Пьесу там играли дурацкую, и, как все тут же отметили, даже песни в ней не отличались мелодичностью. Но в театр ходят затем, чтобы показаться людям на глаза, и Сидо не осталась без внимания. Над Эбондисом повис душок возбуждения, волнения, пребывающего в зачаточном состоянии, запах легковоспламенимого мускуса, схожий с предчувствием пробуждения вулкана, — я слышала, как кто-то его описывал именно этими словами. Мы рано, в девять часов, сели за ужин в доме у кого-то из знакомых Сидо. К десяти свет поблек, а похожее на патоку небо загустело от пыли. Улицы поливали целыми днями, но при такой жаре, даже если вино подержать под водой в старом колодце, оно не станет холодным. Казалось, половина городского населения избрала местом прогулок сад, видневшийся из окон роскошного маленького особняка. Улицы кипели деятельностью, стоял шум. Об этом никто не упоминал. Все вели разговоры ни о чем. (Мне доводилось слышать, что среди живущих далеко в горах людей считается, будто упоминание о схватках женщины, рожающей ребенка, грозит бедой. И пока роженица, не жалея сил, пытается произвести дитя на свет, никто не обращает на нее внимания, несмотря на все ее муки и стоны, пока ребенок наконец не родится.)
Позднее гости мужского и женского пола высыпали на крышу, затянутые в атлас мужчины с дымящимися трубками, обмахивающиеся веерами дамы в расшитых платьях — будто нашествие огромных бабочек… Сидо в серебристой дымке и я в своем единственном вечернем платье да сопровождавший нас разговорчивый господин из той же братии, что Оберис. Все отправились на крышу, чтобы посмотреть, как заходит солнце; это случается каждым вечером, но подобная мысль никому не пришла в голову.
— Ах, посмотри! Ах, гляди! — восклицали они.
Небеса пылали, там горели города и огромные глыбы налившегося кровью пурпурного облака, которое разбилось о рифы искромсанной красноты. Пальмы, крыши и башни здания суда скрыли от глаз последние вздохи солнечного шара, но отблески зарева виднелись в ясные ночи. Впрочем, наступила середина лета и неистовость угасания поражала взгляд. Даже гулявшие в саду и по улицам обитатели города Эбондиса обратили внимание на это зрелище, и каждый истолковал прочтенные в нем знаки на свой лад.
На крыше возле парапета стояли цветущие гибискусы в глиняных горшках, а в одном из углов разместился небольшой алтарь Исибри в синем плаще.
— Пойдемте же, узнаем, что сулит вам будущее, — сказал сопровождавший меня кавалер и повел меня к установленному возле алтаря лакированному коробу, из которого дамы что-то по очереди вытаскивали, повизгивая и сдержанно поругиваясь.
— Ох, и доложу я вам! — вскричала одна из них, слабонервная подруга Сидо; она выпрямилась, вглядываясь в предмет, который выудила из короба, и прикрыла его веером. — Н-да! Я никак не могу произнести это вслух!
— Если все сбудется, — весьма проницательно подметила другая дама, — мы так или иначе станем свидетелями самого события.
Мой кавалер принялся настойчиво уговаривать меня принять участие в развлечении. Он сообщил, что такой обычай распространен среди крестьян. Просто бесподобно, что — он назвал имя хозяйки дома — пришло в голову его позаимствовать.
Дамы потянулись к коробу целыми стаями, они чуть ли не выхватывали друг у друга из рук лежавшие в нем предметы. Я увидела, что они достают оттуда маленькие перламутровые ракушки, рассыпающиеся на кусочки при легком нажатии, а потом извлекают на свет кусочек бумаги.
Я не стала упираться, ведь на это требуются силы, а встала в очередь, и вскоре в руках у меня оказалась одна из ракушек.
— Теперь вы должны прочесть, что там написано, — сказал мой худощавый кавалер. За его болтливостью крылось коварство, он неотступно следовал за мной, пытаясь выяснить, на что же я гожусь. Обнаружив, что я почти не подаю голоса и не спешу обнародовать тайные пристрастия, он не оставил меня в покое, а решил задержаться и посмотреть, какие результаты даст обстрел «тяжелой артиллерией».
Я раздавила ракушку; выяснилось, что она пуста.
— Надо же, какая неудача, — сказал этот господин, пристально поглядев на мою ладонь. — Эту пропустили. Вам надо вытащить другую.
