Появление семи чаек, паривших надо мной, означало близость земли.
Будь у меня силы, я вновь налег бы на весла. Но я был совершенно измотан. Ноги подкашивались. Считая, что не пройдет и двух дней, как я выберусь на сушу, я зачерпнул пригоршню соленой воды, выпил ее и опять улегся на спину, чтобы уберечь легкие от солнца. Я не стал закрывать лицо рубашкой, не желая терять из виду чаек, которые медленно летели острым клинышком в открытое море. Времени было час дня, шли уже пятые сутки моего пребывания на плоту.
Не знаю, когда она прилетела. Время близилось к пяти, я лежал на борту, собираясь слезть с него до появления акул. Но вдруг увидел чайку, маленькую, не больше моей ладони. Она кружила над плотом, ненадолго опускаясь на его противоположный край.
Рот у меня наполнился холодной слюной. Мне нечем было поймать эту птицу. У меня не было ничего, кроме рук и подогреваемой голодом смекалки. Остальные чайки исчезли. Лишь эта коричневатая кроха с блестящими перышками скакала по плоту.
Я лежал не шевелясь. Мне уже мерещился острый плавник точной, как часы, акулы, которая с пяти ноль-ноль должна была рыскать возле плота. Но я все же решил рискнуть. Мне было боязно даже посмотреть на чайку, чтобы не вспугнуть ее поворотом головы. Она пролетела как раз надо мной, низко-низко. Потом умчалась вдаль и пропала в небе. Но я не терял надежды. Я не задавался вопросом, как буду разделывать птицу, как потрошить. Я знал только, что мне хочется есть и если я буду лежать неподвижно, чайка приблизится и можно будет ее схватить.
Я ждал, по-моему, больше получаса. Чайка то появлялась, то исчезала. В какой-то момент по воде, прямо у моей головы, ударил плавник акулы, терзавшей рыбу. Но вместо страха я ощутил лишь новый прилив голода. Чайка скакала по борту. Кончался пятый день моих морских скитаний. Пять дней я ничего не ел. И хотя страшно волновался, хотя сердце мое бешено колотилось, я лежал неподвижно, как мертвый. И чувствовал, что чайка подбирается ко мне все ближе и ближе.
Я лежал на борту, вытянув руки вдоль туловища. Честное слово, я даже ни разу не моргнул за целые полчаса! Небо светилось все ослепительней, свет резал мне глаза, но я боялся закрыть их в столь напряженный момент. Чайка уже клевала мои ботинки.
Томительно, напряженно прошли полчаса… Вдруг птица села ко мне на ногу и слегка ткнулась клювом в штанину брюк. Я по-прежнему лежал не шевелясь, но тут она резко и сильно клюнула меня в раненое колено. Я чуть не подскочил от боли, но сдержался. Потом чайка перебралась поближе и замерла в пяти-шести сантиметрах от моей руки. Я собрался в комок и, затаив дыхание, незаметно потянулся к ней.
Голод не тетка
Если вы уляжетесь посреди городской площади в надежде поймать чайку, то можете быть уверены — вам это никогда не удастся! А вот в ста милях от берега — совсем другое дело. На суше у чаек обостряется инстинкт самосохранения. В море же они становятся доверчивыми.
Я лежал так спокойно, что, наверное, маленькая игрунья, усевшаяся мне на ногу, решила, что перед ней мертвец. Я прекрасно видел ее. Она хватала меня клювом за брюки, но не причиняла боли. Моя рука все ползла по направлению к ней. И в тот момент, когда птица, наконец почуяв опасность, хотела упорхнуть, я схватил ее за крыло и прыгнул на дно плота, намереваясь немедленно растерзать свою жертву.
Ожидая, пока птичка сядет ко мне на ногу, я был уверен, что съем ее живьем, даже не ощипывая, Я так изголодался, что при одной лишь мысли о крови мне хотелось пить. Но когда чайка попалась, когда в руках у меня затрепыхалось теплое тельце и я увидел круглые, блестящие карие глаза, в душу закралось сомнение.
Однажды, стоя на палубе с ружьем, я пробовал подстрелить чайку, летевшую за кораблем. Но один офицер, опытный моряк, сказал:
— Не будь негодяем. Для моряка увидеть чайку — все равно что увидеть землю. Охотиться на чаек недостойное занятие.
Держа теперь в руках пойманную птичку и собираясь разорвать ее на клочки, я вспомнил его слова. И хотя пять дней у меня во рту не было ни крошки, слова старого моряка не давали мне покоя. И все же голод пересилил. Я крепко сжал птице голову и начал сворачивать ей шею, как курице.
