Наконец он достает старый номер «Лондон мэгезин» за февраль 1909 года и читает без особого интереса статью Уилбура Райта о полете из Лондона в Манчестер. Стоит появиться более совершенным с технической точки зрения моторам, более опытным авиаторам, и люди смогут совершать перелеты из Лондона в Манчестер. Следует отметить, что тому, кто отважится вписать свое имя на скрижали истории, опередив остальных, придется предпринять рискованную попытку чуть раньше того момента, когда для этого созреют объективные предпосылки. За этим материалом идет длинная статья о частном детективе мадам Валеске и выступление миссис Фредерик Харрисон против избирательного права для женщин. В журнале есть ее портрет. Красавица. Затем следуют фокусы со спичками и начало «Любовной истории Дона К. » К. и Хескета Причард. Джозеф Кисс начинает читать, зная, что у него мало шансов узнать, чем эта история закончится.
Ровно в семь он подходит к двери, где висит его пиджак, нащупывает в кармане пузырек с лекарством, который ему навязали в больнице. Он знает, что барбитурат усилит его тоску. Глория считает, что он уехал на просмотр в Бирмингемский цирк, но он хотел бы сейчас быть дома с ней и с детьми. Он вполне мог бы одеться, поехать на метро в Харроу и в восемь тридцать уже быть дома, объяснив свой внезапный приезд тем, что просмотр отменили. Но он боится помешать ей. Он не может забыть летчика в синей форме, быстро исчезающего в темноте.
Раз настроение отказывается подниматься, он отправится на набережную полюбоваться закатом. На Эссекс-стрит он мог бы повстречать своих сирен, но наверняка до этого не дойдет. Выключив радио, он ставит пластинку Дюка Эллингтона. От «Каравана» настроение просто обязано улучшиться. В хромированной дужке граммофона отражается черный диск с его семьюдесятью восемью оборотами в минуту. «Дуу-ду-дада-дада-дуу-да-да». Откинься на разбросанные по кровати подушки, выкури сигару, вспомни мгновения своего постыдного прошлого, подумай, позволит ли тебе сезон в Бексхилле спасти этим летом свою шкуру. С деньгами туго, и Глории, может быть, придется вернуться в универмаг «Британский дом», на неполный день. А это неизбежно положит конец перемирию. Завтра утром он встречается со своим агентом. Было бы неплохо получить какую-нибудь роль на Илингской киностудии. «Виски рекой!» и «Паспорт в Пимлико» в свое время здорово его выручили. Он сыграл роль всего в две строчки, но им показалось, что он неплохо справился, и на студии обещали дать что-нибудь еще, как только появится возможность. Глория заметно повеселела, когда узнала, что может пойти с ним в гримерную и добыть для детей автографы Стенли Холлоуэя и Алека Гиннеса. Она надеялась, что это будет началом чего-то большего. «Теперь ты вхож туда, Джо, и тебе дадут новую работу. Ты станешь знаменит. Ты будешь звездой, Джо!» Она возмущалась, когда он пытался охладить ее пыл, доказывая, что ему не дадут играть. Он хорошо подходил внешне, и любой режиссер с этим соглашался, но стоило ему попробовать длинный монолог, как он мгновенно терял уверенность. Три-четыре строчки, желательно с паузами. На большее его не хватало.
— Ты так хорошо играл!
— Я привык к зрителям, а не к камере.
— Ты не хочешь сниматься?
— Может, и не хочу.
