— Итак, — продолжал Петр. — Для начала прошу на сцену тех, кто сейчас ощущает свою боль. Не важно где: в зубах, в печени, в сердце. Придите ко мне — и не будет у вас боли.
Тут же человек восемь или десять пошли на сцену. Петр начал принимать их в порядке очереди. Первой была женщина с зубной болью — как и на том памятном сеансе в сарайском Доме учителя.
Петр дотронулся до ее болящей щеки — и двинулся дальше.
— Не прошло! — сказала женщина.
— Как это — не прошло? Я же чувствую — прошло!
— Ничего не прошло! Еще сильнее болит!
— Да не может этого быть! Она обманывает! — уверил Петр зал. — Ни фига у нее не болит, она просто рыжего выручить хочет!
— Плевать мне на рыжего! — заскандалила женщина. — Не умеешь — нечего за щеки хватать! Грязными руками! — добавила она почему-то. — Еще сильнее болит, правду говорю! — поклялась она перед залом.
— Вот какая тетка упрямая! — кипятился Петр. — Говорю же тебе, не болит! И у других перестанет! — обратился к болящим Петр, но болящие отшатнулись от него.
— Ну, гаденыш! — пообещал тот же голос — на х/г.
— Тишина! — потребовал Петр. — Приступаю к общему сеансу! Сидеть тихо! Сейчас всем станет хорошо!
— Ой, боюсь! Боюсь! — запищала в зале девочка.
— Да что же он измывается над нами?! Ребенка вон до смерти напугал! — закричала женщина с зубной болью.
Болящие на сцене, среди которых было трое весьма здоровых мужчин, стали подходить к Петру.
Но вдруг откуда ни возьмись, словно с потолка свалился, — меж ними и Петром очутился лейтенант милиции.
— Минуточку! — сказал он мужчинам и обратился к Петру: — Петр Иванов?
— Ха! — удивился Петр, увидев пред собой друга детства Витьку Самарина. — Не узнал, что ль?
— Он же — Петр Максимович Салабонов? — гнул свое милиционер.
— Само собой. Да чего тебе?
— Пройдемте!
И повел озадаченного Петра со сцены в закулисье мимо окаменевшей девочки с «Фуразолидоном», по пути сказав Никодимову:
— Вы тоже!
Никодимов чутьем угадал, что бежать будет хуже, — и пошел.
Тем временем Иммануил, как ни в чем не бывало, надел парик.
Встал прямо.
Публика шумела, обзывалась, ругала и его, и скрывшегося Петра. Хвалила советскую милицию и вообще прошедшие советские времена (хотя они тогда еще не совсем прошли), в которые никому не позволялось так глумиться над людьми.
Иммануил молчал и смотрел.
Долго.
Народ умолк.
— Всему свое время, — сказал Иммануил. — Время скрывать имя, время открывать его. Время скрывать волосы, такого же цвета, как у Сына Божьего, время открывать их. Я не хотел. Да и не называю себя Иисусом. За что обвиняете меня?
Народ молчал.
— Мне не надо от вас ничего. И свидетельств силы своей не предъявляю, как отказался предъявить Христос, когда просили его в Иудее. Нет пророка в Отечестве своем. Но есть молитва.
И он опять начал читать молитву. Зазвучала музыка.
Люсьен, не отрывая глаз от дивного лица, повторяла дивные слова молитвы, поклявшись всей душой служить этому человеку. Вот только прикид ему сменить надо — работала ее уже профессиональная мысль.
16
Откуда же появился лейтенант?
Лейтенант появился из Полынска. Ему, находящемуся в хороших отношениях с начальником городского отдела внутренних дел (проще говоря — зятем приходился), было поручено вести расследование по заявлению гражданки Марии Андреевны Кудерьяновой, несовершеннолетней, о факте изнасилования ее Петром Максимовичем Салабоновым. Она, правда, в ходе расследования стала совершеннолетней, но, как известно, возраст и преступника, и потерпевшего учитывается на момент преступления.
Лейтенант Самарин взялся за дело последовательно. Версию об уезде Салабонова на Дальний Восток он отмел сразу — Дальний Восток ему не нравился. А вот предположение, что тот уехал с ППО, — заслуживает внимания. Он, прихватив с собой Машу для опознания, явился в передвижной поезд-отряд, узнал, что действительно Петр был здесь, но исчез в Сарайске. Самарин поехал в Сарайск, расспрашивал на вокзале — и тут же напал на след, но буфетчица Нина отвечала — не знаю, не видела, не слышала.
