Ельник откликнулся протяжным волчьим воем.
– Сколько их там? – спросила Зийна, приставив к камню копья и обнажая меч.
– Один Нергал знает. Если пять или восемь, они покойники, а если два-три десятка, покойники мы. Конан огляделся и указал девушке на более узкий из проходов. – Встань там и возьми копье, а не меч. Ты ловкая! Бей в грудь, в горло или в глаз, на полную длину древка, чтоб никто не мог подойти к тебе. Бей, малышка, и ты еще увидишь берега своей Алиманы!
Стиснув копье, девушка встала, где велено. Конан покосился на нее и одобрительно хмыкнул. Отважна, словно рысь! Только что они шли по вересковым холмам, таким безлюдным и безопасным, и вдруг в одно мгновение все переменилось: враги атаковали их, и перед каждым путником замаячила мрачная тропа – последний путь, ведущий на Серые Равнины. Но на лице Зийны не было страха. Похоже, старый пуантенский рыцарь достойно воспитал свою дочь! Она обладала сердцем воина – твердым, как стальной наконечник ее зингарского копья.
По камням вновь начали чиркать стрелы. Конан отвечал, чутко прислушиваясь к каждому вскрику и воплю, доносившемуся с опушки; лишь эти звуки да змеиное шипенье метательных снарядов обнаруживали врага. Колчан киммерийца постепенно пустел, кровь его кипела – он жаждал схватиться лицом к лицу с этими смуглыми недоростками, что засели среди деревьев. Его меч и кинжал против их топоров и копий! Давняя неприязнь поднималась в нем; столь давняя и древняя, что первопричина ее поросла седым мхом, оделась камнем, покрылась снегами тысячи зим, развеялась пеплом мириадов костров. Причины не помнил никто, но ненависть была жива. Веками сражались пикты и киммерийцы, не давая пощады и не захватывая пленных; а если уж это случалось, то пикт расставался со своей печенью на алтаре Крома, а киммерийца пытали у столба или живым подвешивали к деревьям, принося в жертву лесным богам.
Колчан опустел. Отбросив арбалет, Конан вытянул меч и взял в левую руку свой стигийский кинжал. Меч, добытый на «Морском Громе», казался ему совсем неплохим – обоюдоострый, с длинным прямым клинком отличной кордавской закалки. Правда, был он слишком узок и легковат для руки Конана, но выбирать не приходилось. Он вновь с тоской вспомнил лунное лезвие Рана Риорды и ее надежную толстую рукоять с блистающим стальным шипом. Жаль, что в дни странствий с Небесной Секирой не удалось напоить ее кровью пиктов! Ну, ничего! Пусть поганой крови лесных крыс хлебнут меч и кинжал, а вереск допьет остальное!
Конан выступил из-за камня. Бешенство ярилось в его сердце, стучало молотом в висках; мышцы наливались тяжелой злой силой. Сейчас, перед битвой, он позабыл все: и остров Дайомы, безмятежно гревшийся в теплом море, и северный замок, где затаился сгубивший «Тигрицу» колдун, и девушку со светлыми волосами, глядевшую ему в спину. Он знал лишь, что стая волков встала у него на пути, и жаждал проткнуть им глотки острым железом.
Припоминая пиктскую речь, он осыпал врагов руганью.
– Смрадные псы, сыновья псов! Блевотина Нергала! Я, Конан из Киммерии, намотаю ваши кишки на свой клинок! Я заставлю вас подавиться собственной желчью! Я скормлю вашу плоть земляным червям! Выходите, крысы! Выходите, и посмотрим, чья кровь сегодня угодна богам!
То был давний обычай – бахвалиться перед боем. Но Конан не хвастал: он готовился сделать все, что было обещано. Гнев его был велик; ярость подымалась жаркой волной в груди. Привычным усилием он остудил ее: ярость не должна туманить взор и слишком горячить кровь.
