Он был ранен в присутствии своего начальства, во
время отступления, происходившего по распоряжению верховного командования.
В настоящее время его часть была уже фактически демобилизована. На днях
должен быть подписан мир. Он был свободным человеком. Слава богу, я знал
его достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что он попал в плен, с честью
сражаясь за жизнь.

Мне пришлось терпеливо ждать в течение целых пятнадцати дней, пока
наконец не представился случай обнаружить истину.
Истина! Она превзошла все то, что могло предвидеть мое воображение!
То, что я узнал, должно было бы меня взволновать, привести меня в такой
восторг и замешательство, как если бы я был каким-нибудь скромным
средневековым лекарем, которому преждевременно открылось изобретение
радиографии или беспроволочного телеграфа... Да, я не могу этого отрицать:
это вскружило мне голову. Все мое существо содрогнулось, когда до моего
сознания дошла вся грандиозность этого открытия. Но ведь человек так
создан, что им управляет сердце. А в то время мое сердце учащенно билось
от зарождавшейся в нем любви, и ничто кроме очаровательной Фанни уже не в
силах было пробудить в нем страсть.
Фанни!..
Моя рука дрожит, когда я пишу ее имя. Я не предполагал, что на свете
может существовать такое обворожительное создание. Сначала мне казалось,
что только я один оценил всю ее прелесть и поддался ее очарованию
благодаря тому, что между нами оказалось какое-то духовное сродство... Я
дожил до тридцати пяти лет, не веря в существование такой любви, какую
воспевают поэты. Я проходил мимо женщин без улыбки, без нежного взгляда, и
ни одна из них не привлекла меня к себе. Но стоило мне только раз увидеть
ее, как я стал ее покорным и трепещущим рабом... Несколько позднее я
испытал смешанное чувство гордости и ревности от сознания, что Фанни для
всех была так же пленительна, как и для меня, и что ее сияющая юность
подчинила своей власти всю вселенную.
Фанни! Фанни!
Но у меня было какое-то тяжелое предчувствие.

Приблизительно две недели спустя после возвращения Жана, мадам Лебри,
имевшая полное основание беспокоиться относительно состояния здоровья
своего сына, попросила меня прослушать его. Мы были в его комнате.
Наступили сумерки. Я слышал, как над нами кто-то ходит во всех
направлениях, передвигая и перетаскивая по полу тяжелые предметы...
- Ну, как вы его находите? - спросила меня мадам Лебри, когда я
окончил осмотр больного.
- Ну, что же? Пока ничего угрожающего, - отвечал я, скрывая от нее
истинное положение вещей. - Но мне кажется, есть показания к тому, чтобы
отправить его в горы.
- Ни за что! - воскликнул Жан. - Уехать из Бельвю? Нет, нет! Теперь
весна, и здешний воздух совсем уж не так плох. Если вы на этом
настаиваете, мы можем осенью поселиться на время где-нибудь поблизости от
Ниццы, например в Кан...
"Осенью, - подумал я. - Где-то вы будете осенью, бедный мой Жан!"
- До тех пор, - добавил он, - только, пожалуйста, не обижайтесь - мы
не тронемся с места и постараемся скопить денег.
Какой психолог, какой провидец мог бы объяснить мне мою тогдашнюю
рассеянность? Я был глубоко огорчен тяжелым состоянием Жана, в котором
только что убедился, и тем не менее этот шум передвигаемой над нами мебели
как-то странно отдавался в моем сердце и привлекал к себе большую часть
моего внимания.
- Да, да, мы постараемся отложить немножко денег, - подхватила мадам
Лебри. - Нам наконец удалось сдать верхний этаж... Хотя по теперешним
временам тысяча восемьсот франков - не бог весть какие деньги!
- А, так вы сдали верхний этаж? - спросил я.
- Как же, как же! - радостно подтвердила старушка. - Мы всецело
обязаны этим месье Пуисандье. Он раздобыл нам очень приятных жилиц: двух
дам из Лиона...
- Не из Лиона, а из Арраса, - поправил ее Жан. - Они беженки и жили в
Лионе во время войны. Все их имения разорены. Они непременно хотели пожить
в провинции. Месье Пуисандье поместил объявление о нашем помещении в
лионских газетах. Тысяча восемьсот франков с мебелью - это очень скромно.
Сегодня утром обе дамы приехали посмотреть помещение и решили остаться. Но
я слышу отсюда, что они принялись переставлять все по-своему... У каждого
свои соображения и вкусы!
