Сам Деайним не помнил и десятой доли того, что испытал.
Одри застонала от пронзительной жалости и жаркого уважения. Дотянувшись, она перекрыла воспоминание. Как же тебе досталось, Дени, бедный ты мой!
— Хорошая девочка! — слоем ниже промелькнуло — милая, милая…
Одри не могла сдержать удивления.
— А ты не думай, о чем думаешь, что не думаешь, — бросил ей Деайним свою коронную мысль.
На самом глубинном слое Одри уже было все ясно, но над этим слоем она водрузила изрядный блок, ведь они с Деайнимом договорились не вскрывать подсознание.
— Ладно, чего уж там. Только не пытайся врать.
Ласковая прозрачная волна.
— Но я ведь и правда об этом не думала.
— Вот именно, — поддразнивал Деайним. Он отлично уловил смущение Одри. Будь она сейчас во внешнем теле, со стыда бы сгорела. Но она знала, что Деайним насквозь чувствует ее смущение, и оттого оно не усугублялось. Наоборот, изнутри поднялся смех, словно трава щекочет босые ноги.
— Ты очень старательно об этом не думала. Так старательно, что не понять невозможно.
— Но я…
— Думаешь, я твоих снов не видел?
Человек помнит свой сон, лишь проснувшись во время видений, да и то не всегда. Что я там такого видела?
Деайним в отличие от нее видел ее сны сознательно и оттого прекрасно запомнил. Вскрыв Деайнимовы воспоминания, Одри уяснила, что же она такого видела. В сердцах она неубедительно определила Деайнима красочным эпитетом.
— Хоть бы разбудил!
— Ни-ни. Зачем? Мне понравилось. Страстно и с большой фантазией. И каким ты меня видишь — тоже. Нет, правда. С большим трудом удержался от соблазна поучаствовать.
Судя по всему, не удержался.
Одри плакала навзрыд, Деайним навзрыд же смеялся, а лицо их общего тела очень выразительно ничего не выражало.
— Люблю, люблю…
— Все хорошо, не плачь… иди сюда, ближе. Одри сняла часть блоков и начала расходиться облаком. Деайним по неопытности в ментальных ласках заехал Одри во вкусовую зону, обогатив ее ощущением горчицы с медом и сухим шампанским. Одри заскользила в сторону, по ветке брызнуло туманным листом, листья закружились, Деайним подался к ним, Одри падала с каждым листом, растворяясь, обтекая, впитываясь. Деайним раскрылся, из провала отчетливо потянуло морем и водорослями, Одри планировала по восходящим воздушным потокам, потом ошиблась, упала вниз, попыталась выправить полет и блаженно рухнула в проем.
Из глубин скального проема подымались облака. Кто бы увидел сейчас тело Деайнима, подумал бы — труп лежит. Напряженный, бледный, синие губы закушены, под глазами темно. Деайним и сам так думал.
Он лежал в пересохшем придорожном рву. Рядом расцветала огнем веточка айкона. Айкон в отличие от нормальной свечи ветру неподвластен. Если только его не залить водой, горит, пока весь не выгорит.
— Одри?
— М-м-м…
— Никогда больше… эй, перестань!
— Жаль.
— Мне тоже. Но так и в погребальный костер угодить недолго.
— Ужасно… ужасно… если бы я попала не в тебя, то могла бы… если…
— Ты бы меня извне не оценила. Я не в твоем вкусе.
— А я в твоем? Хотя да, ты же меня не видел.
— Как сказать. Ты ведь себя видела. Твое представление о себе — в моем вкусе.
— Это ты сказал или Рич?
— Запомни, Одри: светлая ему память.
— Светлая ему память.
Недолгое мысленное молчание.
— Как все же несправедливо. Извне я могла бы тебя не полюбить, а изнутри я могу тебя любить только платонически.
— Это ты называешь платонически?!
Песчаный берег у самого края воды. Прозрачная искрящаяся вода мерно подкатывает, подымая с песка, и укладывает на песок, отходя с легким шипением.
— Все будет хорошо.
— Не знаю. Такая прозрачность… а люди лгут. Вот если бы так, а потом встретиться снова в двух телах. А ты бы меня узнал?
— Это не важно. Ты бы меня узнала.
Солнце бьет сквозь зеленые листья, видна каждая-каждая жилка, их так много, целая сетка, и в этой сетке раскачивается рассудок.
— Уйдем из Конхалора.
— Не могу (опять за свое!) Я обещал. Кейро Трей перетрусил, навыдавал всех и вся. (Ужасно видеть, как ломается человек. На куски разваливается.) Там кое-кто сидит в Башне. Мне надо…
— Сам туда не попади.
Ну вот, все испортила. Сердце тоскливо жмет, и в нем отдаются тихие, давящие шаги.