– Выходите, потомки осла и свиньи! Да будут бесплодными утробы ваших жен! Да пожрет огонь ваши жилища! Да угаснут ваши очаги под ветром с киммерийских гор! Да сгниют ваши поганые боги!
В лесу взвыли, и первый пиктский воин выступил из-под прикрытия елей. Был он невысок и коренаст, смугл, широкоплеч и черноволос; черные его глаза сверкали подобно двум угольям. На плечах воина топорщилась серым мехом волчья шкура, руки сжимали боевой каменный молот с остроконечным концом. Конан презрительно плюнул в его сторону.
Все новые и новые коренастые фигуры выступали на поляну, скользя бесшумно и легко, словно тени с Серых Равнин, почуявшие запах свежей крови. Их было двадцать или тридцать, и Конан, по собственным же своим словам, мог считать себя покойником, но это его не страшило Он знал, что будь перед ним шемиты или офирцы, коринфяне или черные воины жарких земель, оставалась бы надежда победить или хотя бы выжить: он прикончил бы пять или десять человек, устрашив остальных. Но пикты не отступали никогда, и обычай этот становился непреложным законом, если дело касалось киммерийцев.
Топча вереск, воины в волчьих шкурах ринулись к нему. Конан шагнул навстречу – но не слишком далеко от двух камней, медведя и медведицы, прикрывавших его слева и справа. Тонко пропел зингарский клинок, перечеркнув кровавой полосой плечо и грудь первого пикта; стигийский нож рассек древко топора и вонзился в живот второму воину. Конан отбросил его пинком ноги и ткнул кинжалом прямо в каменное лезвие секиры, которым прикрывался третий из нападающих. Зачарованная сталь прошла сквозь камень, коснулась горла; пикт хрипло, вскрикнул и повалился на землю.
Трое! Конан оскалился в лицо четвертому врагу – тот, сжимая копье с кремневым острием длиной в половину локтя, замер в нерешительности. За спиной его набегали новые бойцы, тоже с копьями и топорами; никто не нес лука и не собирался стрелять. Киммериец был слишком ценной добычей, и его хотели взять живьем – для украшения священной рощи, где пленник будет гнить долгие месяцы, теша и радуя богов Леса, Неба и Луны – и величайшего из них, страшного Гулла.
Конан сделал ложный выпад мечом, пикт выставил копье, но тут же выронил оружие, схватившись за живот. Меж пальцев его потоком хлестала кровь, в огромном разрезе – от ребра до паха – алели внутренности. – Я же сказал, что намотаю твои кишки на свой клинок, – произнес Конан, выдернув из страшной раны кинжал. Пикт, хватая воздух ртом, медленно осел в верес.
Четверо! В такой компании не стыдно отправиться на Серые Равнины, мелькнуло в голове у киммерийца. Он немного отступил в глубь прохода, разглядывая свирепые бородатые лица, тяжелые челюсти, по-волчьи ощеренные рты. Нет, эти пикты не походили тех, с коими он бился в Конаджохаре и в Боссонских топях, за Велитриумом; хоть они не носили никаких знаков своего клана или не выставляли их напоказ, но облик их был иным. Джунгли Конаджохары являлись местом обитания южных племен; воины их были полуголыми, в набедренных повязках из львиных шкур, с перьями в волосах и с раскрашенными белой глиной телами. Эти же, северяне, предпочитали волчий мех и древнее каменное оружие; в отличие от конаджохарцев, у них не было ни медных браслетов, ни медных клинков.
Доводилось ли им слышать о Конане из Киммерии, некогда – аквилонском наемнике, грабителе из Заморы, вилайетском контрабандисте, военачальнике Илдиза Туранского, предводителе Вольного Отряда из Бельверуса, разбойнике и пирате? Может, слышали, а может, и нет, – думал Конан, с бешенством орудуя клинком, – но эту встречу они запомнят надолго!