По долгу службы Самарин зашел в областное управление милиции, а туда как раз поступило заявление от директора школы Фомина на преступные действия шарлатана Петра Иванова, приведшие к смертельно опасной болезни. Не одно ли это лицо? — спросили в управлении Самарина с надеждой свалить одним махом два дела.
— Вполне возможно, но требует идентификации!
Гордясь грамотностью своих провинциальных кадров, управление выдало Самарину прогонные и отправило в путь.
Вместе с Машей объехал он те же города, что и Петр, но везде почему-то опаздывал. Ничего не поделаешь, приходилось, собрав показания свидетелей и наскоро отдохнув, двигаться дальше. Маша торопила, а Самарин отвечал, что расследует теперь не только изнасилование, но более масштабный вид антиобщественного поведения; для этого необходимо выследить всех сообщников и узнать, насколько разветвлена сеть.
Так он сопровождал Петра и его группу до самой Москвы и только там решил наконец, что ждать больше нечего.
За кулисами он быстро сцепил наручниками Петра и Никодимова. (Единственный на весь отдел комплект этих наручников был выдан ему завхозом отдела милиции под расписку и с большим нежеланием.) Машу он пока обвиняемому не показывал, но тут же устроил перекрестный допрос.
Никодимов весьма четко отвечал, что не понимает сути задержания. Предъявил членские билеты Союза журналистов и Союза театральных деятелей, диплом об окончании ВГИКа по сценарному отделению, удостоверение нештатного сотрудника ГАИ г. Сарайжа, паспорта — обычного образца и международный, справку о том, что он является обладателем значка «Заслуженный донор», — и сам значок показал тут же, почетную грамоту ВЦСПС за организацию массовых торжеств в ознаменование 400-летия г. Сарайжа и еще множество документов, которые оказались при нем в объемистом бумажнике. И сказал, что данный гражданин Петр Иванов, показав ему, Никодимову, свидетельство о своей квалификации, попросил организовать гастроли; Никодимов организовал, сдавая почти всю выручку, между прочим, в Фонд мира, Фонд защиты материнства и Фонд культуры, о чем есть справки, которые он может продемонстрировать в любое время.
— Так. Покажи свое свидетельство! — приказал лейтенант Петруше, удивляясь тому, что этот человек был когда-то другом его детских игр.
— Нет никакого свидетельства, — сказал Петр, укоризненно глядя на Никодимова. Тот посвистывал.
— А документы вообще — где?
— Нету. Дома лежат. (О подложном паспорте Петр не стал говорить, не желая подвести Никодимова.)
— С моим опытом, с моим авторитетом, с моим знанием жизни — так влопаться! — сокрушенно покачал головой Никодимов.
— Ничего, Вадим Семенович, — сказал Самарин, возвращая ему документы. — Люди и позначительней вас ошибаются. — И он расковал Никодимова, приковав Петра к себе.
— Пройдемте!
Петр чуть замешкался.
— Одно слово ему — можно?
— Нельзя.
— Да брось ты, Витьк, — сказал Петр. — Одно словцо.
— Не «Витьк», а... — начал Самарин, но отвернулся, замолчал.
Петр поманил пальцем Никодимова. Тот усмехнулся, но не посмел не подойти.
— А что, если я в самом деле Христос? — шепнул ему Петр в самое ухо.
Никодимов отстранился, потеребил ухо, куда шептал Петр, и ответил:
— Тебе же хуже.
Но почему-то побледнел.
Отвернулся и пошел прочь.
Самарин отвел Петра в гостиницу, где остановился с Марией, чтобы тут же устроить очную ставку, а затем по телефону связаться с Полынском и запросить помощь для конвоирования пойманного преступника.
Маша, увидев Петра, бросилась ему на шею.
— Вас... тебя... вас... нашли?
— Это что за фокусы! — прикрикнул Самарин. — Гражданка Кудерьянова, узнаете гражданина, совершившего факт изнасилования над вами?
— Узнаю! — радостно сказала Маша. — Только никакого факта не было!
— То есть как? А заявление?
— Заявление я забираю, нет никакого заявления!
— Ясно...
Самарин в Полынске вырос, а не где-нибудь.
Что такое сила любви полынчанки, он знал на собственном опыте после сотрясения мозга вследствие проведения профилактической работы по предупреждению антиобщественных поступков в доме Алены Ласковой, молодой тунеядки и пьяницы. (Ласковая — не прозвище, как ни странно, а фамилия.) Сотрясение мозга он не у Алены получил, а дома от жены, которая каким-то дьявольским образом узнала об этой профилактической работе. И она же, худенькая его супруга, однажды зимой, когда возвращались пешком от сельских родственников со свадьбы и застигла их пурга, три километра волокла на себе обесчувствевшего от водки и метели Самарина, сильно отморозив лицо, на котором теперь — стоит чуть побыть на холоде зимою — выступают белые пятна. Но все же: красивая женщина и, что говорить, родная. Соскучился по ней Самарин.