Пожар на плантациях айкона начинается так: от искры занимается дерево и горит, горит, подземное сплетение корней передает тление, и медленно пылают факелы в тумане, тихом и нежном, потом огонь начинает грохотать и реветь, земля раскаляется, и в пламени айкона исчезает ничего не понимающая трава…
— Не бойся ничего. Не бойся. Ты вывернешься, я знаю.
Тупая, дергающая, щемящая печаль. На душе саднит, словно кулаки после драки отходят.
По развалинам бродят, поджавши хвост, песчаные волки и вздергивают морды, когда жук-камнеед плюнет в нос перетертым песком и щебнем.
В луже пополам с кровью мокнет подгнивший с краю боевой корсет.
Вспышки исключительного пессимизма — дело обычное, но Одри немного растерялась. Деайним не ломался, он был все той же несокрушимой глыбой, но эта каменная громадина с гулом катилась в пропасть. Одри попыталась поймать, остановить, вся ободралась, потом распростерлась мягкой лужайкой, поросла высокой травой, замерла в недолгом ожидании и болезненно вскрикнула, приняв тяжелый удар.
— Ничего… ничего… все будет хорошо… замечательно… ну вот и все…
— Не плачь. Все уже хорошо.
— Постой. Загаси айкон.
Деайним мгновенно воспрянул. Куда только вся печаль подевалась! Вдали слышался приглушенный разговор. Базарные шакалы в ночной охоте или стража в охоте на базарных шакалов? Не важно. Попадаться на глаза ни тем, ни другим не следует. Так… ясно. Стража. И идут они именно сюда. Одри почувствовала, как у Деайнима подобралась верхняя губа. Должно быть, заискрились зубы. Дыхание мгновенно сделалось реже, глубже и тише.
Нет, стражники не собираются сворачивать. Один, два… восемь. Восемь, и начальница патруля.
Деайним нашарил свой арбалет в темноте. Ветка айкона, присыпанная землей, тихо дотлевала. У бедра болтается лассо. Авось пригодится земное изобретение еще раз.
Пальцы Деайнима скользнули мимо сапожного кармана в боковой шов. После двух-трех неудачных попыток Деайним извлек на свет, или лучше сказать — на тьму, четырехгранное узкое лезвие не толще вязальной спицы, похожее на стилет с поворотными крючьями-зазубринами у рукоятки, — страшное оружие в умелых руках.
И тут Одри ощутила первые рывки обратного вызова. Сотрясающий толчок выбросил Деайнима из боевой стойки. Он упал, не ощущая боли от крючьев, впившихся в ладонь. Обычно разрыв проходит легко, но Одри еще никогда не была в таком сильном контакте, и отход был именно разрывом, словно ее тело разрывали надвое, сознание кровоточило, каждая ниточка соединения рвалась с оглушающей болью. Дени, бедный, как не вовремя, опасно, Одри попыталась оттянуть хоть часть боли на себя, но ничего не вышло, они уже не были единым целым. Деайним бился и корчился в песке, стража подвигалась все ближе, стилет судорожно полосовал руку Деайнима, Одри проходила круги разрыва, не хочу, не хочу, надо скорее, тогда он очнется, не хочу, скорее…
— Од… ри…
— Я вернусь!
Успел услышать или нет? Вряд ли.
Такие же точно судороги сотрясали тело Одри в медблоке. Отрыв проходил необыкновенно тяжело. Одри корчилась, переламывалась пополам, подбила себе коленом глаз. Мир покрыт туманом. Из тумана выплывает физиономия главного врача. На физиономии отчетливо написано: «Ничего не понимаю. Что с ней делать? Должна же прийти в голову спасительная идея!» Но идея, как назло, не осеняет, и врач продолжает беспомощно таращиться на Одри, ковыряя при этом в носу так целенаправленно и сосредоточенно, словно хочет ископать нужную мысль именно оттуда.
Страдания врачебного носа невольно развеселили Одри. Ее уже не корчит. Она постанывает, натянув одеяло до подбородка, и дрожит быстрой мелкой дрожью. Зубы ритмично поклацывают. Синяк под глазом зреет, как баклажан, мощно набирая окраску.
— Пить, — капризно и протяжно просит Одри.
Тут только она замечает, что в ее переходной комнате столпился едва ли не весь персонал медблока, да что там медики — пожалуй, весь Космодист в полном составе пихается в коридоре, наблюдатели ростом пониже подпрыгивают, а непосредственное начальство стоит в уголке, будто их кто-то сюда звал. Оглядев толпу, Одри бешено подумала: «Ах так!» — соскочила с кровати и принялась одеваться. Почтеннейшая публика, сметая все на своем пути, ринулась вон. Одри милосердно повернулась спиной к двери и не без приятности подумала о возникшей в дверях давке. Одевшись, Одри не повернулась, пока шум в дверях не стих. А повернувшись, увидела, что ушли-то не все.