Но он и так все время на сцене. В роли Джозефа Кисса, образ которого создан им самим. В хорошо знакомой роли, где можно поднимать планку, но дайте ему роль кого-то другого, и он тут же разволнуется, потому что на все про все у него только одна маска и она служит ему на все случаи жизни. Если пытаться внести какие-то новшества, может появиться слабинка, и тогда его сознание станет беззащитным перед напором внешнего мира. Он пытался объяснить это Глории, но, по ее глубокому убеждению, он придает слишком большое значение своему неврозу. Она права в том, что шанс победить есть всегда, но он не может рисковать своим здравием ради проверки ее убеждений, особенно когда она считает его страх скрытым проявлением гордыни. Он-то знает, что рискует свободой, своим достоинством, потому что это первое, на что они набрасываются, когда попадаешь к ним туда, в залитую светом психиатрическую палату, где врачи хвастаются высокими показателями «выправления половой ориентации» с помощью электрошока. Лично сам мистер Кисс терпимо относится к электрошоку, поскольку от него улучшается его самочувствие, но в то же время признает, что иногда после сеанса возникает ощущение перенесенного насилия. Причем в роли насильника выступает государство. Глория отказывается слушать любые подробности на эту тему и уже давно перепоручила его Берил Мейл. Ты для них животное, пусть даже и хитрое. Они, доктора, хотели бы сделать тебя поглупее, да не получается. Многие из них все еще предпочитают решать проблемы души с помощью скальпеля, и они давно уже сделали бы мне лоботомию, если бы не Берил, которая предпочитает, чтобы в семье был псих, а не дебил, хотя и тот и другой могут повредить ее политической карьере. Сейчас Берил в Вестминстерском совете, но все еще занимается старой мебелью, охотится за картинами и фарфором. Могла бы она выступать в качестве благотворительницы? Что, если в один прекрасный день она потеряет терпение и позволит всадить ему скальпель в лоб? Ему есть что порассказать. Она ни за что бы не позволила, чтобы одетые в засаленные макинтоши писаки из «Дейли миррор» подставили под удар восходящую звезду консерваторов. Правда, он не собирался ее шантажировать. Ее честолюбивые планы никогда его особенно не интересовали. Он считает, что стервятники сами между собой разберутся, и не лезет в политику. Берил Мейл часто является брату в его ночных кошмарах. Он боится ее воли к власти. Она боится его решительного анархизма. Перекинувшись парой слов с Глорией, заключила, что та простушка. Их родители хоть и погрязли в долгах и отчаянии, все же имели собственный галантерейный магазин на Теобальдз-роуд. А родители Глории были из рабочего класса. На самом деле ее отец специализировался по канализационным сетям и гордился своим занятием. Кроме того, он окончил курсы водителей такси и получил международные водительские права. Он говорил, что люди обычно обходят ассенизаторов стороной, оставляя их наедине с самими собой. А ведь там внизу, в этих гулких коридорах, поблескивающих влагой и фосфором, почти совсем не было вони. Там было тепло. Там было сладко. Вскоре после того, как мистер Кисс и Глория поженились, он как-то взял своего зятя с собой вниз, в лабиринт проходов и пещер, под Ривер-Флит, в двух шагах от Брукс-Маркет. Он любил это особенное пространство как свою собственность. Мистер Кисс почувствовал, что в любой момент папаша Глории может хлопнуть его по плечу и признаться, что он хотел бы, чтобы когда-нибудь все это стало его, Джозефа, собственностью. Мистер Лайтстоун погиб во время Блица, когда пытался спасти пассажиров автобуса, упавшего ночью в свежую воронку неподалеку от трамвайного депо на Саутгемптон-роу. Мистер Кисс успел полюбить его почти так же сильно, как саму Глорию. Мистер Лайтстоун обладал великолепными задатками комика. Перед тем как умереть, он успел передать зятю многие секреты своего мастерства.
Родители самого мистера Кисса погибли от прямого попадания «Фау-2» в поезд, на котором возвращались домой от тетушки мистера Кисса из деревушки за Оксфордом, в предгорьях Котсуолда. Мистер Кисс находился в то время на лечении в больнице «Фрайерн Барнет». Берил приехала навестить его, «дав передышку», как она сказала, Глории, и сообщила ему страшную новость. Берил показалась ему тогда счастливой. Должно быть, она радовалась тому, что порвала связь со своим прошлым. Джозеф плакал и пытался вырваться из больницы. Ему увеличили число инъекций, и он мог бы поклясться, судя по головным болям, что кололи ему неразбавленный хлоралгидрат. Когда же благодаря хлопотам Берил, которая тогда еще не вышла замуж за доктора Мейла, он выписался из больницы, она попросила его сходить в обветшавшую родительскую квартиру, которая находилась прямо над магазином. Она сказала, что продает все, что можно, с целью покрытия долгов, и просит его перебрать личные вещи родителей и взять себе то, что он захочет, а остальное выкинуть. Все мало-мальски ценное она уже забрала. Выполнить ее просьбу было выше его сил. Но в конце концов он все же взял несколько фотографий, писем и вышитый носовой платок, который отец подарил матери в 1914 году, в год его рождения.