Его ярость, гнев и ненависть полыхали теперь холодным огнем, как и положено в бою: то был негасимый и сильный костер, питавший его упорство и силу. Он ненавидел пиктов ровно настолько, чтобы никого не жалеть, не замечать людей за людскими лицами, а видеть лишь хищные волчьи морды и лапы, грозившие ему каменными когтями. Да и кто признал бы людьми этих дикарей? Даже киммерийцы считались не столь варварским племенем; по крайней мере, они пасли коз и умели ковать железо.
Он свалил еще двоих: одному отсек плечо вместе с Рукой, второму проткнул кинжалом щеку и небо. Но каменный наконечник, метнувшись змеей, оцарапал Конану ребра, обожженная дубовая дубина задела по локтю, едва не выбив меч. Пробормотав проклятье, он отступил, обороняя свою щель меж камней подобно гигантскому морскому крабу, атакованному акулами. Валуны не позволяли пиктам навалиться на него всей кучей, но он понимал, что скоро воины в волчьих шкурах заберутся на камни и нападут сверху. Или со спины, если ворвутся во второй проход.
Второй проход! Отбиваясь от кремневых секир, он оглянулся на Зийну. Девушка еще держалась; в пяти шагах от нее лежали две неподвижные фигуры, и в каждой торчало по копью. Вероятно, Зийна метнула свое оружие – с отменным искусством и силой, но теперь у молодой пуантенки остался только меч. Она уже не могла им убить, только оборонялась, отражая удары вражеских палиц и топоров.
Большая сучковатая дубина свистнула над самой землей, ударив Зийну под колени. Она упала, скорчившись от боли, и Конан успел разглядеть, как сражавшийся с ней воин отбросил секиру, сорвал с плеча плащ из волчьего меха и набросил его на девушку. Она билась под серой шкурой, словно пойманная в сеть рыба. Пикт с торжествующим воплем упал на нее.
Скрипнув зубами, киммериец ринулся вперед. Жестоким ударом в пах он опрокинул одного воина, рассек бедро другому, пронзил плечо третьему. Ошеломленные враги отступили, и Конан вырвался из своей каменной норы, будто карающий Ариман: глаза его сверкали, пот и кровь струились по мощной груди, меч и кинжал рубили плоть, дробили кости и черепа. Он был в ярости, и ярость эта, уже не холодная, а огненно-палящая, на миг устрашила даже пиктов.
Но только на миг. Коренастые черноволосые воины окружили киммерийца, набросились на него, как стая псов на дикого матерого кабана, дружно ударили копьями и топорами. Конан ощутил каменное острие под лопаткой острый сук дубины, распоровший бедро; он рванулся избежав оглушающего удара в висок. Он был сейчас почти мертвецом – если не трупом, так пленником, повисшим в священной роще рядом с Зийной.
Этих ублюдков, этих вонючих лесных крыс было слишком много! Он уложил десятерых, но оставалось вдвое больше! Он чувствовал веревку, скользнувшую по шее, и другую, которой пытались охватить его колени; видел, как пикты разворачивают сеть, плетенную из кожаных ремней, слышал придушенные крики Зийны.
Он рассек веревки, поднял меч и приготовился к встрече с Кромом. Живьем его не возьмут!
Где-то за спиной загрохотали копыта, потом дико взвизгнул жеребец, волчьими голосами взвыли пикты; Конан, ткнув ближайшего мечом, перескочил через мертвое тело, вырвавшись из кольца. Никто не пробовал ударить его или набросить сеть – в двадцати шагах в окровавленном вереске шевелилась огромная груда рук и ног, темноволосых голов и серых шкур, дубин и топоров. От этой живой дергающейся кучи доносились стоны и рычанье, а с десяток пиктов, только что пытавшихся пленить Конана, кружили рядом с ней словно давешние вороны, сжимая в руках молоты и копья.
Внезапно куча раздалась, распалась. Гигантская серая фигура с подъятым топором возникла над иссеченными телами, ноги в тяжелых сапогах расшвыривали их, точно расколотые поленья. Пикты ринулись к великану, ударили враз, уперлись остриями копий в живот и грудь, в спину и плечи. Топор серокожего опустился – вместе с кулаком – и два воина покатились в вереск с пробитыми черепами. Затем исполин шевельнулся; треснули древки, бессильно расщепились кремневые острия, рукояти дубин дрогнули в ослабевших пальцах.