— Тогда их может не хватить на всех.
— Да, но вы вытащили пустышку.
— Вероятно, в этом и заключается мое будущее. — Мне не хотелось, чтобы он случайно заглянул ко мне в душу, я извинилась и спустилась вниз.
Мне стало дурно от вида этого необъятного неба. Уже много дней подряд у меня болела голова, я, не переставая, мучилась от жары, и мне никак не удавалось вздохнуть полной грудью. Я отправилась в туалетную комнату, предоставленную хозяйкой дома в пользование дамам, ополоснула руки и лицо тепловатой тошнотворной жидкостью, заново припудрилась, подкрасила губы и щеки. Хотя солнце уже зашло, неизвестно, насколько растянется вечер.
В гостиной я выпила еще глоток теплого вина, но от его вкуса меня чуть не вывернуло.
По комнатам снова замелькали стайки оживленных гостей. Вошла Сидо и поманила меня к себе. Ее позолоченная рука изогнулась, словно шея лебедя над водой.
— Какая скука, — сказала она, — пойдемте-ка прочь. Оберис не сопровождал ее. Никого из столпов законности и порядка в этом доме не было.
— Сидо… неужели вы уже покидаете нас?
Но едва она сделала шаг к дверям, как все прочие гости метнулись следом.
Мы хлынули толпой на улицу, нас приветствовали прохожие, а некоторые из них указывали друг другу на серебристую женщину, на ее сбегающие по плечам черные волосы.
Теперь, с приходом темноты, жара казалась еще удушливей Загорались уличные фонари, и в еженощном стремлении к самоистреблению к ним тучами слетались мотыльки. Я не разглядела ни одной звезды. Воздух так загустел, что стало невозможно вдохнуть его. Вероятно, лишь это и заставляло меня просыпаться снова и снова, лежа в постели, задыхаясь и хрипя парализованными легкими, когда сон отбрасывал меня прочь, будто я ударялась о стену пропасти? Похожий на сироп ночной воздух…
Две черные лошади рысили по бульвару. То там, то здесь — лица людей, разглядывающих ее блистательный экипаж с гербами Обериса, и вот уже взметнулась чья-то рука, раздался возглас: «Китэ! Китэ!» И вдруг вся улица разразилась криком — а затем снова жаркая тишина, лишь скрип колес да цоканье копыт.
— Это ожидание — проговорила Сидо, разметая перьями веера ночную тьму перед лицом — взмах, другой — и вот наконец проступили, обернувшись бриллиантами, звезды.
Широкую улицу перед зданием суда, в которую мы свернули, плотно забила толпа. Экипаж продвигался с трудом, очень медленно. Мы объехали вокруг квартала, в котором все здания от кровли до фундамента ярко освещали фонари, и оказались на площади за зданием суда. Обычно она выглядела сонной — тенистые деревья, фонтан, а в дальней части скромный храм неведомому божеству. Сегодня ее битком заполнили экипажи. Туда же въехали и мы; теперь ничто на свете не может вызволить нас из толчеи.
— Ох, чем дальше, тем хуже, — сказала Сидо. — От этой жары мы свалимся в обморок. — Она открыла дверцу, ступила на подножку и замерла, словно путеводная звезда, окидывая взглядом округу. Но в народе ее тут же признали. Обращаясь к многослойной толпе, она произнесла повелительным тоном:
— Какие новости?
Это первый залп. Вот-вот произойдет событие, которого все ожидают, и слова Сидо — тому подтверждение. Кто-то крикнул ей:
— Уж если вы не знаете, госпожа, то нам об этом и подавно неизвестно.
Люди добродушно рассмеялись, она им нравилась, потому что приходилась женой одному из предводителей и любовницей другому, и ни для кого это не являлось тайной.
Сидо снова забралась в экипаж.
— До чего же они дерзкие, — сказала она.
Но спокойствие ее не нарушилось. Почти всегда ее реакция казалась поверхностной, а подлинная, весьма целеустремленная жизнь протекала где-то далеко в глубине, как у ящерицы.
Разумеется, я почти ни о чем не знала, все мои представления основывались на том, что мельком прозвучало в оброненных гостями Сидо фразах, на лихорадочном состоянии и вулканическом запахе города, .
