Им лишь казалось, что они, скажем, шагали по Лорис-Меликовской,— на самом же деле они только вызывали колебания эфира во всеобъемлющем мозгу Мазута Амо,— или же, выкарабкавшись из мозга Мазута Амо на Лорис-Меликовскую, влачили там жизнь теней, пригвожденные к позору веков. И не только они, но и тысячи тысяч других: г. Абомарш, мелочник Колопотян, Хаджи Онник Эфенди Манукоф, Клубная Обезьяна, Кривой Арут,— все, все, и прежде всего все горожане, столь обстоятельно описанные в настоящем романе, их быт, деловая сутолока, обыденщина. Одним словом, все и вся в этом наирском городе было не чем иным, как тусклым отражением всеобъемлющего мозга Мазута Амо, игрою его мозга... Ведь из этого же именно гениальнейшего мозга Мазута Амо и вышел описанный нами город со всеми его чудо-чудесами, точно так же, как в древности из божественной головы греческого Зевса вышла Афина Паллада — прелестная богиня мудрости. Да иначе как и откуда могли возникнуть и в своем каменном величии просуществовать века хотя бы — мост Вардана, крепость, церковь Апостолов? Точно так же жили и мы с тобой, читатель: годами бродили по улицам, ходили в цирюльню Васила и кофейню-столовую Телефона Сето, на вывеске которой значится: «Кофе, чай, столовая — Седрак Фалян»,— словом, жили будто земной жизнью и не знали даже, что все это иллюзии, мозговой бред, что все это не покрывало какой-то жалкой мифической Майи, закрывающей наши глаза, а мозговой туман самого ординарного управляющего «Светом» Мазута Амо, что вся наша жизнь со всем своим «нутром» была не чем иным, как мозговым бредомсердечной болезнью... Да, дорогой читатель, город этот со всем своим «нутром» был галлюцинацией гениальнейшего мозга Мазута Амо, и мы годами жили в выползавшем из мозга Мазута Амо этом бреде-городе, жили в сумасбродстве, как у себя дома, и не понимали, не постигали, не сознавали этого. И ты, читатель, глубоко ошибешься, если допустишь, что в этом, моем, подобном поэме, романе я имел в виду описать реально существующий город, представить его земных обитателей, воспроизвести какие-то невиданные типы. Такого намерения у меня не было и не могло быть. Что же касается того, на первый взгляд как бы меня выдающего обстоятельства, что я с самого же начала не раз говорил об этом городе и его обитателях, как о явлениях весьма обыкновенных и существующих вне сомнения, что касается этого, дорогой читатель, то тут я вынужден чистосердечно признаться, что попросту я тебя обманывал, водил за нос, как водил и обманывал меня годами Мазут Амо, как обманывал он и тебя — все равно, жил ли ты в описанном нами городе или нет; обманывал он, туманом покрывал тебе глаза, а ты не знал. Да, читатель, город тот был бредом, порождением больного мозга, и казалось, что он существует, живет земной жизнью, покуда существовал, жил Мазут Амо, то есть пока он, Амо Амбарцумович Асатуров — Мазут Амо, окутывал дни и годы своим мозговым покрывалом. И после этого не решаю, о каких еще там «типах», «героях», чертях, дьяволах может быть речь!.. Ему и только ему, то есть не Мазуту Амо, а его гениальнейшему мозгу, был обязан наирский город своим земным существованием и без него, то есть не без Мазута Амо, а без его мозга, не мог бы просуществовать хоть секунду не только этот наирский город, но и вся страна Наири. Не веришь, читатель? Осмотрись кругом: где описанный нами город, куда делись его обитатели? Куда делись гробовщик Енок и Телефон Сето?.. Где ж, где же, наконец, мост Вардана и церковь Апостолов?.. Нет их, они превратились в дым, исчезли в тумане, улетучились. Почему? Потому что улетучился, исчез во тьме мозг Мазута Амо. Нет его больше, он превратился в туман и в воспоминание...