Стальное лезвие секиры опять взлетело вверх, ударило, поднялось, опустилось… Серокожий исполин расправлялся с пиктами, будто со стаей крыс, и в этом было нечто унизительное. Нечеловек убивал людей – убивал походя, без усилий, столь же легко, как каменные воины короля Калениуса расправлялись некогда с восставшими зингарцами.
Конан глядел, будто зачарованный, забыв о своих ранах и даже о Зийне, стонавшей и трепыхавшейся под плотным меховым плащом. Люди вступили в схватку с ожившим камнем; они пытались поразить его жалким своим оружием, опутать веревками, свалить на землю. Безуспешно! Топор и гранитный кулак сокрушали кости с тем же равнодушием, с каким дождь поливает землю, ручей струит свои воды, с каким растет трава и проплывают в небесах темные тучи. Тут, на вересковой поляне, замкнутой в кольцо елей, бился не человек, сражалась стихия – необоримая и мощная, как удар молнии Митры.
Но правду говорили, что пикты не отступают; они боялись лишь колдовства, а этот исполин с секирой выглядел настоящим человеком и дрался, как обычный воин, будто бы без всякой магии. В честном сражении пикты не ведали страха; Конан и прежде знал об этом, а потому мог предугадать, чем кончится битва. Черноволосые смуглые воины прыгали на великана, точно волки на серый утес, – прыгали и падали наземь: одни – рассеченные до пояса, другие – с разбитыми черепами, третьи – с кровавыми обрубками на месте шеи. Смерть их выглядела ужасно, но была зато милосердной и скорой; так гибнет человек под тяжкой каменной плитой, рухнувшей на голову. Впрочем, Конана это не радовало; Идрайн, серокожая нечисть, доделывал его работу, и гордость киммерийца страдала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Сколько их там? – спросила Зийна, приставив к камню копья и обнажая меч.
– Один Нергал знает. Если пять или восемь, они покойники, а если два-три десятка, покойники мы. Конан огляделся и указал девушке на более узкий из проходов. – Встань там и возьми копье, а не меч. Ты ловкая! Бей в грудь, в горло или в глаз, на полную длину древка, чтоб никто не мог подойти к тебе. Бей, малышка, и ты еще увидишь берега своей Алиманы!
Стиснув копье, девушка встала, где велено. Конан покосился на нее и одобрительно хмыкнул. Отважна, словно рысь! Только что они шли по вересковым холмам, таким безлюдным и безопасным, и вдруг в одно мгновение все переменилось: враги атаковали их, и перед каждым путником замаячила мрачная тропа – последний путь, ведущий на Серые Равнины. Но на лице Зийны не было страха. Похоже, старый пуантенский рыцарь достойно воспитал свою дочь! Она обладала сердцем воина – твердым, как стальной наконечник ее зингарского копья.
По камням вновь начали чиркать стрелы. Конан отвечал, чутко прислушиваясь к каждому вскрику и воплю, доносившемуся с опушки; лишь эти звуки да змеиное шипенье метательных снарядов обнаруживали врага. Колчан киммерийца постепенно пустел, кровь его кипела – он жаждал схватиться лицом к лицу с этими смуглыми недоростками, что засели среди деревьев. Его меч и кинжал против их топоров и копий! Давняя неприязнь поднималась в нем; столь давняя и древняя, что первопричина ее поросла седым мхом, оделась камнем, покрылась снегами тысячи зим, развеялась пеплом мириадов костров. Причины не помнил никто, но ненависть была жива. Веками сражались пикты и киммерийцы, не давая пощады и не захватывая пленных; а если уж это случалось, то пикт расставался со своей печенью на алтаре Крома, а киммерийца пытали у столба или живым подвешивали к деревьям, принося в жертву лесным богам.