На платке были инициалы его матери, розовое сердечко и голубые буквы: «С любовью». Теперь этот платок, как и фотографии, висит в рамочке на стене. Мама была высокой, ростом почти пять футов десять дюймов. У нее были черные локоны, зеленые глаза. Она была похожа на цыганку и говорила, что Петуленгрос — ее родственники. Своего отца она не помнила. По ее словам, он родился в Эппингском лесу, рядом с фургоном. Цыгане рождались на открытом воздухе и умирали на открытом воздухе. Это было частью их веры. У нее был маленький хрустальный шарик, и это было все, что осталось ей от отца, ибо и его фургон, и все его содержимое были сожжены вместе с его телом. Она говорила, что этот ритуал цыгане сохранили еще с индийских времен. Цыганский язык близко связан с санскритом. Сотни лет назад ее предки пришли сюда с Инда, принеся с собой мистическое знание. Ее фамилия была Хатчин. По ее словам, так издавна называли оседлых цыган. Она была старательной, но не слишком усердной портнихой и особых денег не нажила. Иногда она, смеясь, предлагала отцу вернуться к кочевой жизни, уехать из Лондона и зарабатывать чем придется в городках и поселках, мимо которых они будут проезжать. Но в те времена, в начале тридцатых, скитальцев хватало и без них, поэтому Даниэл Кисс не видел особой радости в том, чтобы бродяжить по стране. Он говорил, что Лондон все же более благополучное и спокойное место, говорил, что родился и вырос в Лондоне, как и все его предки, со времен закладки городских стен. «Я покину этот город только ногами вперед!» Алиса Кисс говорила, что ей не следовало выходить замуж за чужака. Но она любила его. А вот в кого из них пошла Берил, Джозеф сказать не мог. Как жаль, что отцу не довелось осуществить свое желание и умереть в родном городе.
Он непроизвольно поглаживает член и вспоминает… О, экстаз, улет. Не противься этому, не сопротивляйся. О боже, вот что это такое словно тебя кинуло в жар. Экстаз. Не могу, не буду сопротивляться. Не сопротивляйся. Это больше, чем могут предложить небеса. Чувствую руку ада: посулить и забрать, и этот влажный горячий запах, и все эти листья, и цветы, и солнечный луч заливает пространство расплавленным золотом. Вы в порядке, сэр? спрашивает смотритель, застукав меня без штанов. «Слишком жарко». Слишком, Глория, было жарко в тридцать девятом от твоей волшебной любви. Что случилось с нами? Неужели все это умерло, когда наш мир лишился будущего, утратил связь с прошлым? И ты охладела ко мне, едва меня увели. Хотя и оставалась верной еще год или два. Может, тебе казалось, что я тебя предал? Я не скрывал от тебя свой дар, хотя, по правде говоря, и не относился к нему серьезно. Ты считала, что я дурачусь, не верила мне. Разве это может считаться предательством? Он закрывает глаза. Пластинка доиграла, музыка оборвалась.
— Глория! Что все-таки свело меня с ума — война или страсть?
«Пойми, Джозеф, ты просто проецируешь свои фантазии на реальность».
— Пожалуйста, не надо фамильярности. «Не будем уклоняться от темы, Джозеф».
— Но ведь вы сами выбрали тему, доктор Мейл. Я понимаю ваше тайное намерение, доктор. Но вы ошибаетесь. Я хочу, чтобы мне помогли. Я всегда хотел, чтобы мне помогли. Вы так связаны по рукам и ногам вашими теориями, доктор Мейл, что ваши аналитические способности искусственно остановлены в развитии. Я ничего вам не навязываю. А вы, со своей стороны, пытаетесь кое-что навязать мне. Что вы хотите узнать, доктор? Подчинюсь ли я вашей воле, склонюсь ли к вашей точке зрения? Но если моя уверенность в собственном психическом здоровье является для вас доказательством моего сумасшествия, то вряд ли нам есть что обсуждать. Надеюсь, вы не сочтете меня грубым, если я скажу, что ваш подход является по меньшей мере бестактным?
Лекарство начинает действовать. У мистера Кисса пересыхает во рту, говорить становится трудно. Барбитурат усыпляет, стирая и счастливые воспоминания страсти, и мучительные больничные эпизоды. Действует, сэр. Все немного плывет перед глазами. Да, правда. Я начал зарабатывать лет с четырнадцати, показывая фокусы. Насколько помню, я показывал их и раньше. Мать гордилась мной, а отец смущался. Берил меня боялась. Она всегда любила подслушивать, подглядывать, копаться в чужой жизни. Я знал, на что она способна, хотя никогда ее не выдавал. Она меня на два года старше. Мне было трудно вообразить, что она может бояться меня, ведь я так часто оказывался в ее власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84