Сквозь открытую дверь в экипаж проникало тяжелое дыхание лавообразного воздуха, слышался рокот толпы да порой голоса людей, перекликавшихся друг с другом, сидя по каретам. Пару раз к нам заглянули какие-то господа, желавшие поприветствовать Сидо. Казалось, все пребывают в неизвестности. А запах обитателей Эбондиса по силе не уступал жаре. Аромат помады и духов, который распространяли вокруг себя состоятельные люди, смешивался с чудовищной гнилостной вонью бедноты, еще с полудня теснившейся вокруг здания суда. Пахло и едой, которую продавали уличные торговцы: засахаренными яблоками, луком и сыром, запеченными на шампуре. Мне стало очень плохо и очень спокойно. Уже более месяца я прожила в состоянии такой подавленности, так что в дальнейшем ничего, кроме несчастии, не ожидала. Все прочее перестало существовать. Камни все валились и валились на меня, а я приветливо встречала их появление.
Внезапно все вокруг содрогнулось, прокатился жуткий рокот, и лошади испугались, а пол в карете затрясся. Закричали женщины. Послышался второй громовой раскат, за ним третий. Толпа взревела.
— Пушки крепости, — проговорила Сидо и проворным движением выскользнула обратно на подножку. По небу рассыпались сверкающие брызги, на их фоне проступили очертания ее профиля, выдающегося вперед, как у змеи. Кто-то запустил с крыши ракеты фейерверка.
Они служат сигналом, эти залпы, вырвавшиеся из жерл старых усталых пушек, установленных на огневой позиции — на холме в полумиле от города. На их ремонт ушла не одна неделя. Говорят, из них ни разу не стреляли со времен последней стычки с Восточной Монархией, случившейся пятьдесят лет тому назад.
Толпа ревела, выкрикивая название острова и имена разных людей, но постепенно они были вытеснены одним-единственным — Зулас Ретка.
— Сейчас он выйдет к ним, — сказала Сидо. И, повернувшись к кучеру, добавила: — Помогите мне взобраться на козлы. Я постою на крыше.
Вся караульная служба Эбондиса, все влиятельные люди перешли на сторону Ретки, он превратился как бы в наконечник копья. Губернатора, трусливо прятавшегося в особняке на другом конце острова, известили об этом.
Извиваясь, Сидо заползла наверх, карета почти не шелохнулась. Толпа приветствовала ее возгласами, смелость и оригинальность Сидо вызвали одобрение. А я осталась сидеть у окна, распахнув его без всякой цели; не сделать этого значило бы пойти наперекор этой вселенной, этому грохоту и фейерверку, взволнованному, дерзновенному, исходящему криком миру, этой полной драматизма, разрывающей цепи, открыто заявившей о себе вселенной, в которую превратилась площадь за зданием суда в Эбондисе.
Я ничего не чувствовала, кроме спазмов тошноты. Если я упаду сейчас в обморок, никто меня не осудит, люди решат, что тому виной накал страстей.
Неясное воспоминание вихрем пронеслось у меня перед глазами. Другая площадь, и толпа, и женщины, стоящие на крышах экипажей, их перья и бокалы с вином — мой город, пророчащий кронианцам поражение, его конвульсии блаженства в предчувствии войны. Ничего не изменилось. Все то же колесо, и бесконечно его вращение, и путь среди камней и пожаров. Война, захват земель, мятеж, бегство, смерть и гибель любви.
Известно ли в горах о том, что происходит в этот самый момент? Да, наверняка. Армия борцов за освобождение Китэ, проходящих обучение, командиры в крепостях среди орлиных высот. Сможет ли он услышать грохот залпов с такого расстояния?
На третьем этаже распахнулись створки высоких балконных дверей. Члены судейской коллегии и городского совета показались на балконе. Я заметила Обериса; судя по его виду, от предчувствий у него расстроилось пищеварение. Затем из дверей вышел Ретка — будто факел в желтой шелковой блузе, без камзола по случаю жары; он раскрыл объятия, словно желая заключить в них всю толпу. В ответ в воздух взметнулись руки, полетели цветы, люди приподымали напуганных, таращивших глаза детей, чтобы те смогли все увидеть; загремели крики. Когда первая волна шума пошла на спад, я услышала, как на башнях шести храмов звонят колокола. Ретка заговорил, без труда перекрывая голосом их гул:
— Жители Эбондиса, сегодня впервые за три столетия вы можете назвать себя гражданами Китэ.