Колчан опустел. Отбросив арбалет, Конан вытянул меч и взял в левую руку свой стигийский кинжал. Меч, добытый на «Морском Громе», казался ему совсем неплохим – обоюдоострый, с длинным прямым клинком отличной кордавской закалки. Правда, был он слишком узок и легковат для руки Конана, но выбирать не приходилось. Он вновь с тоской вспомнил лунное лезвие Рана Риорды и ее надежную толстую рукоять с блистающим стальным шипом. Жаль, что в дни странствий с Небесной Секирой не удалось напоить ее кровью пиктов! Ну, ничего! Пусть поганой крови лесных крыс хлебнут меч и кинжал, а вереск допьет остальное!
Конан выступил из-за камня. Бешенство ярилось в его сердце, стучало молотом в висках; мышцы наливались тяжелой злой силой. Сейчас, перед битвой, он позабыл все: и остров Дайомы, безмятежно гревшийся в теплом море, и северный замок, где затаился сгубивший «Тигрицу» колдун, и девушку со светлыми волосами, глядевшую ему в спину. Он знал лишь, что стая волков встала у него на пути, и жаждал проткнуть им глотки острым железом.
Припоминая пиктскую речь, он осыпал врагов руганью.
– Смрадные псы, сыновья псов! Блевотина Нергала! Я, Конан из Киммерии, намотаю ваши кишки на свой клинок! Я заставлю вас подавиться собственной желчью! Я скормлю вашу плоть земляным червям! Выходите, крысы! Выходите, и посмотрим, чья кровь сегодня угодна богам!
То был давний обычай – бахвалиться перед боем. Но Конан не хвастал: он готовился сделать все, что было обещано. Гнев его был велик; ярость подымалась жаркой волной в груди. Привычным усилием он остудил ее: ярость не должна туманить взор и слишком горячить кровь.
– Выходите, потомки осла и свиньи! Да будут бесплодными утробы ваших жен! Да пожрет огонь ваши жилища! Да угаснут ваши очаги под ветром с киммерийских гор! Да сгниют ваши поганые боги!
В лесу взвыли, и первый пиктский воин выступил из-под прикрытия елей. Был он невысок и коренаст, смугл, широкоплеч и черноволос; черные его глаза сверкали подобно двум угольям. На плечах воина топорщилась серым мехом волчья шкура, руки сжимали боевой каменный молот с остроконечным концом. Конан презрительно плюнул в его сторону.
Все новые и новые коренастые фигуры выступали на поляну, скользя бесшумно и легко, словно тени с Серых Равнин, почуявшие запах свежей крови. Их было двадцать или тридцать, и Конан, по собственным же своим словам, мог считать себя покойником, но это его не страшило Он знал, что будь перед ним шемиты или офирцы, коринфяне или черные воины жарких земель, оставалась бы надежда победить или хотя бы выжить: он прикончил бы пять или десять человек, устрашив остальных. Но пикты не отступали никогда, и обычай этот становился непреложным законом, если дело касалось киммерийцев.
Топча вереск, воины в волчьих шкурах ринулись к нему. Конан шагнул навстречу – но не слишком далеко от двух камней, медведя и медведицы, прикрывавших его слева и справа. Тонко пропел зингарский клинок, перечеркнув кровавой полосой плечо и грудь первого пикта; стигийский нож рассек древко топора и вонзился в живот второму воину. Конан отбросил его пинком ноги и ткнул кинжалом прямо в каменное лезвие секиры, которым прикрывался третий из нападающих. Зачарованная сталь прошла сквозь камень, коснулась горла; пикт хрипло, вскрикнул и повалился на землю.
Трое! Конан оскалился в лицо четвертому врагу – тот, сжимая копье с кремневым острием длиной в половину локтя, замер в нерешительности. За спиной его набегали новые бойцы, тоже с копьями и топорами; никто не нес лука и не собирался стрелять. Киммериец был слишком ценной добычей, и его хотели взять живьем – для украшения священной рощи, где пленник будет гнить долгие месяцы, теша и радуя богов Леса, Неба и Луны – и величайшего из них, страшного Гулла.