- Мадам Фонтан уехала обратно в Лион, - сказала мадам Лебри. - Она
вернется только завтра и привезет вещи. Наверху сейчас хозяйничает
мадемуазель Грив.
- Мадемуазель Грив? - переспросил я.
- Да, мадемуазель Грив - это племянница; мадам Фонтан - ее тетка, -
пояснил Жан. - Всем управляет племянница, тетка - лишь исполнительница ее
воли. Хотите посмотреть на нее, Бар? Ничего не может быть проще: она
обедает сегодня с нами. Мама вас приглашает. Не правда ли, мама?
- С удовольствием, - проговорила мадам Лебри, но в тоне ее голоса
звучало беспокойство: хватит ли ее скромного обеда на четверых?
Я отказался от приглашения под каким-то благовидным предлогом и
поспешил откланяться. Верный тому обещанию, которое я дал самому себе, я
сегодня, так же, как и во все предыдущие дни, ни с какой стороны не
касался вопроса о сомнительной слепоте Жана Лебри.
Мадемуазель Грив, одетая в какие-то воздушные ткани, уже спускалась
по лестнице с верхнего этажа. Мгновенно охваченный невыразимо приятным
смущением, я остановился на площадке и прижался к стене, машинально
отвесив, правда, очень неловкий поклон... Когда я вернулся к себе, мне
показалось, что я, как заколдованный, перенесся по мановению волшебного
жезла с площадки лестницы в доме мадам Лебри в свой собственный кабинет.
Фанни, знаете ли вы, что я не более как жалкий трус! Напрасно
напрягаю я все усилия, чтобы вычеркнуть из памяти ваш пленительный образ.
Вы заполонили мою душу, и я ощущаю сладостную тяжесть этих наложенных вами
оков с того самого вечера, когда впервые мельком увидел вас. Всю ту ночь я
метался как в лихорадке от охватившей меня радости и, не веря самому себе,
громко повторял: "Я люблю, я люблю, я люблю!" О, эти упоительные и полные
ужаса воспоминания! Фанни, белокурая Фанни! Вы приближались ко мне легкой
и грациозной походкой, окруженная ореолом своих золотистых волос и
окутанная дымкой воздушных тканей. Вы были словно Диана, спешащая к
Эндимиону... Увы! Я все еще вас люблю!

На следующий день, когда я пошел за Жаном, чтобы вывести его на
прогулку, я снова увидел ее.
Слабая и беспомощная мадам Лебри не могла выходить со своим сыном на
прогулки, а Цезарина была вечно занята домашними делами. Ввиду этого я
решил ежедневно посвящать Жану Лебри часть своего свободного времени. В
тех случаях, когда мои больные лишали меня этого отдыха и когда месье
Пуисандье не имел возможности меня заменить, Жан прогуливался один вдоль
хорошо знакомой ему лесной тропинки, нащупывая дорогу концом своей
палочки. Лес начинался непосредственно за домом госпожи Лебри. Именно эта
близость тенистой рощи и заставила мадемуазель Грив поселиться здесь на
лето.
Не знаю, какие хозяйственные соображения явились причиной этого, но,
когда я пришел к Лебри, мадемуазель Грив находилась там же.
Мадам Лебри меня представила ей.
Накануне я только мельком видел молодую девушку. Я оценил тогда ее
исключительную красоту, грацию ее движений, чарующий взгляд ее бархатистых
глаз и аромат цветущей розы, которая была приколота у ее корсажа и на
которую сама она так походила. А теперь и голос ее показался мне
музыкой...
Не узнавая самого себя, я почувствовал, что бледнею и дрожу. Мне
хотелось как можно скорее скрыться, и в то же время я горел желанием
никогда с ней не расставаться.
- Я пришел... - пробормотал я. - Я пришел, чтобы взять с собой Жана
на прогулку.
Жан только что вышел. Он думал, что я уже не приду, и решил обойтись
без меня. Цезарина, проводившая его до опушки леса, уже возвращалась
сейчас обратно.
- Вы быстро догоните его, - сказала мадам Лебри. - Он будет так
счастлив!
- О, мадам, почему же вы мне ничего не сказали? - проговорила тоном
упрека мадемуазель Грив. - Я с удовольствием прошлась бы с вашим сыном...
Это было сказано так трогательно просто, в ее голосе слышалось
столько доброты, что у бедной матери навернулись на глаза слезы. Мне
показалось, что звучавшие в ее голосе доброта и ласка способны были
придать всякому банальному слову оттенок самого нежного признания.