Этот голос гремел, как медный лист, тот самый, что применяют в театре для создания зловещего эффекта. Однако здесь он оказал совсем иное воздействие Его мощное звучание вызвало в толпе еще более громкий отклик. Экипаж от криков снова заходил ходуном.
Мановением руки Ретка приостановил взметнувшийся в воздух гомон, подождал, пока тот не осядет, и наконец воцарилось потрясающее безмолвие, заполненное звоном колоколов.
— Существует ряд идей, — сказал Ретка, обращаясь ко всем нам, — о которых нам часто доводилось слышать. Мол, следует подождать, пока не начнется свара между тулийцами и Саз-Кронией, Северным Медведем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Позднее гости мужского и женского пола высыпали на крышу, затянутые в атлас мужчины с дымящимися трубками, обмахивающиеся веерами дамы в расшитых платьях — будто нашествие огромных бабочек… Сидо в серебристой дымке и я в своем единственном вечернем платье да сопровождавший нас разговорчивый господин из той же братии, что Оберис. Все отправились на крышу, чтобы посмотреть, как заходит солнце; это случается каждым вечером, но подобная мысль никому не пришла в голову.
— Ах, посмотри! Ах, гляди! — восклицали они.
Небеса пылали, там горели города и огромные глыбы налившегося кровью пурпурного облака, которое разбилось о рифы искромсанной красноты. Пальмы, крыши и башни здания суда скрыли от глаз последние вздохи солнечного шара, но отблески зарева виднелись в ясные ночи. Впрочем, наступила середина лета и неистовость угасания поражала взгляд. Даже гулявшие в саду и по улицам обитатели города Эбондиса обратили внимание на это зрелище, и каждый истолковал прочтенные в нем знаки на свой лад.
На крыше возле парапета стояли цветущие гибискусы в глиняных горшках, а в одном из углов разместился небольшой алтарь Исибри в синем плаще.
— Пойдемте же, узнаем, что сулит вам будущее, — сказал сопровождавший меня кавалер и повел меня к установленному возле алтаря лакированному коробу, из которого дамы что-то по очереди вытаскивали, повизгивая и сдержанно поругиваясь.
— Ох, и доложу я вам! — вскричала одна из них, слабонервная подруга Сидо; она выпрямилась, вглядываясь в предмет, который выудила из короба, и прикрыла его веером. — Н-да! Я никак не могу произнести это вслух!
— Если все сбудется, — весьма проницательно подметила другая дама, — мы так или иначе станем свидетелями самого события.
Мой кавалер принялся настойчиво уговаривать меня принять участие в развлечении. Он сообщил, что такой обычай распространен среди крестьян. Просто бесподобно, что — он назвал имя хозяйки дома — пришло в голову его позаимствовать.
Дамы потянулись к коробу целыми стаями, они чуть ли не выхватывали друг у друга из рук лежавшие в нем предметы. Я увидела, что они достают оттуда маленькие перламутровые ракушки, рассыпающиеся на кусочки при легком нажатии, а потом извлекают на свет кусочек бумаги.
Я не стала упираться, ведь на это требуются силы, а встала в очередь, и вскоре в руках у меня оказалась одна из ракушек.
— Теперь вы должны прочесть, что там написано, — сказал мой худощавый кавалер. За его болтливостью крылось коварство, он неотступно следовал за мной, пытаясь выяснить, на что же я гожусь. Обнаружив, что я почти не подаю голоса и не спешу обнародовать тайные пристрастия, он не оставил меня в покое, а решил задержаться и посмотреть, какие результаты даст обстрел «тяжелой артиллерией».
Я раздавила ракушку; выяснилось, что она пуста.
— Надо же, какая неудача, — сказал этот господин, пристально поглядев на мою ладонь. — Эту пропустили. Вам надо вытащить другую.
— Тогда их может не хватить на всех.
— Да, но вы вытащили пустышку.
— Вероятно, в этом и заключается мое будущее. — Мне не хотелось, чтобы он случайно заглянул ко мне в душу, я извинилась и спустилась вниз.
Мне стало дурно от вида этого необъятного неба. Уже много дней подряд у меня болела голова, я, не переставая, мучилась от жары, и мне никак не удавалось вздохнуть полной грудью. Я отправилась в туалетную комнату, предоставленную хозяйкой дома в пользование дамам, ополоснула руки и лицо тепловатой тошнотворной жидкостью, заново припудрилась, подкрасила губы и щеки. Хотя солнце уже зашло, неизвестно, насколько растянется вечер.