— Ясно, — сказал он, отомкнул Петра и спросил: — Так чё, Петьк? За винцом, что ль, сбегать?
— Хорошо бы, Витьк. — И Петр полез за деньгами, но вспомнил, что все деньги остались у Никодимова.
Однако, вполне возможно, и у Никодимова скоро не будет денег.
Он сидит в ресторане «Прага», он послал одного официанта за букетом из тридцати роз — красных! — а другого за напитками: триста граммов водки, триста коньяка, триста вина. «Чинзано» есть? Нет? Тогда — «Ркацители», тоже триста, живо!
Он пьет, не закусывая, поставив перед собой вазу с тридцатью розами. Потом вдруг захотелось ананаса, — есть ананас?
— Будет стоить, — предупредил официант.
— Ерунда! — вывалил Никодимов кучу денег. — Я нынче богатый. Я нынче, брат, Христа продал. Слышишь меня?
— Чего? — спросил официант, по привычке пропустивший мимо ушей слова, не относящиеся к заказу.
— Христа, говорю, продал.
Официант за шумом оркестра уловил лишь последнее слово.
— Поздравляю, — сказал он и пошел выполнять заказ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Петр Салабонов женился на Маше Кудерьяновой.
При регистрации брака он сделал то, что и в похмельном сне не приснилось бы ни одному из полынских мужчин: взял фамилию жены.
Понятно, Кудерьянов лучше звучит, чем Салабонов, рассуждал какой-нибудь Вася Хреноватов или Серега Лизожоп. Но родовая фамилия есть родовая фамилия. Отказаться от нее — обидеть память предков, мужскую свою честь утратить, самой уже фамилией под бабой оказаться.
Нет, без ума Петруша, без ума — итожили все, имея в виду и его побег в неизвестные края, и дружбу с покойным психом Нихиловым, и попытки его лечить людей. Некоторые, правда, оказались вроде вылеченными, но, может, само прошло или еще как-нибудь, — случайное совпадение. Да и бабушка Ибунюшка ему, говорят, помогала, царство ей небесное, — которая, кстати, тоже будто бы у Петра лечиться пробовала, и вот померла ранней весной 91-го года. До этого восемьдесят семь лет прожила, а тут померла — не хотите ли обдумать и сделать выводы?
Поэтому никто больше к Петру на лечение не просился и не приходил, чему Петр был только рад.
Он был уверен, что утратил силу, и не хотел обманывать надежд людей.
И тому, что утратил силу, он тоже был рад.
Он, казалось, вообще всему был рад: молодой жене, расцветающей весне, работу свою в вагоноремонтных мастерских выполнял охотно, с огоньком.
И лишь загадочная смерть Ивана Захаровича наводила тень на его душу.
Он сходил на кладбище, поклонился его могилке, потом сделал металлическую ограду, покрасил серебрянкой, как положено, поставил крест.
О смерти его он узнал следующее: Иван Захарович впал в буйное помешательство, готовили документацию для его отправки в областную больницу, временно поместив в отдельную палату городской клиники, и недоглядели; Нихилов окончательно свихнулся, бил головой стекла, порезался и погиб.
На его место посажен был ступорщик Григорий Разьин, чокнувшийся неизвестно с чего в силу врачебной тайны; он отправлен уже в Саранск.
Город остался без сумасшедшего.
Но это же невозможно.
В каждом городе должен быть сумасшедший.
И город ждал сумасшедшего, не подозревая об этом.
Сумасшедший пока не являлся.
Значит — зрел.
Погоревав об Иване Захаровиче, вспомнив с грустью, как они с ним сорок дней голодали в пустыне, стояли на крыше храма, часами обсуждали Евангелие, Петр в душе своей подумал, что нет худа без добра. Хоть и совестно так мыслить, но останься жив Иван Захарович — опять бы начал смущать его всякими словами. А он не хочет. Он хочет молодую горячую жену обнимать да перестраивать родительский дом. Давно ведь пора это сделать.
И Петр, отработав на работе, вечера посвящал дому.
Однажды отправился в лес вырубить пару жердей, и тут, в укромном месте, его встретила Екатерина.
— Не заглянешь, не проведаешь! — с причитанием, изображая деревенские манеры, сказала Катя. Шутя то есть как бы.
— Некогда, — сказал Петр.
— Ладно, — сказала Екатерина. — Посмотрим...
Она не верила, что Петр долго заживется семейной жизнью.
Петру же казалось, что он утвердился на одном пути — раз и навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28