Шейка оказалась слишком хрупкой. Стоило чуть нажать, и позвонки сломались. Я нажал посильнее, и по моим пальцам заструилась горячая, яркая кровь. Мне стало жаль мою жертву. Это смахивало на убийство. Голова чайки отделилась от тела и задергалась у меня на ладони.
Кровь, пролившаяся на плот, взбудоражила рыб. За борт слегка задело белое, блестящее брюхо проплывавшей мимо акулы. Обезумев от запаха крови, акула способна одним махом перекусить стальную пластину. Из-за своеобразного расположения челюстей она должна перевернуться животом вверх, чтобы схватить свою жертву. Но поскольку она подслеповата и прожорлива, то, перевернувшись вверх спиной, она пытается сожрать все, что ни попадется на ее пути. По-моему, в тот момент акула предприняла попытку атаковать плот. Я в ужасе выкинул голову чайки, и в нескольких сантиметрах от борта началась свалка огромных рыбин, дравшихся за птичью голову, которая была меньше куриного яйца.
Перво— наперво я попытался ощипать птицу. Она оказалась поразительно легкой, а кости -такими хрупкими, что их можно было переломить двумя пальцами. Я попробовал выдернуть перья, но белая кожица под ними была настолько нежной, что окровавленные перья выдирались вместе с мясом. Вид черного месива, налипшего мне на пальцы, вызвал у меня омерзение.
Легко сказать: мол, поголодав пять дней, можно съесть все, что угодно! Но даже самому изголодавшемуся человеку покажется отвратительным комок перьев, измазанный теплой кровью и воняющий сырой рыбой.
Вначале я пытался аккуратно ощипать чайку. Однако кожа у нее была слишком нежной и буквально расползалась у меня под руками. Я помыл чайку в воде. Потом одним махом разорвал ее пополам, и при виде розово-голубых внутренностей меня затошнило. Я поднес ко рту верхнюю часть ножки, но не смог проглотить ни кусочка. И ничего удивительного! Мне почудилось, будто я жую лягушку. С нескрываемым отвращением я выплюнул кусок, который держал во рту, и долго сидел не шевелясь, зажав в кулаке гадкий комок окровавленных костей и перьев.
Мне пришло в голову, что, раз я не могу съесть птицу, пусть хотя бы послужит мне наживкой. Да, но где рыболовные снасти? Эх, найти хотя бы булавку! Или кусок проволоки… Но увы, при мне были лишь ключи, часы, кольцо и три рекламных открытки из мобильского магазина.
Тут я вспомнил про ремень. Пожалуй, из пряжки можно соорудить крючок… Однако усилия пропали даром. Никакого крючка соорудить не удалось. Смеркалось. Ошалевшие от запаха крови рыбы метались вокруг плота. Когда окончательно стемнело, я выбросил в воду остатки чайки и лег умирать. Укладываясь на весло, я слышал глухую возню рыб, сражавшихся за косточки, которые мне так и не удалось обглодать.
Пожалуй, я действительно умер бы этой ночью от усталости и отчаяния. Сразу, едва стемнело, поднялся сильный ветер. Плот швыряло из стороны в сторону, а я лежал без сил в воде, высунув наружу лишь ноги и голову и даже не подумав привязаться веревками.
Но после полуночи погода переменилась: выглянула луна. Это была первая лунная ночь после катастрофы. Морские просторы казались в серебристом свете призрачными. Той ночью Хайме Манхаррес не пришел. В полном одиночестве, уже ни на что не надеясь, я был брошен на произвол судьбы.
Однако всякий раз, когда я падал духом, что-нибудь да вселяло в меня надежду. Той ночью это были отблески луны на волнах. Море штормило, и на каждой волне мне чудился огонек корабля. Две ночи назад я потерял надежду на то, что меня спасет какое-нибудь судно. И тем не менее в течение всей той ясной ночи, моей шестой ночи в море я, как одержимый, смотрел вдаль, смотрел почти с таким же упорством и верой, как сразу же после катастрофы. Окажись я теперь в подобной ситуации, я бы умер от отчаяния, ведь теперь мне известно, что ни один корабль не заходит в те воды, где дрейфовал мой плот.
Я был покойником
Рассвета в шестое утро я не помню. Смутно припоминаю лишь то, что я, ни жив ни мертв, лежал в прострации на дне плота. В те минуты я думал о родных и, как мне потом рассказали, представлял все совершенно правильно, именно так и обстояли дела в дни моего отсутствия. Меня не удивило известие о том, что мне отдали последние почести. В то шестое утро моего одиночества в море я думал, что меня сейчас, наверное, хоронят. Родным, конечно, сообщено о моем исчезновении. А раз самолеты больше не прилетали, значит, поиски прекращены и я объявлен погибшим.