И впрямь гениальными возможностями обладал этот мозг. Достаточно, думаю, сказанного мною выше, чтоб составить надлежащее понятие о свойствах этого гениальнейшего мозга. Но я еще не отметил самого существенного и самого удивительного. Мы сказали, что на этом удивительном мозгу держалась страна Наири, как в древности мир на рогах мифического быка. Но на чем держался сам этот мозг? — вот главнейшее. Чем питался этот мозг, чем жил он сам? — вот вопрос. На этот вопрос мы вынуждены дать в высшей степени неожиданный, невероятный ответ. Он, этот невероятный мозг Мазута Амо, держался самим собой... Он был, существовал, работал неустанно и беспрерывно, как сама природа, или же, лучше сказать, как настоящее. Отвергая в корне теорию Гельмгольца, своим живым примером он доказывал, что подобная самодвижущаяся машина не только возможна принципиально, но даже есть, существует и может работать, питая сама себя целые века, умереть и вновь вернуться к жизни из собственного пепла, подобно египетской птице Феникс. Вот таким в толпе был мозг Мазут Амо: самодвижущейся машиной, что, питая сама себя, выделяла в
несметном количестве — как бы это сказать... ну, национальную энергию, благодаря коей — и только благодаря ей — все еще держалась, не сравнивалась с землей, подобно Ассирии и Вавилону, древняя страна — тысячелетняя Наири. Думается нам, что этот самодвижущийся, подобно, мозг и имел в виду наш дорогой, во цвете лет умерший поэт, когда писал:
Египетские пирамиды сотрутся в прах.
Ты же, страна моя, словно солнце, будешь сиять, возгораясь..,
Таково наше мнение, читатель, и, нам кажется, мы имеем основание так думать, ибо дословно тоже самое думал столь много нас тут занимавший Мазут Амо, которого мы оставили в конце второй части нашего романа стоящим на вокзале, устремив взор в наирскую даль, куда исчез поезд, нагруженный «наирскими силами». Теми же горькими, благородными, мрачными и умилительными чувствами было объято сердце Амо Амбарцумовича, когда он, мрачный и озабоченный, тронутый величием момента, возвращался в город не в сопровождении г. Вародяна, как следовало бы ожидать, а один, погруженный в собственный, то есть принадлежавший местной конторе «Свет», экипаж.
Один, преисполненный забот и печали, Мазут Амо возвращался с вокзала в город, и за все время пути от вокзала до квартиры глаза его выражали такое же чувство печали и умиления, каким светились они, эти глаза Мазута Амо, как помнит читатель из конца второй части моего романа, на вокзале. В глубине этих глаз все еще виднелись поезд, и его дали, и та сторона рубежа. Глаза Амо Амбарцумовича не замечали Лорис-Меликовской и низеньких лавочек этой торгашеской улицы. В ней, в глубине глаз Амо Амбарцумовича, была лишь она, желанная и взлелеянная — страна Наири. Ехал он по ухабам и рытвинам в экипаже конторы «Свет», погруженный в приятные думы. Раскачивалась, подобно заду Амо Амбарцумовича от тряски экипажа, в мозгу Амо Амбарцумовича страна Наири. Подобно заду Амо Амбарцумовича, искала точку опоры в его мозгу страна Наири. Искала, но не находила; раскачивалась, подобно земному шару на рогах мифического быка, беспокойно вибрировала она и искала выхода; возникая из мозга Амо Амбарцумовича, страна Наири стремилась проложить себе путь в земные дали, по ту сторону рубежа... Из тумана веков, из галлюцинации выступали в мозгу Мазута Лмо и города: Ван, Битлис, Муш, Эрзерум, Сивас, Диарбекир — шесть вилайетов. То была древняя, тысячелетняя Наири. Однако в этот заветный творческий час одно лишь обстоятельство пребывало неопределенным, лучше сказать, оставалось без внимания. Как будто было вне ноля зрения мозга Амо Амбарцумовича, как будто по недоразумению не учитывалось одно в высшей степени существенное обстоятельство,— если только можно