Я поспешил удалиться. В моей душе была буря, и я опьянел от счастья.
Вся окружавшая меня природа внезапно открыла мне все свои красоты и сулила
мне сказочное счастье. Никогда в жизни не видел я ничего более
прекрасного, чем эта тропинка, извивавшаяся среди диких трав и окаймленная
зеленеющим кустарником. Яркое солнце сияло сквозь молодую листву и
придавало всему окружающему праздничный вид. И мне казалось, что это
праздник в честь меня и для меня. Цветы распускались, птицы щебетали в
ветвях только для того, чтобы поздравить меня. Весна наступала только
потому, что я полюбил. Я шептал: "Я счастлив! Я люблю! Благодарю вас,
маргаритки, благодарю тебя, красногрудый снегирь... Благодарю тебя, солнце
и голубое небо, и вас, пестрые мотыльки... Какие вы все милые! Спасибо
вам". И я возносил свое сердце ввысь, как дарохранительницу, как священный
ковчег...
Тем не менее конец этого замечательного дня, по правде говоря, был
скорее летним, нежели весенним. Непомерный зной преждевременно раскалил
землю, и с юго-запада надвигалась тяжелая грозная туча, напоминавшая
своими очертаниями какую-то исполинскую снежную гору.
Я продолжал идти. Внезапно я очнулся от своих мечтаний и обратил
внимание на то, что Жан Лебри шел до странности быстро, потому что я до
сих пор и не мог догнать его. Или, может быть, он пошел в другом
направлении? Как раз за моей спиной тропинка разветвлялась, и можно было
предположить, что слепой ошибся. Но нет, ответвление вело влево, а Жан
имел обыкновение нащупывать своей палкой правый край дорожки: так, по
крайней мере, он сам говорил мне. Но, если уж на то пошло, имел ли я
основание ему доверять? Случай с часами не давал мне покоя.
Я остановился. Среди воцарившейся предгрозовой тишины я улавливал еле
слышные лесные шорохи. Издали доносился заглушенный шум маленького
городка. Я хотел крикнуть Жану, но вовремя удержался; мне, безусловно,
следовало сохранять молчание. Жан несомненно считал себя здесь в полном
одиночестве. У меня созрел план: незаметно подкрасться к нему и последить
за его движениями. Можно было вернуться назад к разветвлению дорожки и там
подождать его, спрятавшись в кустарнике и не производя никакого шума.
Вдруг мне показалось, что я слышу впереди себя его глухой и
отрывистый кашель.
Я осторожно двинулся вперед.
Время близилось к закату. Под лиственными сводами постепенно
наступали сумерки. Я тихонько крался вперед.
Наконец я увидел Жана Лебри.
Он сидел на стволе повалившегося дерева, в стороне от тропинки,
которая здесь вилась среди леса по совершенно ровному месту. Ко мне он был
обращен спиной.
Осторожно ступая по мху, я медленно добрался до толстого и высокого
пня и за ним притаился. Отсюда, несмотря на то, что я все еще был за
спиной Жана, мне удалось уловить, что он несомненно рассматривает какой-то
находившийся в руках предмет. Но какой? Занимаемая мной позиция и все
сгущавшиеся сумерки мешали мне его различить. Тем не менее мне почудилось,
что я уловил металлический звук в то время, как Жан перекладывал этот
предмет из руки в руку.
Вдали послышался глухой раскат грома. Изнуряющий зной создавал
гнетущее настроение, которое с трудом переносит человек. Эта удручающая
атмосфера казалась предвестником той поры, когда на земле уже нечем будет
дышать.
Я вынул носовой платок, чтобы вытереть себе лоб. Выскользнувший из
кармана перочинный нож с громким стуком ударился о камень. Жан Лебри
мгновенно вскочил на ноги и повернулся ко мне лицом.
- Кто там? - резко спросил он.
Охватившее меня изумление не поддается никакому описанию. Он смотрел
на меня сквозь толщу огромного пня, за которым я спрятался, и его
устремленные на меня глаза, эти широко раскрытые загадочные глаза
испускали из себя слабые лучи света!
Не знаю, что собственно ошеломило меня больше всего: вид двух
светящихся точек на его лице или сознание, что они были сознательно
устремлены на меня, несмотря на преграду, отделявшую меня от Жана Лебри,
или же то обстоятельство, что этот смотревший на меня человек, который был
моим другом, меня не узнавал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15