В гостиной я выпила еще глоток теплого вина, но от его вкуса меня чуть не вывернуло.
По комнатам снова замелькали стайки оживленных гостей. Вошла Сидо и поманила меня к себе. Ее позолоченная рука изогнулась, словно шея лебедя над водой.
— Какая скука, — сказала она, — пойдемте-ка прочь. Оберис не сопровождал ее. Никого из столпов законности и порядка в этом доме не было.
— Сидо… неужели вы уже покидаете нас?
Но едва она сделала шаг к дверям, как все прочие гости метнулись следом.
Мы хлынули толпой на улицу, нас приветствовали прохожие, а некоторые из них указывали друг другу на серебристую женщину, на ее сбегающие по плечам черные волосы.
Теперь, с приходом темноты, жара казалась еще удушливей Загорались уличные фонари, и в еженощном стремлении к самоистреблению к ним тучами слетались мотыльки. Я не разглядела ни одной звезды. Воздух так загустел, что стало невозможно вдохнуть его. Вероятно, лишь это и заставляло меня просыпаться снова и снова, лежа в постели, задыхаясь и хрипя парализованными легкими, когда сон отбрасывал меня прочь, будто я ударялась о стену пропасти? Похожий на сироп ночной воздух…
Две черные лошади рысили по бульвару. То там, то здесь — лица людей, разглядывающих ее блистательный экипаж с гербами Обериса, и вот уже взметнулась чья-то рука, раздался возглас: «Китэ! Китэ!» И вдруг вся улица разразилась криком — а затем снова жаркая тишина, лишь скрип колес да цоканье копыт.
— Это ожидание — проговорила Сидо, разметая перьями веера ночную тьму перед лицом — взмах, другой — и вот наконец проступили, обернувшись бриллиантами, звезды.
Широкую улицу перед зданием суда, в которую мы свернули, плотно забила толпа. Экипаж продвигался с трудом, очень медленно. Мы объехали вокруг квартала, в котором все здания от кровли до фундамента ярко освещали фонари, и оказались на площади за зданием суда. Обычно она выглядела сонной — тенистые деревья, фонтан, а в дальней части скромный храм неведомому божеству. Сегодня ее битком заполнили экипажи. Туда же въехали и мы; теперь ничто на свете не может вызволить нас из толчеи.
— Ох, чем дальше, тем хуже, — сказала Сидо. — От этой жары мы свалимся в обморок. — Она открыла дверцу, ступила на подножку и замерла, словно путеводная звезда, окидывая взглядом округу. Но в народе ее тут же признали. Обращаясь к многослойной толпе, она произнесла повелительным тоном:
— Какие новости?
Это первый залп. Вот-вот произойдет событие, которого все ожидают, и слова Сидо — тому подтверждение. Кто-то крикнул ей:
— Уж если вы не знаете, госпожа, то нам об этом и подавно неизвестно.
Люди добродушно рассмеялись, она им нравилась, потому что приходилась женой одному из предводителей и любовницей другому, и ни для кого это не являлось тайной.
Сидо снова забралась в экипаж.
— До чего же они дерзкие, — сказала она.
Но спокойствие ее не нарушилось. Почти всегда ее реакция казалась поверхностной, а подлинная, весьма целеустремленная жизнь протекала где-то далеко в глубине, как у ящерицы.
Разумеется, я почти ни о чем не знала, все мои представления основывались на том, что мельком прозвучало в оброненных гостями Сидо фразах, на лихорадочном состоянии и вулканическом запахе города, .
Сквозь открытую дверь в экипаж проникало тяжелое дыхание лавообразного воздуха, слышался рокот толпы да порой голоса людей, перекликавшихся друг с другом, сидя по каретам. Пару раз к нам заглянули какие-то господа, желавшие поприветствовать Сидо. Казалось, все пребывают в неизвестности. А запах обитателей Эбондиса по силе не уступал жаре. Аромат помады и духов, который распространяли вокруг себя состоятельные люди, смешивался с чудовищной гнилостной вонью бедноты, еще с полудня теснившейся вокруг здания суда. Пахло и едой, которую продавали уличные торговцы: засахаренными яблоками, луком и сыром, запеченными на шампуре. Мне стало очень плохо и очень спокойно. Уже более месяца я прожила в состоянии такой подавленности, так что в дальнейшем ничего, кроме несчастии, не ожидала. Все прочее перестало существовать. Камни все валились и валились на меня, а я приветливо встречала их появление.