счесть за «обстоятельство» город, нами описанный, в котором жил сам Мазут Амо. Это походило на известную басню Муллы-Наср-Эддина,— если только допустимо такое сравнение: подобно Мулле-Наср-Эддину, Амо Амбарцумович забывал сосчитать себя самого или длинноухого дядю, на котором он сидел, то есть наирский город...2 Понимаете вы, в этот критический час жизни и смерти всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича как будто предал забвению самое существенное, что, как говорится, находилось под его, Амо Амбарцумовича, носом. Быть может, он и не забыл, но... факт оставался фактом, и этот факт заключался в том, что в мозгу Амо Амбарцумовича, где возникала и вырастала из пыли годов и стремилась к земному существованию, к мировым далям страна Наири — в этот критический час там отсутствовал не только город, где в первую очередь жил он сам, Мазут Амо, но и все то, что было по ту сторону рубежа. Все, что было «по ту сторону рубежа» какою-то злополучной рукой вытравливалось из всеобъемлющего мозга Амо Амбарцумовича. И ничего — Амо Амбарцумовичу это было нипочем. Невзирая на крепость, несмотря на мост Вардана и церковь Апостолов, несмотря на эти древнейшие чудо-чудеса, всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича упорно оставлял без внимания, считая несуществующей ту сторону рубежа». О, знал, понимал Мазут Амо, что не тут должна была воплотиться в плоть и кровь, оформиться, приобщиться к земному существованию страна Наири!
Пусть не думают, однако, что Амо Амбарцумович полагал это по своей наивности. Нет, для подобных размышлений мозг Амо Амбарцумовича имел свои основания. Эти основания на языке дипломатов называются политическими причинами.
Как мы сказали, Амо Амбарцумович возвращался со станции домой. Войдя в кабинет, он увидел свою бесподобную дочку, Черноокую Примадонну. Черноокая Примадонна плакала, опершись локтями на письменный стол отца и охватив голову руками. Подошел, обнял ее Мазут Амо — в мозгу у него было все то же, наирское, а не личное. Черноокая Примадонна в ответ на ласки отца не сказала ни слова и мокрым от слез указательным пальцем показала на спальню матери. «Поди туда!» — сказал мокрый от слез указательный палец дочери Мазуту Амо. Сердце Амо Амбарцумовича почуяло неладное, и в мозгу у него закачалась беспокойно страна Наири. Амо Амбарцумович осторожно, как вор, подошел к спальне Ангины Барсеговны, нагнувшись, приставил глаз к замочной скважине и увидел в спальне коменданта города (длинного офицера), к которому прижалась нежно мать Черноокой Примадонны — незаменимая половина Амо Амбарцумовича.
«У кого нет рогов?» — подумал Амо Амбарцумович, вспоминая Арама Антоныча, самого уездного начальника и тысячу других. Не прошло и часа, как он предал это забвению: не было места у него в мозгу для личного,— в мозгу у него было лишь всемирное и наирское...
Нами выпускаются два небольших отрывка, совершенно не поддающиеся переводу. Один из них построен на игре слов: «рог» — еду и «рог» — поз, в первом случае употребляемом как вершина мозга Мазута Амо, во втором — как измена его жены, «наставившей ему рога» (прим. переводчика).
...Мазут Амо не унывал. Подверженный вибрациям Центромозгопаука, он покорно ждал завершения дней и крововозмещения. Он ждал окончания мировой войны и наступления дня, когда нации и народы засядут за стол мирных переговоров. Он знал, он был убежден, что тогда осуществится лелеемое, совершится неизбежное, полетит, покатится на лоно небытия Вечный Больной, и на его трупе, возникая из зловонно разлагающегося тела его, воссияет светлая и земная страна Наири. Так думал, в годом был убежден Амо Амбарцумович. Но прошли 1915, 1916 годы, наступил 1917 год, и — представьте себе — свершилось неожиданное, непредвиденное и внезапное.