Конан сделал ложный выпад мечом, пикт выставил копье, но тут же выронил оружие, схватившись за живот. Меж пальцев его потоком хлестала кровь, в огромном разрезе – от ребра до паха – алели внутренности. – Я же сказал, что намотаю твои кишки на свой клинок, – произнес Конан, выдернув из страшной раны кинжал. Пикт, хватая воздух ртом, медленно осел в верес.
Четверо! В такой компании не стыдно отправиться на Серые Равнины, мелькнуло в голове у киммерийца. Он немного отступил в глубь прохода, разглядывая свирепые бородатые лица, тяжелые челюсти, по-волчьи ощеренные рты. Нет, эти пикты не походили тех, с коими он бился в Конаджохаре и в Боссонских топях, за Велитриумом; хоть они не носили никаких знаков своего клана или не выставляли их напоказ, но облик их был иным. Джунгли Конаджохары являлись местом обитания южных племен; воины их были полуголыми, в набедренных повязках из львиных шкур, с перьями в волосах и с раскрашенными белой глиной телами. Эти же, северяне, предпочитали волчий мех и древнее каменное оружие; в отличие от конаджохарцев, у них не было ни медных браслетов, ни медных клинков.
Доводилось ли им слышать о Конане из Киммерии, некогда – аквилонском наемнике, грабителе из Заморы, вилайетском контрабандисте, военачальнике Илдиза Туранского, предводителе Вольного Отряда из Бельверуса, разбойнике и пирате? Может, слышали, а может, и нет, – думал Конан, с бешенством орудуя клинком, – но эту встречу они запомнят надолго!
Его ярость, гнев и ненависть полыхали теперь холодным огнем, как и положено в бою: то был негасимый и сильный костер, питавший его упорство и силу. Он ненавидел пиктов ровно настолько, чтобы никого не жалеть, не замечать людей за людскими лицами, а видеть лишь хищные волчьи морды и лапы, грозившие ему каменными когтями. Да и кто признал бы людьми этих дикарей? Даже киммерийцы считались не столь варварским племенем; по крайней мере, они пасли коз и умели ковать железо.
Он свалил еще двоих: одному отсек плечо вместе с Рукой, второму проткнул кинжалом щеку и небо. Но каменный наконечник, метнувшись змеей, оцарапал Конану ребра, обожженная дубовая дубина задела по локтю, едва не выбив меч. Пробормотав проклятье, он отступил, обороняя свою щель меж камней подобно гигантскому морскому крабу, атакованному акулами. Валуны не позволяли пиктам навалиться на него всей кучей, но он понимал, что скоро воины в волчьих шкурах заберутся на камни и нападут сверху. Или со спины, если ворвутся во второй проход.
Второй проход! Отбиваясь от кремневых секир, он оглянулся на Зийну. Девушка еще держалась; в пяти шагах от нее лежали две неподвижные фигуры, и в каждой торчало по копью. Вероятно, Зийна метнула свое оружие – с отменным искусством и силой, но теперь у молодой пуантенки остался только меч. Она уже не могла им убить, только оборонялась, отражая удары вражеских палиц и топоров.
Большая сучковатая дубина свистнула над самой землей, ударив Зийну под колени. Она упала, скорчившись от боли, и Конан успел разглядеть, как сражавшийся с ней воин отбросил секиру, сорвал с плеча плащ из волчьего меха и набросил его на девушку. Она билась под серой шкурой, словно пойманная в сеть рыба. Пикт с торжествующим воплем упал на нее.
Скрипнув зубами, киммериец ринулся вперед. Жестоким ударом в пах он опрокинул одного воина, рассек бедро другому, пронзил плечо третьему. Ошеломленные враги отступили, и Конан вырвался из своей каменной норы, будто карающий Ариман: глаза его сверкали, пот и кровь струились по мощной груди, меч и кинжал рубили плоть, дробили кости и черепа. Он был в ярости, и ярость эта, уже не холодная, а огненно-палящая, на миг устрашила даже пиктов.