Что ж, в известной мере это было правдой. Все пять дней я беспрерывно боролся за жизнь. Причем всегда находил какую-то возможность выстоять, цеплялся за соломинку и вновь обретал надежду. Но на шестой день мои надежды иссякли. Я был покойником на плоту.
На закате, подумав, что скоро пять часов и, стало быть, вот-вот снова пожалуют акулы, я сделал над собой сверхъестественное усилие, заставляя себя сесть и привязаться к борту. Два года назад мне довелось видеть на пляже в Картахене останки человека, растерзанного акулой. Я не хотел умереть подобной смертью. Не хотел, чтобы меня растерзала на куски стая ненасытных рыб.
Дело шло к пяти. Как всегда пунктуальные, акулы были тут как тут, рыскали вокруг плота. Я с трудом сел и стал развязывать концы веревочной сети. Ветер был свеж. Море спокойно. Я слегка приободрился и внезапно вновь увидел семь вчерашних чаек. А увидев их, снова захотел жить.
В тот момент я съел бы все, что угодно. Меня мучил голод. Но еще мучительней была боль в пересохшем горле и сведенных челюстях, которые уже отвыкли двигаться. Мне нужно было что-нибудь пожевать. Я попытался оторвать полоску от резины ботинок, но отрезать ее было нечем. Вот тогда-то я и вспомнил о магазинных рекламных открытках.
Они лежали в кармане брюк и от сырости почти совсем расползлись. Я разорвал их на кусочки, положил в рот и начал жевать. И — о чудо! Боль в горле немножко утихла, а рот наполнился слюной. Я медленно продолжал двигать челюстями, словно во рту у меня была жевательная резинка. Вначале челюсти ныли. Но постепенно, жуя открытку, которую я Бог знает зачем хранил в кармане с того дня, как мы пошли за покупками с Мэри Эдресс, я приободрился и повеселел. Я собирался жевать открытки постоянно, чтобы разработать челюсти. Но выплевывать их в море показалось мне кощунством. Когда крошечный комочек жеваного картона провалился в мой желудок, в душе затеплилась надежда на спасение. Может, акулы меня все-таки не растерзают?
Какие на вкус ботинки?
После истории с открытками, принесшими мне такое облегчение, воображение мое разыгралось, и я принялся гадать, что бы еще такое съесть. Будь у меня бритва, я бы искромсал башмаки и съел бы каучуковые подошвы. Ничего более аппетитного в моем распоряжении не имелось. Я попытался отодрать белую, чистую подошву, используя вместо бритвы ключи. Но тщетно. Оторвать резину, прочно приплавленную к ткани, оказалось невозможно.
В отчаянии я впился зубами в ремень и кусал его до тех пор, пока зубы не заболели. Но не смог вырвать ни кусочка. Должно быть, я походил на дикого зверя, когда пытался выгрызть кусок ботинка, ремня или рубашки. А на закате дня снял промокшую одежду и остался в одних трусах. Не знаю, открытки так подействовали или еще что-нибудь, но меня почти сразу же сморил сон. В эту седьмую ночь, то ли уже привыкнув к неудобному плоту, то ли совершенно выбившись из сил после шести бессонных ночей, я спал как сурок. Порою меня будили волны, я пугался и подпрыгивал, чувствуя, что вот-вот шлепнусь в воду. Но тут же вновь засыпал.
Наконец настал седьмой день моего пребывания в море. Почему-то я был уверен, что он не окажется последним. Море было спокойным и туманным, и, когда часов около восьми взошло солнце, я хорошо выспался и был свеж как огурчик. Над плотом по низкому свинцовому небу пролетели семь чаек.
Два дня назад я им бурно обрадовался. Но теперь, видя их третий день подряд, порядком струхнул. Наверное, они заблудились. Каждый моряк знает, что иногда стая чаек теряется в море и какое-то время летит наобум, пока повстречает корабль, который укажет ей дорогу в порт. По всей вероятности, я три дня подряд видел одних и тех же заблудившихся чаек. А значит, мой плот относило все дальше от суши.
Я воюю с акулами из-за рыбы
Мысль о том, что я не приближаюсь к берегу, а, наоборот, удаляюсь в открытое море, сломила мою волю к борьбе. Но когда человек на краю гибели, у него срабатывает инстинкт самосохранения. Рядом обстоятельств седьмой день моих скитаний отличался от предыдущих: море было спокойным и теплым, солнце не палило, а грело и ласкало, постоянно дувший ветерок мягко толкал плот и слегка заглушал боль от ожогов.
Рыбы тоже вели себя иначе. Они спозаранку плыли за плотом, причем держались почти на поверхности воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12