Этим непредвиденным, этим внезапным для Амо Амбарцумовича — Мазута Амо, вызвавшим замешательство не только в его, Амо Амбарцумовича, мозгу, но и в Центромозге всего Товарищества, была февральская революция 1917 года.
Вот отсюда и должны мы перейти к изложению последних событий описанного нами города.
Началось с того, что однажды, совершенно неожиданно, показался на улице в военной форме, запыленный, небритый, уже достаточно нам известный по второй части, Каро Дараян. Так же, как в первый свой приезд в родной город, он покатил прямо к г. Марукэ и остановился у него на квартире. И вот, через день после его приезда, этак часов в одиннадцать утра, Амо Амбарцумович внезапно запер контору «Свет», впопыхах вернулся домой не в экипаже—невиданное дело! — а пешком, и, запершись в своем кабинете, приказал прислуге говорить всем посетителям, кроме т. Вародяна и врача, что его нет дома. Остался Мазут Амо у себя в кабинете в тот день до вечера при спущенных шторах и. в полутьме. Он мол-; чал. У него болела голова. В мозгу было пусто, туманно... Казалось, оборвались дни и годы, сорвалось что-то в мозгу Амо Амбарцумовича и осталось одно лишь пустое пространство. Но это пространство время от времени начинало заполняться, и казалось, он спал, бодрствуя, и, бодрствуя, видел во сне:
Нагнулась над ним Агриппина Владиславовна и нежно-нежно ворковала, словно невинный голубь... Смотрел
он ей в глаза — в глазах Агриппины Владиславовны тоже был прозрачный туман, пустое пространство... Она казалась Мазуту Амо такой маленькой-маленькой; детскими красными устами целовала она холодные уста Амо Амбарцумовича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
И впрямь гениальными возможностями обладал этот мозг. Достаточно, думаю, сказанного мною выше, чтоб составить надлежащее понятие о свойствах этого гениальнейшего мозга. Но я еще не отметил самого существенного и самого удивительного. Мы сказали, что на этом удивительном мозгу держалась страна Наири, как в древности мир на рогах мифического быка. Но на чем держался сам этот мозг? — вот главнейшее. Чем питался этот мозг, чем жил он сам? — вот вопрос. На этот вопрос мы вынуждены дать в высшей степени неожиданный, невероятный ответ. Он, этот невероятный мозг Мазута Амо, держался самим собой... Он был, существовал, работал неустанно и беспрерывно, как сама природа, или же, лучше сказать, как настоящее. Отвергая в корне теорию Гельмгольца, своим живым примером он доказывал, что подобная самодвижущаяся машина не только возможна принципиально, но даже есть, существует и может работать, питая сама себя целые века, умереть и вновь вернуться к жизни из собственного пепла, подобно египетской птице Феникс. Вот таким в толпе был мозг Мазут Амо: самодвижущейся машиной, что, питая сама себя, выделяла в
несметном количестве — как бы это сказать... ну, национальную энергию, благодаря коей — и только благодаря ей — все еще держалась, не сравнивалась с землей, подобно Ассирии и Вавилону, древняя страна — тысячелетняя Наири. Думается нам, что этот самодвижущийся, подобно, мозг и имел в виду наш дорогой, во цвете лет умерший поэт, когда писал:
Египетские пирамиды сотрутся в прах.