— Что это за комедия? — хмуро спросил начальник отдела наблюдателей Петер Крайски. Одри пожала плечами.
— Раз публика явилась в театр, нельзя же обманывать ожиданий, — ангельским голосом заметила Одри.
— Ты это брось, — поморщился Крайски. — У меня все эти дела знаешь уже где сидят?
В ответ Одри ткнула Крайски пальцем где-то в районе печени.
— Да ну тебя! Публика, публика, — передразнил ее Крайски. — Народ, если хочешь знать, с ума посходил со страху. Никто не переходит. Все вернулись. И все торчат в очереди в психушку: у них, мол, депрессия. У всего отдела!
Крайски смачно сплюнул.
— Тебе — что, у тебя свои заботы. А я ни одного человека выслать не могу.
— А вы их «пошлите», — посоветовала Одри, Крайски закипал.
— Люди посмотреть пришли. Живая ли, вернулась ли, знаешь ли что… Планета ведь та же.
«Не только планета», — мрачно подумала Одри.
— Знаю, конечно.
Крайски выпучил глаза.
— Один шанс на миллион. Но в принципе… можно, конечно, вставить новый контур, чтоб душа была спокойна. Даже, наверное, нужно. Зачем наблюдателю страдать вместе с клиентом, — быстро говорила Одри с отвращением к себе (боже, что она говорит). — Болевой шок, всего и дел.
— Значит, Рич и правда умер?
Одри нехотя кивнула.
— Тогда пойдем, — заторопился Крайски. — Надо поскорее ввести данные. У тебя это лучше выйдет.
Невзирая на острую тоску, Одри фыркнула: неумение Крайски обращаться с любой техникой вошло в пословицу.
Крайски и Одри направились не в компьютерный зал переходного отсека, а в центральное здание Космодиста. Дорога была долгой, и Одри на ходу строила кой-какие планы. Она не знала, что не пройдет и десяти минут, как все ее планы будут перечеркнуты с помощью трех слов и двух скобок.
Крайски постукивал пальцами по пульту, такая уж у него была привычка, а Одри вновь вспомнила жару, пыльный храм и гудящий круг алоты. «Эх, риалот», — подумала она. И тут же привычно заблокировала мысль. Только не думать, ни в коем случае не думать, так и с ума сойти недолго. А ум еще понадобится.
Профессионально быстро успокоившись, Одри отстучала продиктованный Крайски код допуска и вызвала из блока памяти личное дело Рича. Последние траурные строки. Причина смерти. Род смерти. Она внесет их, и компьютер, встретив очищающую формулу, навсегда забудет Рича, только последнюю запись и приняв во внимание. Род смерти. Причина смерти. В назидание грядущим.
И тут Одри судорожно вцепилась в подлокотники кресла.
Ну вот же, вот! На экране черным по зеленому: «Рикардо Стекки (Ричард Кейт Стентон)».
Негнущимися пальцами Одри отстучала:
Причина убытия — смерть.
Род смерти — болевой шок.
Причина смерти — допрос носителя под пыткой.
Замыкающий код. Рикардо Стекки (Ричард Кейт Стентон) плавно заскользил в небытие.
А Одри сидела, не в силах пошевелиться, и в мозгу ее ворочалась единственная мысль: «Не может быть!» — Пошли, — заторопил Крайски. — Тебе ведь в адаптоцентр.
Наблюдатель, побывав в чужом теле, с трудом управляет собственным, вроде как после невесомости или тяжкой болезни, надолго уложившей человека в постель. Не настолько, чтобы заново учиться ходить, но все-таки… Вход, контакт и последующий отрыв опять-таки здоровья не прибавляют.
— Сейчас, — почти беззвучно простонала Одри.
Крайски участливо склонился над ней.
— Тебе помочь?
— Не надо. Спасибо. Я сама. Я потом.
Как неохотно ворочается язык, формируя слова. И губы — ну совсем деревянные.
Крайски привычно передернул плечами. Самое обычное его движение. О боже всеблагий.
— Мне просто хочется побыть одной, Петер. И не в адаптоцентре.
— Да, там дорваться до одиночества мудрено, — согласился Крайски.
Хлопнула дверь. Вот. Вот ты и одна, Одри Брентон. Ты так этого хотела.
Да, чтоб подумать. О чем?
Ричард Кейт Стентон — судимый. Судимые в Космодисте не работают.
Это он сам думал, что ему удалось подделать личный идентификатор и обмануть машину. Оказывается, нет.
А судимые в Космодисте не работают. Компьютер прекрасно знал, что Рич — судимый. И все же его взяли в Космодист.
Почему-то взяли. Почему-то. Зачем-то. Судимых в Космодист не берут. Психическая и моральная неустойчивость. Судимый может нарушить правила Космодиста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14