Но только на миг. Коренастые черноволосые воины окружили киммерийца, набросились на него, как стая псов на дикого матерого кабана, дружно ударили копьями и топорами. Конан ощутил каменное острие под лопаткой острый сук дубины, распоровший бедро; он рванулся избежав оглушающего удара в висок. Он был сейчас почти мертвецом – если не трупом, так пленником, повисшим в священной роще рядом с Зийной.
Этих ублюдков, этих вонючих лесных крыс было слишком много! Он уложил десятерых, но оставалось вдвое больше! Он чувствовал веревку, скользнувшую по шее, и другую, которой пытались охватить его колени; видел, как пикты разворачивают сеть, плетенную из кожаных ремней, слышал придушенные крики Зийны.
Он рассек веревки, поднял меч и приготовился к встрече с Кромом. Живьем его не возьмут!
Где-то за спиной загрохотали копыта, потом дико взвизгнул жеребец, волчьими голосами взвыли пикты; Конан, ткнув ближайшего мечом, перескочил через мертвое тело, вырвавшись из кольца. Никто не пробовал ударить его или набросить сеть – в двадцати шагах в окровавленном вереске шевелилась огромная груда рук и ног, темноволосых голов и серых шкур, дубин и топоров. От этой живой дергающейся кучи доносились стоны и рычанье, а с десяток пиктов, только что пытавшихся пленить Конана, кружили рядом с ней словно давешние вороны, сжимая в руках молоты и копья.
Внезапно куча раздалась, распалась. Гигантская серая фигура с подъятым топором возникла над иссеченными телами, ноги в тяжелых сапогах расшвыривали их, точно расколотые поленья. Пикты ринулись к великану, ударили враз, уперлись остриями копий в живот и грудь, в спину и плечи. Топор серокожего опустился – вместе с кулаком – и два воина покатились в вереск с пробитыми черепами. Затем исполин шевельнулся; треснули древки, бессильно расщепились кремневые острия, рукояти дубин дрогнули в ослабевших пальцах.
Стальное лезвие секиры опять взлетело вверх, ударило, поднялось, опустилось… Серокожий исполин расправлялся с пиктами, будто со стаей крыс, и в этом было нечто унизительное. Нечеловек убивал людей – убивал походя, без усилий, столь же легко, как каменные воины короля Калениуса расправлялись некогда с восставшими зингарцами.
Конан глядел, будто зачарованный, забыв о своих ранах и даже о Зийне, стонавшей и трепыхавшейся под плотным меховым плащом. Люди вступили в схватку с ожившим камнем; они пытались поразить его жалким своим оружием, опутать веревками, свалить на землю. Безуспешно! Топор и гранитный кулак сокрушали кости с тем же равнодушием, с каким дождь поливает землю, ручей струит свои воды, с каким растет трава и проплывают в небесах темные тучи. Тут, на вересковой поляне, замкнутой в кольцо елей, бился не человек, сражалась стихия – необоримая и мощная, как удар молнии Митры.
Но правду говорили, что пикты не отступают; они боялись лишь колдовства, а этот исполин с секирой выглядел настоящим человеком и дрался, как обычный воин, будто бы без всякой магии. В честном сражении пикты не ведали страха; Конан и прежде знал об этом, а потому мог предугадать, чем кончится битва. Черноволосые смуглые воины прыгали на великана, точно волки на серый утес, – прыгали и падали наземь: одни – рассеченные до пояса, другие – с разбитыми черепами, третьи – с кровавыми обрубками на месте шеи. Смерть их выглядела ужасно, но была зато милосердной и скорой; так гибнет человек под тяжкой каменной плитой, рухнувшей на голову. Впрочем, Конана это не радовало; Идрайн, серокожая нечисть, доделывал его работу, и гордость киммерийца страдала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44