Ты же, страна моя, словно солнце, будешь сиять, возгораясь..,
Таково наше мнение, читатель, и, нам кажется, мы имеем основание так думать, ибо дословно тоже самое думал столь много нас тут занимавший Мазут Амо, которого мы оставили в конце второй части нашего романа стоящим на вокзале, устремив взор в наирскую даль, куда исчез поезд, нагруженный «наирскими силами». Теми же горькими, благородными, мрачными и умилительными чувствами было объято сердце Амо Амбарцумовича, когда он, мрачный и озабоченный, тронутый величием момента, возвращался в город не в сопровождении г. Вародяна, как следовало бы ожидать, а один, погруженный в собственный, то есть принадлежавший местной конторе «Свет», экипаж.
Один, преисполненный забот и печали, Мазут Амо возвращался с вокзала в город, и за все время пути от вокзала до квартиры глаза его выражали такое же чувство печали и умиления, каким светились они, эти глаза Мазута Амо, как помнит читатель из конца второй части моего романа, на вокзале. В глубине этих глаз все еще виднелись поезд, и его дали, и та сторона рубежа. Глаза Амо Амбарцумовича не замечали Лорис-Меликовской и низеньких лавочек этой торгашеской улицы. В ней, в глубине глаз Амо Амбарцумовича, была лишь она, желанная и взлелеянная — страна Наири. Ехал он по ухабам и рытвинам в экипаже конторы «Свет», погруженный в приятные думы. Раскачивалась, подобно заду Амо Амбарцумовича от тряски экипажа, в мозгу Амо Амбарцумовича страна Наири. Подобно заду Амо Амбарцумовича, искала точку опоры в его мозгу страна Наири. Искала, но не находила; раскачивалась, подобно земному шару на рогах мифического быка, беспокойно вибрировала она и искала выхода; возникая из мозга Амо Амбарцумовича, страна Наири стремилась проложить себе путь в земные дали, по ту сторону рубежа... Из тумана веков, из галлюцинации выступали в мозгу Мазута Лмо и города: Ван, Битлис, Муш, Эрзерум, Сивас, Диарбекир — шесть вилайетов. То была древняя, тысячелетняя Наири. Однако в этот заветный творческий час одно лишь обстоятельство пребывало неопределенным, лучше сказать, оставалось без внимания. Как будто было вне ноля зрения мозга Амо Амбарцумовича, как будто по недоразумению не учитывалось одно в высшей степени существенное обстоятельство,— если только можно счесть за «обстоятельство» город, нами описанный, в котором жил сам Мазут Амо. Это походило на известную басню Муллы-Наср-Эддина,— если только допустимо такое сравнение: подобно Мулле-Наср-Эддину, Амо Амбарцумович забывал сосчитать себя самого или длинноухого дядю, на котором он сидел, то есть наирский город...2 Понимаете вы, в этот критический час жизни и смерти всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича как будто предал забвению самое существенное, что, как говорится, находилось под его, Амо Амбарцумовича, носом. Быть может, он и не забыл, но... факт оставался фактом, и этот факт заключался в том, что в мозгу Амо Амбарцумовича, где возникала и вырастала из пыли годов и стремилась к земному существованию, к мировым далям страна Наири — в этот критический час там отсутствовал не только город, где в первую очередь жил он сам, Мазут Амо, но и все то, что было по ту сторону рубежа. Все, что было «по ту сторону рубежа» какою-то злополучной рукой вытравливалось из всеобъемлющего мозга Амо Амбарцумовича. И ничего — Амо Амбарцумовичу это было нипочем. Невзирая на крепость, несмотря на мост Вардана и церковь Апостолов, несмотря на эти древнейшие чудо-чудеса, всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича упорно оставлял без внимания, считая несуществующей ту сторону рубежа». О, знал, понимал Мазут Амо, что не тут должна была воплотиться в плоть и кровь, оформиться, приобщиться к земному существованию страна Наири!
Пусть не думают, однако, что Амо Амбарцумович полагал это по своей наивности. Нет, для подобных размышлений мозг Амо Амбарцумовича имел свои основания. Эти основания на языке дипломатов называются политическими причинами.