Внезапно все вокруг содрогнулось, прокатился жуткий рокот, и лошади испугались, а пол в карете затрясся. Закричали женщины. Послышался второй громовой раскат, за ним третий. Толпа взревела.
— Пушки крепости, — проговорила Сидо и проворным движением выскользнула обратно на подножку. По небу рассыпались сверкающие брызги, на их фоне проступили очертания ее профиля, выдающегося вперед, как у змеи. Кто-то запустил с крыши ракеты фейерверка.
Они служат сигналом, эти залпы, вырвавшиеся из жерл старых усталых пушек, установленных на огневой позиции — на холме в полумиле от города. На их ремонт ушла не одна неделя. Говорят, из них ни разу не стреляли со времен последней стычки с Восточной Монархией, случившейся пятьдесят лет тому назад.
Толпа ревела, выкрикивая название острова и имена разных людей, но постепенно они были вытеснены одним-единственным — Зулас Ретка.
— Сейчас он выйдет к ним, — сказала Сидо. И, повернувшись к кучеру, добавила: — Помогите мне взобраться на козлы. Я постою на крыше.
Вся караульная служба Эбондиса, все влиятельные люди перешли на сторону Ретки, он превратился как бы в наконечник копья. Губернатора, трусливо прятавшегося в особняке на другом конце острова, известили об этом.
Извиваясь, Сидо заползла наверх, карета почти не шелохнулась. Толпа приветствовала ее возгласами, смелость и оригинальность Сидо вызвали одобрение. А я осталась сидеть у окна, распахнув его без всякой цели; не сделать этого значило бы пойти наперекор этой вселенной, этому грохоту и фейерверку, взволнованному, дерзновенному, исходящему криком миру, этой полной драматизма, разрывающей цепи, открыто заявившей о себе вселенной, в которую превратилась площадь за зданием суда в Эбондисе.
Я ничего не чувствовала, кроме спазмов тошноты. Если я упаду сейчас в обморок, никто меня не осудит, люди решат, что тому виной накал страстей.
Неясное воспоминание вихрем пронеслось у меня перед глазами. Другая площадь, и толпа, и женщины, стоящие на крышах экипажей, их перья и бокалы с вином — мой город, пророчащий кронианцам поражение, его конвульсии блаженства в предчувствии войны. Ничего не изменилось. Все то же колесо, и бесконечно его вращение, и путь среди камней и пожаров. Война, захват земель, мятеж, бегство, смерть и гибель любви.
Известно ли в горах о том, что происходит в этот самый момент? Да, наверняка. Армия борцов за освобождение Китэ, проходящих обучение, командиры в крепостях среди орлиных высот. Сможет ли он услышать грохот залпов с такого расстояния?
На третьем этаже распахнулись створки высоких балконных дверей. Члены судейской коллегии и городского совета показались на балконе. Я заметила Обериса; судя по его виду, от предчувствий у него расстроилось пищеварение. Затем из дверей вышел Ретка — будто факел в желтой шелковой блузе, без камзола по случаю жары; он раскрыл объятия, словно желая заключить в них всю толпу. В ответ в воздух взметнулись руки, полетели цветы, люди приподымали напуганных, таращивших глаза детей, чтобы те смогли все увидеть; загремели крики. Когда первая волна шума пошла на спад, я услышала, как на башнях шести храмов звонят колокола. Ретка заговорил, без труда перекрывая голосом их гул:
— Жители Эбондиса, сегодня впервые за три столетия вы можете назвать себя гражданами Китэ.
Этот голос гремел, как медный лист, тот самый, что применяют в театре для создания зловещего эффекта. Однако здесь он оказал совсем иное воздействие Его мощное звучание вызвало в толпе еще более громкий отклик. Экипаж от криков снова заходил ходуном.
Мановением руки Ретка приостановил взметнувшийся в воздух гомон, подождал, пока тот не осядет, и наконец воцарилось потрясающее безмолвие, заполненное звоном колоколов.
— Существует ряд идей, — сказал Ретка, обращаясь ко всем нам, — о которых нам часто доводилось слышать. Мол, следует подождать, пока не начнется свара между тулийцами и Саз-Кронией, Северным Медведем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78