вдруг все-таки — он? — подумалось дьякону.
Ну и что? — возразил он сам себе. Даже если он. Что изменится? Ясно же как Божий день, что все его сочтут психом, и Сергия вместе с ним — и меня заодно. История повторится, все кончится впустую.
С чего это? — озадачился он. — С чего это я думаю о себе словно уже пошел за ним?
Но ведь он судить явился? Как же я не боюсь? — вдогонку летела мысль. А из-за нее и опережая ее — другая, как озарение: а может, не судить пока, а еще раз проверить, испытать? — и третья мысль, опережая вторую, забежала, обогнав ее, спереди, остановила ее и сказала: так и есть!
— Ну? Идешь, что ли? — спросил Петр уверенно.
— Иду! — сказал Диомид.
По дороге в храм Диомид, обладающий авантюрным складом ума, стал уговаривать Петра, не откладывая, попробовать явить себя людям.
— Мы им вместо обедни утреню устроим, — убеждал он Петра и о. Сергия, который лицом был внимателен и согласен, но в душе его как-то коробило: непривычно, страшно. — Сразу открываем Царские Врата, врубаем, значит, свет, старушки, конечно, удивятся, а тут ты (о. Сергию) с кадилом пошел, пошел, я хору подкидываю: «Хвалите Имя Господне», — они сдуру зааллилуют, знаю я их, потом рванем «Благословен еси Господи», ну, в общем, как обычно: жены мироносицы, ангел с вестью — и тут являешься ты (Петру). Ты (о. Сергию) падаешь на пол, кричишь: «Миром Господу помолимся!» — я тоже в истерику впадаю...
— Зачем? — перебил его Петр.
— Чего?
— Зачем людей смущать?
— Ты их испытывать пришел или нет?
Петр задумался.
И светло (и все светлее) было у него на душе, и тяжело (и все тяжелее). Не понимал он себя, нестерпимо хотелось лишь одного: чтобы ушло из этого мира то, что уйти должно, и осталось лишь то, что остаться должно.
Петр сел в сугроб, опустил голову.
Диомид и о. Сергий стояли смущенно над ним.
Взглянули друг на друга.
Поняли.
— Ах, Господи, как жить-то тяжко! — воскликнул Диомид с тихой печалью.
— А надо, — сказал Петр. И встал, утерев слезы. Улыбнулся. — Пойдем попробуем, в самом деле.
Петр не знал молитв. Он стоял в дрожи, в какой-то лихорадке, и говорил мысленно лишь одно: «Боже, помоги мне! Боже, помоги!»
Служба шла, слов он не разбирал, смысла не понимал — ждал.
И вот оказался среди людей — как-то сразу, неожиданно увидел о. Сергия, распростертого перед ним на полу, увидел диакона, воздевшего руки в священном ужасе, увидел морщинистые лица старух в платочках; и женщин, и вдовиц, и редких мужчин, и отрока какого-то с льняными волосами. Он улыбнулся, подошел к отроку, возложил ладонь на голову его — и увидели все, как торчком встали легкие волосы на голове.
Отрок вдруг завизжал и выбежал, за ним побежали и все.
11
К вечеру в Полынске только и разговоров было о том, как поп с дьяконом упились до чертиков, вместо обедни начали утреню служить, а потом вылетел, как ошпаренный, из-за Царских Врат небезызвестный Петрушка Салабонов, тоже пьяный в дым, схватил какого-то пацана и стал трепать его за волосья, а дьякон тем временем молодуху прижал под иконой Варвары Великомученицы (молодуха сама на дьякона налетела и долго в него тыкалась, не имея с перепугу ума обойти его справа или слева, а все норовя повалить препятствие). В общем, набезобразничали батюшки, посмеивались полынские обыватели.
Тем же днем о безобразиях в полынской церкви стало известно епархиальному управлению. Архиерей послал срочно представителей, те наутро явились, увидели храм запертым, на паперти сидел полуголый и босой дурачок Кислейка, приходящий раз в неделю из пригородного села Кузбаши полюбоваться на внутреннюю красоту храма. Кислейка не чувствовал холода, а рассказать об этом не мог, потому что был немой. Вчера он был на службе и испугался, и убежал вместе со всеми, и пошел домой, припрыгивая на снегу и любуясь отпечатками своих ступней. Озоровал: шел задом наперед, представляя, как он всех обманул, смеялся, очень был этим доволен. По этой же дороге ехал председатель сельсовета Кузбашей Торопырьев, всегда не любивший Кислейку за то, что Кислейке-идиоту ничего не надо и он, тем не менее, счастлив; Торопырьев же был постоянно обременен надобностями общественными и личными. Вот и теперь он вез дюжину электролампочек, выпрошенных в районном отделе снабжения для освещения инкубатора, и мучился, как эту дюжину поделить. Сволочь снабженец, хоть он и привез ему три килограмма парного мяса, не согласился написать в накладной восемь лампочек, так дюжину и написал. Четыре — себе, две — главному инженеру, считал в уме Торопырьев, две — в школу, хоть умри, одну — в сам сельсовет, одну — Тоне-библиотекарше, нет, ей две: одну в библиотеку, другую домой, хотя Торопырьев и без света обошелся бы, общаясь с нею, но Тоня на ночь любит книжку почитать. Сколько получается? Тринадцать ламп получается, где еще одну взять? Себе — три? Но жена проверит по накладной, она велела четыре, не меньше. Главному инженеру одну, а не две? Обидится, уйдет, давно грозится уйти в город, а у него золотые руки, он и за слесаря, и за токаря — за всех... Или посоветовать Тоне: уходя из библиотеки, брать лампочку с собой? Тоже обидится... Так он размышлял, «газик» подбрасывало на ухабах, шофер, искоса поглядывая на начальника, дышал аккуратно, потому что забегал к шурину, пока начальник хлопотал по делам, и погрелся у шурина, как это принято по-родственному. И вот машину тряхнуло на незамеченной шофером выбоине, и он, как бы заглаживая вину и заодно наказывая машину, что разогналась, когда не просили, резко затормозил. Торопырьева бросило вперед, он ударился головой о стекло, но это пустяки, сквозь шапку не больно, не в том беда — коробку с лампочками он не удержал в руках, она упала, и там треснуло.
С проклятьями Торопырьев открыл коробку и увидел, что две лампочки разбиты.
Досталось шоферу, досталось дороге и ухабам, досталось и черту, досталось и всему общественному строю, существующему вокруг, досталось и главному инженеру, и жене-привереде, и даже Тонечке-библиотекарше досталось — так неуемно злился и матерился Торопырьев, а шофер изнемогал от желания засмеяться и невозможности это сделать.
Тут они и увидели Кислейку.
— Задавить бы дурака, — сказал Торопырьев. — Зря только землю топчет.
— Давить подождем. А — напугаем, — сказал шофер.
Дорога была под горку. Шофер сбросил газ, и машина бесшумно покатилась самокатом. Подъехала чуть не вплотную к Кислейке — и тут шофер дал мотору холостых оборотов, двигатель взвыл, шофер нажал на тормоз, но не учел скользкости дороги — сбитый Кислейка упал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28