Как мы сказали, Амо Амбарцумович возвращался со станции домой. Войдя в кабинет, он увидел свою бесподобную дочку, Черноокую Примадонну. Черноокая Примадонна плакала, опершись локтями на письменный стол отца и охватив голову руками. Подошел, обнял ее Мазут Амо — в мозгу у него было все то же, наирское, а не личное. Черноокая Примадонна в ответ на ласки отца не сказала ни слова и мокрым от слез указательным пальцем показала на спальню матери. «Поди туда!» — сказал мокрый от слез указательный палец дочери Мазуту Амо. Сердце Амо Амбарцумовича почуяло неладное, и в мозгу у него закачалась беспокойно страна Наири. Амо Амбарцумович осторожно, как вор, подошел к спальне Ангины Барсеговны, нагнувшись, приставил глаз к замочной скважине и увидел в спальне коменданта города (длинного офицера), к которому прижалась нежно мать Черноокой Примадонны — незаменимая половина Амо Амбарцумовича.
«У кого нет рогов?» — подумал Амо Амбарцумович, вспоминая Арама Антоныча, самого уездного начальника и тысячу других. Не прошло и часа, как он предал это забвению: не было места у него в мозгу для личного,— в мозгу у него было лишь всемирное и наирское...
Нами выпускаются два небольших отрывка, совершенно не поддающиеся переводу. Один из них построен на игре слов: «рог» — еду и «рог» — поз, в первом случае употребляемом как вершина мозга Мазута Амо, во втором — как измена его жены, «наставившей ему рога» (прим. переводчика).
...Мазут Амо не унывал. Подверженный вибрациям Центромозгопаука, он покорно ждал завершения дней и крововозмещения. Он ждал окончания мировой войны и наступления дня, когда нации и народы засядут за стол мирных переговоров. Он знал, он был убежден, что тогда осуществится лелеемое, совершится неизбежное, полетит, покатится на лоно небытия Вечный Больной, и на его трупе, возникая из зловонно разлагающегося тела его, воссияет светлая и земная страна Наири. Так думал, в годом был убежден Амо Амбарцумович. Но прошли 1915, 1916 годы, наступил 1917 год, и — представьте себе — свершилось неожиданное, непредвиденное и внезапное.
Этим непредвиденным, этим внезапным для Амо Амбарцумовича — Мазута Амо, вызвавшим замешательство не только в его, Амо Амбарцумовича, мозгу, но и в Центромозге всего Товарищества, была февральская революция 1917 года.
Вот отсюда и должны мы перейти к изложению последних событий описанного нами города.
Началось с того, что однажды, совершенно неожиданно, показался на улице в военной форме, запыленный, небритый, уже достаточно нам известный по второй части, Каро Дараян. Так же, как в первый свой приезд в родной город, он покатил прямо к г. Марукэ и остановился у него на квартире. И вот, через день после его приезда, этак часов в одиннадцать утра, Амо Амбарцумович внезапно запер контору «Свет», впопыхах вернулся домой не в экипаже—невиданное дело! — а пешком, и, запершись в своем кабинете, приказал прислуге говорить всем посетителям, кроме т. Вародяна и врача, что его нет дома. Остался Мазут Амо у себя в кабинете в тот день до вечера при спущенных шторах и. в полутьме. Он мол-; чал. У него болела голова. В мозгу было пусто, туманно... Казалось, оборвались дни и годы, сорвалось что-то в мозгу Амо Амбарцумовича и осталось одно лишь пустое пространство. Но это пространство время от времени начинало заполняться, и казалось, он спал, бодрствуя, и, бодрствуя, видел во сне:
Нагнулась над ним Агриппина Владиславовна и нежно-нежно ворковала, словно невинный голубь... Смотрел
он ей в глаза — в глазах Агриппины Владиславовны тоже был прозрачный туман, пустое пространство... Она казалась Мазуту Амо такой маленькой-маленькой; детскими красными устами целовала она холодные уста Амо Амбарцумовича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25